Прибегаю. Объявляю вечернюю пожарную тревогу. Пожарники мои разбежались по гидрантам, а я набираю в карманы непромокаемого плаща с литр коньяка в дегустаторской, благодарю караул за отличную подготовку к пожару и бегу к больному… Поспел вовремя. Еще пяток минут, и врезал бы дуба сосед. Уже ногами дрыгать начал и советскую власть проклинать. Влили мы ему в рот грамм пятьдесят. Ожил на глазах. А остальное мы под закусочку соседкину пригубили…
С этого все и началось. Жил я тогда с Валей С., а в промежутках между ней – с Тамарой Щ., Валюшка в аптеке работала, аптекаршей была. Томуля же в буфете вокзальном химичила. Они и склонили меня к хищению коньяка, для чего каждая, независимо друг от друга, склеила мне из толстого полиэтилена, которым ракеты накрывают, на Европу нацеленные, две нательные канистры емкостью два литра каждая. А тут еще коньяк существенно подорожал, хотя в продаже его давно не было. Весь он партией распивался на банкетах и на валюту шел в капстраны. Вот и пошло постепенно.
Жизнь моя изменилась к лучшему. В деньгах не испытываю недостатка. Имею пристальное внимание со стороны директорш вагонов-ресторанов, буфетов, магазинов, официанток и так далее.
Признаю за собой великий грех по части любовной романтики и каюсь, что не мог сладить с безумным влечением к мимолетным романам с противоположным дамским полом.
Сосед мой выживший начал между тем распределять коньяк среди сердечников – инвалидов войны и вообще страдающих одышкой пенсионеров, чем резко сократил между ними смертность. Брали мы с них за это копейки, как за валидол. Не звери же мы, а люди новой формации.
Между тем, граждане судьи, пошли в народе отравления бормотухой и сивушной водкой, что вызвало в моей душе возмущение, так как я видел, что за воровство происходит в "Азербайджанвине" и как оно рекой льется в глотки разного ворья и начальства. А тут еще слух пошел, что Брежнев перед смертью план имеет увеличить количество новорожденных и, соответственно, уменьшить число лишних людей пенсионеров.
– Зачем, – сказал он, – стране лишние бесполезные рты? Пусть лучше активно помирают, чем пассивно забивают "козла" и пялят глаза на фигурное катание по телевизору. Мы и так обогнали Запад по детской смертности…
Для этого и создал Брежнев искусственную недостачу сердечных средств в аптеках. И заиграли у нас духовые оркестры на улицах. Хоть уши с утра затыкай. Невозможно в выходной вдохновиться на хорошее отношение к даме сердца. Тоска на душе от марша Шопена. На кладбищах очереди выросли несусветные. Кавказцы на цветы цены вздули так, что одного рабочие раздели и на морозе два часа продержали до обморожения всех конечностей. Даже на гробы предварительная запись пошла. Случай был такой. Записался человек на гроб в пять часов утра для тещи помершей, а у него перед самым носом гробы кончились. Он и скончался на месте от глубокого огорчения. А о том, что на поминки хватать не стало не то что портвейна, но и одеколона, говорить не приходится.
Тогда-то я и принял решение резко увеличить хищение коньяка для помощи людям и провел с этой целью трубопровод с заводобазы в помещение водокачки.
Не мог я равнодушно наблюдать за происходящим в городе и его окрестностях. Благодаря вливанию коньяка в сосуды смертность пенсионеров сразу пошла на убыль с существенным прогрессом.
Понятное дело – горком всполошился. План у него по смертям стариков недовыполнен. УКГБ взялось за дело. Поняли органы, что "левый" коньяк течет с заводобазы в недопустимых пределах. Устроили чекисты по приказу своего Андропова экстренную строгую ревизию.
Оцепили все предприятие с бронетранспортерами. Никого двое суток не выпускают из проходной. Разумеется, директор Ибрагимбеков погорел с документацией и недостачей в пересортице. Насчет этого жулья с заводобазы вам лучше известно. Миллионами и брильянтами, на кладбищах закопанных, они у вас от расстрела откупятся, если вообще через год на свободу не выйдут. Мне до них дела нет, но из-за таких сволочей и я лично погорел со своим трубопроводом.
Спасая шкуру, Ибрагимбеков и главный инженер Гуссейнов для сокрытия недостачи задумали поджечь заводобазу, будучи окружены войсками КГБ. Вызывают меня, говорят:
– Вот пятьдесят тысяч рубчиков. Подожги в течение часа контору и перекинь умело бушующее пламя на подвалы, цистерны и прочие вместилища. По окончании пожара получишь еще столько же и в Баку поедешь к нашим Зулейкам осетрину на вертеле жрать…
Но плохо эти господа знали Петра Константиныча, пропащего, но благородного человека. Плохо. Не догадывались о пребывании в моей душе идеала.
