Советник хлопал Евлашевского по плечу и шептал на ухо: "Ну что, голубчик! Как умно ты поступил, что не взял Евдоксию Филипповну, а то жизнь бы тебе опротивела. Полдня она бьет поклоны перед образами, а полдня красится!"
* * *
Зоня старательно избегала Эвариста, и они не виделись несколько месяцев; спросить о ней ему было не у кого, идти же к ней самому сил не хватало. Когда он думал о ее загубленной жизни, ему хотелось плакать.
Мадзя, на письма которой сестра или не отвечала или отвечала так, что из ее письма ничего, кроме безразличья и пренебрежения, вычитать было невозможно, справлялась о Зоне у кузена; тот отделывался общими фразами, избегал подробностей, чтобы не обвинять Зоню, но не скрывал, что она ведет себя странно, малодоступна и тому подобное.
В конце концов Эварист, вынужденный хоть что-то сообщить о Зоне, заставил себя однажды пойти к Салгановой.
Ему доставляла истинное мучение необходимость встретиться с девушкой, к которой он чувствовал невыразимую симпатию, но спасти которую было не в его силах.
Уже издали он увидел в воротах Агафью, которая время от времени останавливала прохожих, - поболтать и посмеяться. Старая Агафья была человеком веселым и ни минуты не могла жить без общества.
Старуха тоже узнала юношу и начала здороваться, собираясь проводить его к своей жилице.
Они вошли в коридор, и Эварист направился было в комнату Зони, но Агафья указала ему на дверь в гостиную. Думая, что он застанет там кузину, Эварист вошел туда.
В комнате была одна Гелиодора. Она лежала на диване с книжкой в руках и папироской во рту. Увидев Эвариста, Гелиодора быстро вскочила.
- Я думала, вас нет в Киеве, столько времени я вас не видела…
- А Зоня где? - спросил Эварист, ища глазами кузину.
Удивленная вдова едко рассмеялась.
- Так вы ничего не знаете? Да она уже недель шесть как не живет у меня!
Эта новость поразила Дорогуба, словно гром среди ясного неба.
- Где же она? - вскричал он, подбегая к Гелиодоре.
- Выехала отсюда, - сказала вдова. - Уж вы-то знаете, пан Дорогуб, что я ничем ее не стесняла, у нее была полная свобода, она делала все что заблагорассудится, но вот чудачка: вдруг ей тут опротивело, ну и уехала она, я даже не знаю куда, мы с тех пор и не виделись.
Эварист онемел. Удар был неожиданный.
- Не может быть, - произнес он наконец, - чтобы вы совсем ничего не знали о ней, смилуйтесь надо мной, расскажите…
Вдовушка с сожалением покачала головой.
- Ей-богу, вы, как и все, влюблены в нее; удивительное счастье у этой девицы, все ее обожают, даже Евлашевский. Кстати, вы не знаете, что с ним стало?
- Ничего не знаю.
- Как в воду канул! Странная вещь: такой человек - и вдруг переменил курс. Говорят, он в городе, по вечерам ходит в гости к чиновникам, а из прежних друзей его никто не видит. Такого отступничества, признаюсь, я от него не ожидала!
Она снова покачала головой и, глядя молодому человеку прямо в глаза, тихо и доверительно сказала:
- Про Зоню я знаю, вы только не волнуйтесь, что она рассталась с Зорианом Шелигой… Он ее обманывал, такую красавицу, у него одновременно была другая любовница, да еще кто! Когда Зоня это узнала, она плюнула ему в лицо и выгнала вон. Сняла себе отдельную квартиру… живет одна со служанкой. Я слыхала, что по вечерам у нее собираются, сидят допоздна, а что говорят, повторять не хочу. В том же доме, на нижнем этаже живет некий Теофил Загайло, литовец, студент-медик, который, я слышала, от нее не выходит, влюбились они друг в друга без памяти. Лишь бы снова не вышло, как с Зорианом.
Она замолкла, не спуская глаз с Эвариста, а тот сидел со страдальческой миной, опустив голову, чуть дыша, и лишь изредка тихонько повторял:
- Несчастная! Пропащая!
