Что им еще оставалось? Простые и честные души, разве могли они понимать, что все больше, все безнадежнее пустота вокруг, что ничего ни предотвратить, ни изменить уже нельзя. Что они могли? Умирать. И они умирали…
И благо им, что, казалось, тогда еще было за что.
ЧАСТЬ II
ОТЕЦ
"Есть зло, которое видел я под солнцем, и велико оно для человека".
Екклез. VI–I
Глава I
- Кто у тебя?
- Мина. Летит твой полковник… Подорвался…
- А вот и не полковник.
- У меня сапер!
- Это твоя мина летит.
- Ну и хитрец!
- Когда же ты успел увести отсюда полковника так, что я не заметил?
Ваня сидит напротив меня. Колени его прикрыты опущенным до полу пледом. Под раненой ногой в бачке налита горячая вода. Для скорейшего заживления раны ему прописаны паровые ванны.
Перед нами популярная военная игра. По расчерченному на квадраты, перерезанному рекой с тремя мостами полю движутся сложенные пополам картонные прямоугольнички - генералы, полковники, разведчики; сталкиваясь друг с другом, они обязаны называть себя, и младшая фигура снимается с доски. Мины уничтожают всех, кого бы ни встретили, но бессильны против саперов. Есть и другие правила, усложняющие игру и делающие ее более увлекательной. Но подпоручики всегда гибнут в самом начале. Может быть, этим игра и схожа с настоящей войной…
Сам Ваня уже штабс-капитан. У него прибавились звездочки на погонах, и, когда он надевает мундир, на груди много орденов с цветными ленточками: Владимир, Анна, два Станислава, один из них на шее, еще какие-то. Он старается быть деятельным, насколько позволяет ему раненная нога, и веселым. Вникает во все детали нашей жизни, много разговаривает с отцом Верой, играет со мной, но о себе вспоминает и говорит скупо и неохотно.
На улице черная августовская ночь. Со стола убирают посуду после вечернего чая, Средняя комната озарена светом большой керосиновой лампы. Отец сидит здесь же за столом и набрасывает карандашом в своей записной книжке прикорнувшую на маленьком диванчике Веру. Большое изразцовое зеркало голландской печи, возле которого стоит мой столик с игрушками, почти доверху заклеено декалькоманиями. Это поработали мы с Мадемуазель, получив рассеянное разрешение от мамы. Папа, увидев результаты наших трудов, только ахнул, но говорить что-нибудь уже было поздно, тем более что в моих блестящих глазах он подметил большое удовольствие и ожидание его одобрения. Но слов для одобрения у него не нашлось. Он только сказал: "Гм, хм…" Зато теперь тут есть на что посмотреть: и райские птицы, и щенок, тянущий за хвост кота, повисшего на заборе, и клоун на трапеции, и курица с цыплятами - чего только не налепили мы, потратив на это два вечера, на пустые белые изразцы.
- Кстати, папа, - говорит Ваня, - я, кажется, не рассказал тебе анекдот; впрочем, князь Кудашев уверял меня, что это даже и не анекдот, а факт, случившийся при проезде государя на фронт…
- Нет, не рассказывал. А что такое?
- Царский поезд сделал остановку по пути в каком-то небольшом городе. Стало известно, что на следующий день государь поутру пойдет в собор к обедне. Местный попик решил не упустить случая и блеснуть, выступив с проповедью. Но так как он был робок и легко терялся, за аналоем был спрятан псаломщик-суфлер, с отпечатанным заранее текстом, чтобы подсказать, если понадобится. Ну, чего боялись, то и произошло: выйдя на амвон, священник оробел и забыл все на свете. Тогда суфлер ему ободрительно шепчет:
- Ну-с, начинается!
И тот во весь голос, уже не отдавая себе ни в чем отчета, повторяет:
- Ну-с, начинается!
- Что ты? - в ужасе шепчет псаломщик.
- Что ты! - возглашает проповедник, глядя прямо на царя, стоящего впереди перед толпой молящихся.
- Куда ты полез?
- КУДА ТЫ ПОЛЕЗ?
- Пропадешь ты, и я с тобой… - шепчет суфлер, почти теряя сознание и не зная, как остановить несчастного.
- ПРОПАДЕШЬ ТЫ, И Я С ТОБОЙ! - на высоком пафосе гремит с амвона.
Отец, к удовольствию Вани, не выдержал и громко расхохотался. Даже задремавшая было Вера открыла большие удивленные глаза и улыбается. Они с Ваней все это время совершенно неразлучны.