– Я, – говорю, – создан природой и назначен трестом для тушения пожаров, но не для поджигания рейхстагов, как Георгий Димитров, и душу не продам даже за миллион новыми.
Разве не достойный ответ?…
Как же поступают тогда эти прохиндеи? Ночью я был неожиданно связан людьми с кавказским, еврейским, украинским и русским акцентами, но в масках, для дальнейшего уничтожения меня в огне преступного пожара. Я был брошен в склад вторичного сырья с заткнутым ртом и перебитой переносицей.
Трагически слышу, как за стеной начали спаивать всех ночных моих пожарников. Идет подготовка к якобы стихийному бедствию. Затем изо рта у меня вытащили газету "Правда", а воткнули брезентовую рукавицу. Вернее, все произошло наоборот. Так как после опознания моего обгорелого трупа во рту не нашли бы "Правды". Сгорела бы она… Затем были разбиты три бутылки коньяка "Баку", и меня облили им с головы до ног, чтобы вскоре поджечь. Но хотя и мечтал я порой, философствуя с подругами, о красивой смерти в огне пожара, спас меня Господь, спас…
Бандиты пошли поджигать здание конторы, расположенное над складом коллекционного коньяка. Я же веревками на руках нащупал битую посуду с рваными краями и перерезал – как в кино! – путы. Перерезал и бегу тайком к телефону. Вызываю дружка своего из горкоманды по неотложному сигналу, потому что огонь забушевал уже над конторой.
Жора и прилетел на пяти машинах с неопохмелившейся командой, пока еще коньяк не весь сгорел. Как на крыльях прилетел. Если бы мавзолей загорелся, не было бы такого экстренного явления команды…
Бушует пожар, но я, как призрак мщения, возглавил борьбу с огнем, забыв о собственной уголовной наказуемости. Спасая заводобазу от неминуемого взрыва, я спустил весь коньяк из главного вместилища через личный трубопровод в водокачку, где открыл все краны. Естественно, коньяк залил низинку и канавы, куда и устремились законным образом жители Черемушек с бидонами и банками. Не обошлось и без безобразий типа драк и разгула с песнями и танцами. УКГБ сразу все поняло. Известно, что ключ от водокачки находился всегда у меня. Вот и все подробности дела.
Дошли тут до нас слухи о смерти товарища Брежнева, вызванной будто бы тем, что его вечером в Кремле напоили, а утром не дали ни грамма коньяка опохмелиться. Это ему за пенсионеров вышла такая кончина. А председателя КГБ Андропова я прошу возглавить крестовый поход против жуликов-миллионеров, как Ибрагимбеков и другие.
Надеюсь, что вы зачтете мне мой героический отказ от поджога вверенного объекта и самоотверженность при тушении такового.
На ожоги и выбитый при заталкивании в рот брезентовой рукавицы левый передний зуб я уж не жалуюсь и великодушно отказываюсь от компенсации.
И вообще, я не вор, а сострадательный романтик, втянутый в крупную аферу алчными подругами жизни и гнусно преданный многими из них на предварительном следствии.
А насчет демпинговых цен на ворованный коньяк, то я не собирался конкурировать с государством, вроде какого-нибудь японца Мицубиси с Америкой, как оскорбил меня следователь Лычкин.
Просто я совесть имел воровать, но не спекулировать.
СУДЬБА ПАРТИЗАНКИ
Мысливцева осуждена по ч. I ст. 158 УК к штрафу в сумме 250 руб. Она, будучи пенсионеркой и получая пенсию в сумме 25 руб. в месяц, признана виновной в изготовлении браги для самогона: у нее были обнаружены аппарат для самогоноварения и 20 л браги.
Последнее слово подсудимой Мысливцевой
Граждане судьи, Лариса Ивановна, то есть я, впервые за свои 52 года трагической жизни сидит на скамье подсудимых. До этого сиживала только исключительно в гестапо, где подвергалась различным пыткам, будучи несовершеннолетней партизанкой. До сих пор в городе нашем имеется музей партизанской славы, и там помещен за стеклом кусок стены, на котором я кровью своей, текшей с губ, написала: "Гитлер говнюк. Русский солдат отомстит за Лариску".
И русский солдат отомстил за всех измученных в пытках и погибших партизан. Отомстил он и за многих мирных жителей.