Видя, как он убит, женщина пожалела Эвариста, - сердце у нее было мягкое и доброе; она тихо взяла его руку и добавила в утешение:
- Вот уж правда, ни за кого нельзя поручиться, клянусь здоровьем. Человек не знает, может ли он поручиться за себя самого. Ну, а что до Зони, то скажу вам, дерзкая она, сумасбродная, но умница и голыми руками взять себя не даст! О нет! Ей и дела нет до того, что люди о ней думают и хулят ее, видя, что она вытворяет. Ее это ни капельки не трогает. Ни перед кем она не опустит взгляда, плетите, мол, что хотите.
- Что это за новая напасть, этот Загайло? - спросил Эварист слабым голосом. - Вы знаете его?
- Видала, ничего себе хлопец, толковый очень, но вспыльчивый, горячий, порывистый. Бедняк, а выглядит довольно прилично, много говорит, любит спорить… Мне кажется, - добавила Гелиодора, - что и с этим она скоро порвет, трудно понять, чего она хочет!
Эваристу нечего было сказать, а вдова продолжала:
- Почему бы вам не зайти ко мне как-нибудь. Провели бы вместе спокойно вечерок, у меня, с тех пор как не стало Евлашевского, людей много не бывает… Так иногда несколько знакомых, а чаще я одна… Жаль мне вас, вы так одиноки, да еще влюбились в эту ветреницу…
Эварист вежливо поблагодарил и, поговорив еще немного, стал прощаться с хозяйкой, которая, не уставая приглашать на чаек, проводила гостя до самого выхода.
Узнать, где живет теперь Зоня, не составило труда, старая Агафья, увидев, что он выходит, остановила его и очень подробно все объяснила. Встревоженный угрожавшей кузине новой опасностью, Эварист решил в тот же день навестить ее.
В каменном доме, куда он пришел, ему указали выходившую во двор квартиру, в окнах которой уже горел свет. Дверь открыла невзрачная служанка и тут же исчезла, не докладывая хозяйке.
Зоня сидела около стола одна, усталая и такая же грустная, какой он видел ее в последний раз.
Когда Дорогуб вошел, Зоня встала и медленно пошла ему навстречу. Поздоровалась холодно, затем, приглядываясь к нему, сказала:
- Давно мы с вами не виделись.
- Так давно, - пробормотал он слабым голосом, - что я даже не знал, где вас искать, панна Зофья.
- А! Я оставила Гелиодору, - быстро ответила Зоня, - хорошая она женщина, но ограниченная, да еще командовать мною хотела и советы давать! Этого я не люблю!
Она указала ему на стул.
- Теперь я сама себе госпожа!
Эварист, который не мог одобрить ее, молчал.
- Вам, людям старого мира, это кажется отвратительным. Девушка - и живет одна, и принимает у себя множество молодых людей, а внизу, в том же доме - студент…
- Теофил Загайло? - перебил ее Эварист.
- А, уже известно? - подхватила Зоня, и лицо ее покрылось румянцем, - уверена, что это Гелиодора насплетничала и, конечно, прибавила, что он мой любовник.
Она вдруг сдержалась и продолжала уже спокойнее:
- Да, я должна объяснить, почему порвала с Зорианом, помню, я как-то призналась вам, что люблю его. Ах, я любила его до безумия, хотя он этого не достоин. Это какой-то потерявший человеческий облик слизняк без энергии, без сердца… Фу! Как жестоко обманывают нас люди, - говорила она, оживляясь. - Они словно орехи - больше пустых и червивых, чем хороших, зубы на них обломаешь, и для чего - рот трухи полон! Фу!
С тех пор как мы не виделись, я стала страшной пессимисткой! Жизнь такая бессмысленная комедия, кошмарный сон… Она мучает, тяготит тебя и ничем не вознаграждает… Мерзостное болото этот ваш мир!
- Зоня, дорогая, - прервал ее Эварист, - может быть, таким он кажется тем, кто смотрит на него сквозь черные очки?