Рисунок отца остается неоконченным. В той же записной книжке, закрыв которую, он слушал анекдот, несколькими неделями раньше сделана коротенькая запись: "8 августа. 1 час дня. Ване вынимают пулю. Боже, помоги ему!" И рядом пометка, сделанная позднее: "Час угадан". Ваня здесь, рядом. Пока. Поправка проходит благополучно. Вечерами он уединяется возле рояля и долго проигрывает сам для себя несколько любимых бетховенских сонат. Почти все остальное время они вместе. Но срок отъезда все ближе, а вести с фронтов не радуют. Новая мобилизация прочесала города и деревни. Миллион единственных сыновей брошен в клокочущий котел всеевропейской бойни.
Растет дороговизна в тылу. В доме не осталось почти никого из прислуги - пришлось рассчитать. Для работ по имению появились приезжие - беженцы из Полесья. Угрюмый чернобородый Емельян (его семья осталась по ту сторону фронта) и беловолосый Варфоломей. Оба, особенно последний, не похожи на наших крестьян. Очень чистоплотны, но во всем домотканом, в аккуратно сплетенных лыковых лаптях с холщовыми опорками. Необычайно добросовестны и простодушны. С Варфоломеем живет жена его Аннушка и двое маленьких детей - девочки. Беженцы сильны какой-то своей домотканой культурой, не тронутой веком, да что веком - веками. Ничего покупного, кроме спичек и соли, не знали всю жизнь - все свое. Очень честны, усердны. Мама старается им помочь, одеть и побаловать детей.
Рядом со спальней отца помещается его вторая комната, называемая уборной. Наша с Аксюшей - та дальше. Но теперь я провожу много времени здесь. Папа вынес отсюда свое зеркало, старинные деревянные футлярчики для флаконов с одеколоном и зубным полосканием, бритвенные принадлежности. Очистилось место для моей парты и книжного шкапа. Но с другой стороны здесь, как и раньше, стоят его секретер и мольберт. Палитры, этюдники с красками тоже остались. На подрамнике все тот же знакомый мне холст с картиной, изображающей бурное море. Он все еще считает ее неоконченной, хотя мне, да и многим взрослым, кажется, что она давно готова. Последнее время он совсем забросил живопись и занят только писанием. Я не очень об этом жалею. Мне досадно, когда, взяв палитру, он выдавливает на нее тонкие червячки из тюбиков, которые ложатся по краю правильным полукругом. Есть столько хороших красок: киноварь, кармин, крон желтый, лазурь берлинская, но он почти никогда не пользуется ими. Он, у которого так ярки краски в "Хронике", по крайней мере в тех отрывках ее, которые стали мне известны, для своей живописи выбирает всегда эти умбры и сиены, даже ультрамарин гасится в сопоставлении с ними. Очень любит почти бесцветный кобальт - он будто бы передает прозрачность. Так и пишет, каждый раз усиливая, только усиливая мрачность картины вспененного моря и темного грозового неба каким-нибудь новым контрастом, иным направлением мазка…
Сегодня, наконец, "Буря" с мольберта снята. Отец работает над портретом Павлика Купреянова для семьи покойного. Пользуется своими зарисовками, случайно когда-то им сделанными, фотографиями, но больше всего памятью. Большой поясной портрет. На фоне ночного неба и поля, освещаемого вспышками снарядных разрывов, все больше проступает знакомое лицо, но с черной бородой, отпущенной Павликом уже в период войны. Я его таким не видел, но все же не узнать его нельзя. По общему мнению, портрет отцу удается, особенно глаза с их твердым, прямым и, вместе, добрым выражением. Много дней, почти не отрываясь, напряженно работает отец. Все боятся, что он не удержится и, как это не раз с ним бывало, сделает что-нибудь лишнее, и тогда портрет, перейдя через какой-то зенит удачи, начнет портиться и терять в своем так хорошо пойманном сходстве и живости. Наконец, окончен портрет, упакован и отослан матери и сестре покойного Павлика в Костромскую губернию, где находится их имение…