Но советская власть, не побоюсь тут таких слов, жестоко отнеслась к круглой сироте Ларисе Ивановне. После победы я была насильно помещена в детдом для дефективных подростков, хотя дефективного во мне не было ничего, кроме дрожания рук и бесстрашия перед хамскими мордами воспитателей.
Не совру, когда скажу, что были все они хуже гестаповцев, половинили на кухне нашу несовершеннолетнюю пищу, недодавали сахару и масла, называли беспредельщиной и скотиной. Я подверглась изнасилованию директором детдома Мыкиным, который сейчас пенсию получает в десять раз больше моей и со свиным рылом торчит в райкомовской кормушке, сволочь… Кровь закипает, когда вспоминает Лариса Ивановна отрочество детдомовское, обиды души, голодуху и прочие унижения.
Персонал детдома занимался самогоноварением с целью сбыта и обогащения. Так как находились мы в глухой местности, где Берия решил строить атомную бомбу. Заключенные на стройке получали бериевский паек за вредность и риск для жизни в радиации. Вот наши воспитатели и выменивали самогонку на шоколад, сигареты, колбасу, консервы и многое другое. Заключенных действительно кормили на убой. Долго они не выдерживали и врезали дуба от болезней крови и обморожения под землей.
Вот с тех пор и пошла я по самогонной части. Потому что воспитатели так прямо и учили нас: закон – тайга, прокурор – медведь, жить в Стране Советов надо уметь…
Науку я получила первоклассную по части самогоноварения и изготовления настоек с наливками. Равных мне в этом деле нету в Советском Союзе и за границей. Шофер наш в чехословацком посольстве, когда в отпуск приезжал, так прямо и заявлял:
– Руку, Лариса Ивановна, даю на отсечение, что чехи со своею хваленой "сливовицей" в подметки не годятся нашей "вишневочке" и "рябиновке".
Но об этом – впереди. Хочу возвратиться в историю своей трагической, повторяю, жизни. После совершеннолетия заключили меня без суда и следствия в лагерь как проживавшую на оккупированных районах и торговавшую своим телом при немцах. Как же я могла торговать своим телом, когда оно полностью было невинным, но изнасиловалось с угрозами и посулами коммунистом Мыкиным, чья гестаповская рожа висит на доске почета в парке культуры и отдыха имени Клары Цеткин?
Как же я сотрудничала с немцами, когда мы с подружками только зазывали фашистов в темные уголки, а партизаны их приканчивали? За подозрение в связях с народными мстителями я была измордована пытками. На допросах притворялась дурочкой, стебанутой пыльным мешком, и никого не выдала.
А советская власть за все это отблагодарила меня жестоким детдомом и чувашскими лагерями? Сколько, бывало, писала горькими ночами Лариса Ивановна жалоб Сталину,
Хрущеву, Шверникам разным бессердечным и бывшим партизанским генералам! Где уж там… Сразу после войны зажрались они, как чушки, расселись задницами по теплым местам и книг понаписали про свои подвиги. Партии нашей, мол, видней. Раз заключена ты за моральное разложение в оккупации, значит, шлюха ты подгестаповская, сиди и не вертухайся.
Но когда Сталин подох – я в лагере всю правду об этом звере раньше Хрущева узнала, – отпустили меня. Поселилась Лариса Ивановна в своем городе, хотя косо смотрели на меня бывшие эвакуированные граждане, которые в глубинке с других эвакуированных три шкуры драли за мешок картошки и обогащались. От обиды ожесточилось мое сердце.
От мужских приухаживаний отказываюсь, потому что и на том свете вспомнит Лариса Ивановна детдомовских своих палачей и ихние приставания. На исповеди призналась я батюшке, что собираюсь я грех на душу взять и подвесить публично Мыкина за то, что насильник он и разбогател на продаже смертельно обреченным зекам самогонки. Но батюшка вразумил меня и отвратил молитвою сердечной и суровым назиданием от кровавого дела. Отвратил. А то у Ларисы Ивановны не заржавело бы. В лагере я вот этими руками двух сучонок удавила, которые с кумом якшались и помогали новые дела шить на политических…
Работать я нигде не могла, потому что после пыток и изнасилования стали дрожать у меня руки и что-то такое с координацией движений произошло.
В остальном же была я баба видная и соблазнительная. Даже серьезные предложения имела от шоферни солидной и трезвых командировочных. Отказывала. Меня и после смерти тошнить будет от одной только мысли о мужиках.
Устроил Ларису Ивановну собес в ресторан гардеробщицей. Но от клиентов жалобы пошли в горком партии, что руки у меня дрожат, когда пальто подаю, и они после законной поддачи не в те рукава попадают. Было дело, когда одного купчика из Тбилиси галошей по башке огрела, так как он начал хамить, что его номерок у меня находится под юбкой. Я и огрела его галошей и еще каблуком поддала под ребрину. Уволили.