- Ну конечно! Вы смотрите на него сквозь розовые! Идеалисты, живущие несбыточными фантазиями! Чтобы не видеть грубой действительности, вы создали себе мир, которого нет… красивый, как мыльный пузырь, и такой же пустой! Оставьте меня в покое с этим вашим миром!
В эту минуту, напевая, с сигарой в руке, в куртке без шейного платка и в домашних туфлях в комнату вошел Теофил Загайло. Увидев его в таком наряде, Зоня покраснела, а он принялся разглядывать Эвариста.
- Пан Теофил, мой сосед, который позволяет себе наведываться ко мне неглиже, но это ему прощается, потому что он много работает и не может тратить время на переодеванье.
- Все верно, - подхватил Теофил, - с коллегами можно без церемоний.
Эварист впервые видел этого студента вблизи. То был молодой человек в расцвете сил, здоровый, широкоплечий, с лицом не очень красивым, но умным, от которого веяло, однако, преждевременным холодом. Его чистый лоб и проницательный взгляд свидетельствовали о сообразительности, об истинной интеллигентности, и в то же время чувствовалось в нем какое-то неожиданное для его возраста равнодушие. В нем не было и следа той поэтической одухотворенности, какая свойственна почти каждому в его годы. Может быть, беспощадная борьба с судьбой и раннее примирение с действительностью были тому виною, а может быть, такова была особенность его натуры, и он даже не испытывал потребности в идеалах, чтобы скрасить себе жизнь.
В этом человеке было нечто грубовато-солдатское, то, что можно бы назвать мужицким. Он шел по белу свету, уверенный в себе и не сомневаясь в том, что выйдет победителем. В его характере не было ни капли мягкости, желания понравиться, скорее - нарочитая жесткость и стремление продемонстрировать свою силу.
С Эваристом Теофил поздоровался довольно равнодушно и фамильярно, как и с Зоней, с которой, казалось, он обращался не так, как надлежало обращаться с женщиной.
Он сразу уселся в кресло, бросив на столик свою шапочку и продолжая курить сигару. Зоня была несколько смущена его бесцеремонностью - он расселся у нее как у себя дома, - но быстро оправилась и продолжала разговаривать с Эваристом. Теофил изредка и как бы свысока подавал насмешливые реплики, что выглядело несколько странно.
В сущности, этот человек не вызывал антипатии. Несмотря на его грубоватую внешность чувствовалось, что на него можно положиться, что под этой жесткой оболочкой скрывается и сердце честное, и хорошо развитый ум. Эварист мог легко объяснить себе превосходство литовца над Зоней сознанием силы, какой тот обладал. Общаясь с ним, нужно было или подчиняться ему во всем, или подчинить его себе, но последнее было трудно, ибо в характере Загайло было заложено что-то, предназначавшее его господствовать над другими.
Он говорил с таким апломбом, с такой убежденностью, что спорить с ним было бессмысленно. Будучи одних лет с Эваристом, он обращался с ним как с мальчишкой и поглядывал на него свысока. Он позволял себе подтрунивать над Зоней, что было ей неприятно, она все время краснела и должна была сдерживать раздражение.
Они разговаривали на общие темы, и все - о чем бы ни шла речь, вызывало с его стороны суровую критику, он был беспощаден и к тем, кто учит, и к тем, кого учат. Говорил он коротко, категорично, почти не слушая возражений. Зоня с явным беспокойством поглядывала, какое впечатление производит он на Эвариста, который сам больше помалкивал и давал говорить Теофилу. Вспомнили почему-то о Евлашевском. - Комедиант! - воскликнул Загайло. - Кончил как и все ему подобные - спрятался в кусты. Я никогда не был его большим поклонником, бывало, сидишь, слушаешь его целый вечер, а потом стараешься извлечь квинтэссенцию из его риторики - труха да и только, ни капли не выжмешь! Я сужу человека по делам, а слова!.. Они служат разменной монетой для тех, у кого нет в наличии крупных купюр.
Видя, что гостя, который чувствует себя здесь как дома, не пересидишь и поговорить с Зоней он уже не сможет, Эварист попрощался в ту самую минуту, когда Теофил крикнул служанке, чтобы та подавала чай.