Ванина нога почти совсем поправилась. Ваня, в полную противоположность Коке, известен своим хладнокровием и выдержкой, не оставляющими его даже на фронте в трудные минуты. Но и ему не всегда удается справиться с нетерпеливым беспокойством. Паровые ванны он делал методически и аккуратно, и они действительно помогли. Но когда он начал передвигаться, опираясь на костыль, то что-то уж слишком быстро костыль был им заброшен и заменен тростью, опираясь на которую, он бодро улыбался, бродя по саду, и только капли, сбегавшие со лба, да учащавшееся дыхание не давали никого обмануть и обнаруживали искусственность этой улыбки. Настает день прощания. Опять позвякивает бубенцами сбруя и лошади переминаются у крыльца. Ветер несет по дорожкам желтые осенние листья. Серенькое тоскливое небо затянуто тучами. Отец бодрится, Вера улыбается, сквозь влажные глаза глядя на брата. Потому ли, что я стал значительно взрослее за этот год, или потому, что Ваня так много уделял и мне внимания, но мне тоже очень грустны эти проводы; кажется, войне не будет конца. Так уж хоть бы поскорее произвели его в генералы. Ведь чем старше чином, тем меньше опасности. Это я понял не только из военной игры, но так говорят и взрослые… И вот уже только шея коренника под дугой мелькнула на повороте. Уехал. Еще более опустел дом. Отец после окончания портрета Купреянова и отъезда Вани не может заставить себя чем-нибудь заняться. Отвлеченные на время усиленной работой и общением с Ваней, снова и снова возвращаются, к самому горлу подступают непроглоченными комками тяжелые воспоминания о потере Коки. Пустота, оставшаяся после его гибели, не заполняется ничем. Днем и вечером, и в бессонные ночи все то же, о том же. Навязчиво и неотступно все говорит о нем, все время о нем. Этот его долгий прощальный взгляд, когда уезжал он в последний раз, и то, как не было сил сразу отпустить его, возвращаться одному в опустелые комнаты. Посаженные им цветы так хорошо принялись на клумбах: они цвели все лето и только недавно облетели. Там и здесь попадаются рисунки: вот он вихрастым непричесанным мальчиком сидит у рояля, вот в юнкерской бескозырке стоит в саду, опираясь на пень, расщепленный грозовым ударом. Всюду чудится его взгляд, шаги, прикосновение… Утром, еще в полусне, он услышал разговор со мной приехавшей от тети Кати Паши - тети Нюты покойной горничной.
- А ты помнишь Кокочку-то, Сереженька? Хорошо помнишь?
- Ну что ты спрашиваешь, как мне не помнить?
- Да ведь много ли ты его видел? То в училище, то на фронте - он в последние-то годы в Новинках почти не бывал. Ты, поди, и не знаешь, за что мы все так любили его; ну, понимаешь, нету таких, кто бы знал и не плакал о нем. Нет второго такого нигде. А ведь он тебя и крестил. Мы тогда с ним чуть-чуть не подрались.
- Почему ж это?
- Из-за тебя… Почему-то решили пешком идти: Николай Николаевич с Верой Николаевной - твои крестные оба, ну и ты - на руках у меня. Пошли через поле. Он и начни тебя отнимать: "Я его сам понесу!" Я ему: "Вы уроните". Сам-то ведь мальчик, разве он знает, как надо ребенка нести. Рассердился, тянет тебя: "Мой брат, а не твой! Отдай лучше!" Еле отбилась - настойчивый был, если что западет ему в голову. Банты твои голубые мы с ним перемяли. Ну, а уж в церкви опомниться я не успела, взял и выхватил прямо из рук и уж так и не отдал. Серьезный стоял с тобой на руках и к купели сам нес. Только после сказал, когда вышли: "Теперь, если хочешь, неси его, Паша!" Ну, тут уже Вера вступилась: "А теперь его я понесу!" Мы и отдали.
Отец невольно слышит все - от слова до слова, и перед глазами снова собор, погребальное пение, и в гробу он, его руки… замерзали, оттаивали, вновь замерзали и снова оттаяли в душном натопленном соборе… и ни запаха… ни мертвенности… после месяца напрасных розысков… никакого разложения… теплые и живые… Как все это разом схватило за душу, схватило и сжало, впилось и… разве это забудется… разве отпустит?!.