В школе тоже долго не продержалась. Я как взгляну на детишек, как вспомню себя сиротой полуголодной, объедки сшибающей в детдомовской помойке, так в слезы и в трясучку наподобие эпилепсии падаю.
Тоже уволили как смущающую грустным видом счастливое детство.
Что делать? Мыкалась то здесь, то там. Все у меня из рук валится. Пенсию не дают.
– Ты, – говорят, – еще не инвалид, а лишь кандидат в калеки, и возрастом не вышла…
Но жить-то ведь надо и воровать неохота, потому что я по совести жить хотела и не желала душу марать в разных советских злодеяниях против собственности.
Тут друг у меня завелся бескорыстный. Степан. Жена прогнала его из дому и ограбила ввиду неспособности исполнять долг супруга после работы на атомном предприятии.
Разговорились мы с ним в нарсуде, где я правды зазря искала насчет приусадебного участка, отобранного совхозом: домик я имела на совхозной территории.
Вижу, что у Степана этого глаза не как у мужика, а как у раненой собаки. И хвост существенно поджат. Разговорились и сошлись во мнении, что все мужики дрянь и жизненная подлость, а бабы еще хуже во сто крат и поехидней в подлости и предательстве. Пригласила его к себе чайку попить и настойкой угостила травяной. Полное у нас со Степой единство взглядов торжествует за столом.
– Что это, – спрашивает, – за настоечка у тебя, Лариса Ивановна, ведьмовская такая и волнительная, на ласку что-то потянуло, в крови горит огонь желанья, как до работы на проклятом атоме!…
Я Степана урезонила и велела к жене возвращаться с подобными желаниями. Но он взмолился не прогонять его обратно, а поселить в доме на правах недействующего супруга. И мы будем друзьями до конца наших дней. Я согласилась. У меня ведь тоже душа отмерзла от жестокости жизни, и хотелось морального тепла.
Тут мы и наладили производство отличного самогона. Дури не гнали, а старались очистить продукцию, словно невинную детскую слезинку. Соответственно, клиентуру раздобыл Степан. Связи у него были в разных городах.
Травы мы настаивали по полгода и больше. Настойки шли и для натираний при артритах, ревматизме и радикулите, но и как внутреннее употреблялись.
Если люди от советской сивухи с красными этикетками травили внутренние органы, то наш трижды очищенный самогон здоровья прибавлял, в дурь поведения не повергал и был дешевле какой-нибудь дряни сельповской.
Деньжата у нас появились соответственно. Степан шубу кроличью мне купил. В кино ходим. Телевизор смотрим. Живем, никому не мешаем. Пенсию вдруг мне назначили в двадцать пять рубчиков. Анекдот просто. Как же, думаю, жить на такую ничтожную подачку самого справедливого в мире государства, если человек, допустим, не ворует, самогона не гонит и вообще нигде не халтурит налево? Что у них там, наверху, за представления о жизни неимущего народа, если он инвалид с дрожащими руками?
Может, в городе у нас шпион сидит, вроде Зорге или "Семнадцать мгновений весны", и доклады шлет в политбюро такого рода: у населения борода в молоке, нос в табаке, денег куры не клюют, магазины мясом дешевым завалены, есть не успевают, сберкнижки заместо туалетной бумаги используют, потому что с ней полный хронический дефицит, дело доходит до политических волнений в очередях, рекомендуем срезать городу нормы продовольствия, а пенсию установить в двадцать пять рублей, которых им и на кино хватит…
Что такое двадцать пять рублей пенсии? Издевательство и надсмехательство над социальной жизнью инвалида.
Да, признаюсь, я иногда открыто возмущалась неблагодарностью нашей партии, которая отказала мне в признании инвалидом Отечественной войны. Где у меня начали руки дрожать и нервы сдавать? В гестапо или во фронтовом публичном доме? Но это – дело прошлое. Счет теперь некому предъявлять…
Никакой водочной монополии государства мы со Степой не подрывали и не зарывались с количеством нагоняемого самогона. Закажут нам люди хорошие на свадьбу или на поминки – мы и нагоним. А как же иначе скромной, нигде не ворующей семье отпраздновать брак или широко помянуть близкого человека? Никакой зарплаты не хватит, чтобы, как говорится, на рыло пришлось по бутылке белой, а на женское лицо 0,75 красного? Тут и на закуску ничего не останется.
Вот мы и выручали людей своей скромной коммерцией, а если на опохмелку не хватало, безропотно добавляли когда литровку, когда две.