Поразительно, что Зоня переносила его нарочитую бесцеремонность безропотно, только по временам хмурила брови и поджимала губы, готовая взорваться, но этот сильный человек неизменно брал над ней верх.
Эварист вернулся домой под тяжелым впечатлением, как обычно после свидания с Зоней. Невыразимая жалость к заблудшей этой девушке долго не давала ему чем-либо заняться. Он думал, вздыхал и, устав от бесплодных размышлений, прибегнул к единственно помогавшему ему в таких случаях лекарству - засел за книги и стал работать.
Выл уже поздний вечер, стояла дивная теплая осень. Незаметно наступила ночь, и тишина ее настолько способствовала работе, что Эваристу не хотелось прерывать ее. Он избавился от назойливых мыслей, с головой уйдя в занятия, и не заметил, как часы, стоящие на камине, пробили полночь. В доме все уже спали, а может, просто затихли. Открытое окно его комнаты выходило на улицу; глухое молчание тихого предместья лишь изредка прерывали шаги запоздалого прохожего, приближаясь, а потом замирая вдали.
Было около часа ночи, когда среди этой сонной тишины ухо его уловило какой-то странный шорох, доносящийся с улицы. Кто-то шел, вернее бежал, шаг был поспешный, неровный, слабеющий. Вот возле дома послышался приглушенный голос, прерываемый плачем, как бы стон тихий, в дверь постучали легонько…
Эварист выглянул в окно и в темноте разглядел, что кто-то стоит у входа. Женщина… Опершись головой о дверь, она бессильно стучала в нее кулаком. Движимый предчувствием, Эварист схватил свечку и кинулся вниз по лестнице посмотреть, кто это мог быть.
Отворив дверь, он увидел перед собой Зоню с распущенными волосами, полуодетую, в наскоро накинутом платке. Лицо ее выражало безумие, глаза тревожно бегали, уста не могли вымолвить ни слова. Дрожащими руками она указывала куда-то позади себя.
- Я убила его, - крикнула она, - спаси меня! Не знаю, не знаю, что мне с собою сделать, - я убийца.
Говорить она больше не могла, оперлась о стену и в полуобморочном состоянии прижалась к ней горячим лбом, будто хотела остудить его.
Эварист, не понимая, что с ней, схватил ее за руку и чуть ли не силой повел к себе в комнату. Она шла, покорная, послушная, постанывая и тяжело дыша, а когда они поднялись наверх, тотчас упала в кресло и закрыла Глаза.
Эварист подал ей воды, она оттолкнула стакан.
- Ради бога, скажи, что произошло? - вскричал он.
- Я убила его! - ответила Зоня, порываясь вскочить с кресла, - но я не виновата. Ведь я сто раз ему говорила, что револьвер у меня всегда при себе, что он не смеет переступать порог моей комнаты в такое позднее время. Я легла спать, а бесстыжая служанка открыла ему дверь, и он посмел войти ко мне ночью. Горела лампочка - я не переношу темноты, - и я увидела, что он идет прямо ко мне. Я закричала, что буду стрелять, а он не слушал, смеялся, бросился ко мне.
Она закрыла глаза руками.
- Он упал весь в крови! Я убила его, да! А как я его любила. О, я несчастная! Так и вижу, как падает он со стоном, схватившись за грудь и крича: "Сумасшедшая!" Да, я сумасшедшая, подлая… Только лишить себя жизни осталось.
Унять ее стоны и плач было невозможно. Не зная, что ему делать, Эварист колебался: пойти узнать, что там с Загайло, или стеречь ее тут, чтобы с собой не покончила.
Пока он боролся с сомнениями, Зоня вскочила вдруг с кресла и крикнула:
- Пойдем со мной! Я должна быть там, на месте преступления, убегать нельзя и лгать тоже. Я не стыжусь того, что сделала, только жалею, ох как жалею! Как мне жить без него? И на что мне теперь жизнь…
Закутавшись поплотнее в платок, она побежала к дверям, нетерпеливо торопя Эвариста:
- Пойдем, пойдем! Пойдем туда, я должна быть там…
Эварист, почти не понимая, что он делает, - задумываться было некогда - схватил шляпу, а она с силой продолжала тянуть его, беспрестанно повторяя:
- Пойдем! Идем!