А вчера, после ужина, он сидел в кабинете и задумался. В соседней комнате накрывали на стол. Слышно было, как звякали чайные ложки о фарфор чашек, как принесли поющий самовар, и вдруг, что это? Маня - жена… Кому она отвечает? Кто говорит с ней? Кто смеется таким знакомым беззаботным смехом? Его голос. Его смех. Что это? Ведь его нет. Нет больше. Я же сам с ним прощался. А они говорят, продолжают, как будто ничего этого не было и так и надо. Он хочет окликнуть их, но язык ему не повинуется, он слышит слова, улавливает отдельные, ничего не значащие фразы. И вдруг все исчезает. Проснулся? Нет, он даже не засыпал. Что ж это было? Так и с ума недолго сойти… И вот опять тот голос, громче. Рядом с отцом сидела Вера. Он хотел толкнуть ее и не посмел. Ему казалось, что и она слышит, слышит уже давно этот голос и ничуть не удивлена даже… И с неясным восклицанием он окончательно пришел в себя. И действительно, рядом была дочь. Оторвавшись от своего рукоделия, она вопросительно на него смотрела… В соседней комнате все еще слышались голоса. Говорила Мадемуазель. Жена отвечала ей. Только его голоса не было слышно больше… Но что же это было? Что? Ведь этот голос только что звучал там… Он с нами. Жив! Как хочется в это верить…
Но ведь и действительно это так. Смерть? Смерти не существует. Ее владычество над людьми - мнимость. Все мертвые - живы. И он тоже! Жив и будет жить. Конечно, так. Но когда же к нему, туда? Быть вместе и не разлучаться больше… разделить его удел…
А кругом все больше пролитой крови, все мрачнее небо впереди. И, конечно же, для него лучше, что он не оставлен здесь. Ему было бы труднее всех. Это милость небес. Ведь то, что сейчас, - пустяки. Будет все несравнимо ужаснее… Рука случайно раскрывает Библию, он рассеянно ее перелистывает, даже не думая читать или что-то разыскивать в ней, и… Что это? Стает черным по белому в книге пророка Исайи: "И никто не понимает, что праведник взят перед угрожающими бедствиями…" (Ис. 57–1). Случайность? Но ведь случайностей нет… Да, это, несомненно, ответ, ответ на многие мысли…
………………………………………………
Газеты становятся тревожнее и сумбурнее месяц от месяца, день ото дня. До меня, впрочем, события доходят не через газеты. Вот сахар стал исчезать. Вместо него уже появились какие-то шарики - прозрачные и твердые, точно вишневый клей. Их по привычке опускают в чай. Лежит такой шарик на дне очень долго, и вдруг: крак - точно лопнул стакан. Это шарик распался. Передразнивая нашего приходского дьякона, большого чревоугодника, шарики, нарочито акая, называют "бамбошками". "Чай нынче с бамбошками", - скажет, бывало, дьякон и грустно понурит косматую голову на широченную грудь…
Беженке Аннушке, при всем свойственном ей усердии, не под силу справляться за скотницу и за кухарку. Стадо наше подоено не всегда вовремя и кое-как. Вера хочет помочь ей и, впервые, надев передник, уходит на скотный двор. Молоко после ее первой дойки получается подозрительно кофейного оттенка и припахивает навозом, приходится отдать его телятам. Она не знала, что надо помыть теплой водой вымя перед доением… Даже и телята смотрят на это молоко с каким-то грустным удивлением. Молодые жеребята подросли в целый табун полудиких мустангов и причиняют одни беспокойства. Они уже не возвращаются сами в конюшню, как это делали старые кони.
Их встречают за восемь, а то и за пятнадцать верст, промышляющих всяким разбоем: они травят и топчут посевы в далеких от нас деревнях, но почему-то спутать им ноги никому не приходит в голову. Может быть, некому поручить это. И к тому же, их надо сначала поймать. Получив о них очередное сообщение, Мадемуазель с кем-либо из беженцев едет за ними, ведет какие-то переговоры, после чего они возвращаются на поле. Но если в течение нескольких часов после этого они пасутся поблизости, мы с Верой уже не приближаемся их покормить и погладить, как раньше бывало. У них даже нету имен, и ведут они себя соответственно. Молодые жеребцы с визгом кусают друг друга за шеи и бьют разом обоими задними копытами, еще не знавшими ковки. В поле идем мы не ради прогулки - за делом. У Веры в руках десятифунтовый мешочек соли. Этой солью она там и здесь засевает траву, чтобы как-нибудь удержать лошадей. Кто посоветовал этот способ - не знаю. Вероятно, такие уступки человеческого правительства лишь обнаруживают перед лошадьми его слабость, и лошади с ним считаться перестают окончательно. Наутро в тех местах, где соль выпала более обильно, проедены в поле глубокие плеши - трава со всеми корнями и землей начисто выедена, а лошадей не видать ни вблизи, ни вдали.