Улица была пустынна. Зоня, не разбирая дороги, почти бежала, поминутно падая, так что Эваристу пришлось поддерживать ее. Когда они подошли к дому, Зоня остановилась и тревожно поглядела на окна.
Эварист с первого же взгляда понял, что ничего страшного, как представлялось это Зоне, не случилось. Возле дома не было ни особого движения, ни сборища людей. Дом стоял черный, молчаливый, только входная дверь, из которой выбежала Зоня, была полуоткрыта, свидетельствуя о том, что никто потом не выходил из дома и даже не заметил, что дверь незаперта.
Это безмолвие и Зоне показалось странным. Успокоившись немного, она повела за собой кузена. Во дворе было тихо и пусто, только дверь ее квартиры на втором этаже отворена была настежь, и там горел свет.
Зоня с тревогой приблизилась к дверям, стараясь заглянуть вовнутрь, но и здесь никого не было, только мебель беспорядочно сдвинута, окровавленные тряпки валяются, а в другой комнате, у Зониной кровати на полу - большое, уже подсохшее кровавое пятно. Зоня с криком отпрянула назад, в первую комнату.
Усадив ее в кресло, Эварист быстро сбежал вниз в поисках прислуги или Теофила, как он понял, раненого.
Зная, что Загайло живет внизу, он по голосам, доносившимся оттуда, легко нашел его квартиру.
Там, по всей видимости, старались двигаться бесшумно, чтобы не разбудить соседей. Эварист смело проскользнул в дверь. В единственной довольно просторной комнате за ширмой слышался оживленный разговор и возня. Зонина служанка бегала с водой и полотенцами. Эварист увидел лежащего "на кровати раненого Теофила, которому два живущих по соседству студента перевязывали рану. Загайло лежал с закрытыми глазами, стиснув зубы, бледный, весь испачканный кровью, но с выражением мужества и равнодушия на лице, свидетельствующем о силе его характера.
Один из студентов обернулся, увидел Эвариста и, узнав его, спросил:
- А вы тут зачем?
- Легко догадаться, - ответил тот, - скажите, рана опасна?
- Ба! Не ошибись она на волосок, он был бы мертв. По счастью, пуля потеряла силу, скользнув по ребрам, но ему еще долго придется зализывать рану.
Загайло открыл глаза, взглянул на Эвариста и сухо произнес:
- Скажите ей, что все это так, чепуха! Виноват я! Это была глупая шутка! Она ведь способна что-нибудь сделать с собой, скажите ей, что рана пустячная - небольшая потеря крови, и только.
Он снова закрыл глаза, а Эварист поспешил наверх. Зоня сидела все в той же позе, положив голову на подлокотник… Услышав шаги возвращающегося кузена, она судорожным движением поднялась, стараясь по выражению его лица прочесть, какие новости он принес.
- Успокойся, даю тебе слово, пуля едва его задела, ему не грозит никакая опасность… Двое соседей перевязывают его. Он в сознании, только крови немного потерял. Сдается мне, никто в доме даже выстрела не слышал.
Следом за Эваристом в дверях робко показалась служанка, словно желая быть чем-либо полезной хозяйке. Увидев ее, Зоня гневным жестом указала ей на дверь.
Служанка хотела что-то сказать.
- Убирайся вон, - закричала Зоня, - и не показывайся мне на глаза.
Известие, принесенное Эваристом, постепенно успокоило ее. Она вновь опустилась в кресло и задумалась. Только теперь, когда тревога ее немного улеглась, она почувствовала усталость и, близкая к обмороку, попросила воды.
Молодой человек не очень умело стал ухаживать за ней. Оставить ее одну в таком положении было нельзя, служанка, зная свою госпожу, в момент собрала вещички, а через полчаса ее и духу уже не было.
Постепенно Зоня пришла в себя. Эварист попробовал уговорить ее лечь, заявив о своей готовности остаться на страже, хотя бы и за дверью.
- Я не пойду туда! - возразила она. - Там кровь, кровь!