Голос его с каждым словом этой фразы как будто удаляется все дальше и дальше, прежде чем замереть навсегда… Текст длинных шекспировских монологов для меня скучен, мысли, в них заключенные, мало доступны. И тем не менее, я всегда слушаю его чтение ненасытно и внимательно, хотя бы он читал одно и то же не в первый, а в пятидесятый раз. Что же я слушаю? Что воспринимаю? Об этом словами не скажешь. Но что бы ни читал он - для меня это всегда его рассказ о себе, об им пережитом, передуманном, а тут уже не может быть места ни скуке, ни равнодушию. Да, непонятным остается многое, но столько вложено им даже в это непонятное, что возникает какое-то совсем иное понимание, другие связи, не разрушающие смысла прочитанного, не подставляющие под него своих образов из моего детского обихода, и… пусть он читает еще!..
Все холоднее становится по утрам. Ледком стягивает лужицы на дворе и в аллее, пожухлая трава белеет от заморозков и лишь ненадолго, пригретая солнцем, покрывается блистающими мельчайшими каплями. Приезжает Мадемуазель. Она в Новинках уже не одна. Совет поселил там какого-то латыша - Крюгера. На его обязанности - хранить дом и хозяйство и не давать ничего вывозить. На практике же - это что-то вроде Временного правительства. Латыш поддерживает вежливый нейтралитет; его хорошенькая дочка Эльза приезжала как-то к нам. Зачем? Не знаю. Но они ладят даже с Мадемуазель, и она по-прежнему пользуется нашими лошадьми и коляской, привозит молоко и кое-какие вещи. Никто в этом ей не препятствует. Латыш даже колет ей дрова и ставит самовары, но взаимное отчужденное недоверие проводит между ними ощутимую границу. Откопать в его присутствии что-нибудь зарытое уже нельзя. Да, впрочем, вряд ли в этом сейчас есть нужда…
Вскоре после наступления зимы приехал Ваня. Леша по-прежнему остается в Петрограде. Полки расформированы окончательно. Изодранное в клочья полковое семеновское знамя Ваня с другим старейшим из офицеров полка, Комаровым, привезли с фронта и спрятали в таком надежном месте, что могут пройти века, и его никто не разыщет. Где это, он, конечно, не говорит. Об этом не следует знать никому, даже отцу. Знают только они двое - Ваня и Комаров. Этого достаточно. Такие вещи не говорят даже близким…
Не хранится ли доныне эта реликвия там, куда они ее спрятали?
………………………………………………
После смерти Коки Ваня стал еще молчаливее, еще задумчивее, сосредоточеннее. Он не носит уже ни своих орденов, ни погонов, даже кокарда снята с папахи… Ненадолго приезжает и Леша - дня на два. Однажды я слышу случайно какой-то обрывок их разговора. По-видимому, речь шла о каких-то офицерских группировках, о том, что в столице есть люди, которые не утратили надежды повернуть обратно так называемое колесо истории…
Говорит Леша. Ваня молча его слушает.
- Только ведь, ты знаешь, я лично не верю во все это - попытки с негодными средствами; по-моему, ломать себе шею, имея в перспективе только одно удовольствие ее сломать, как-то мало соблазняет…
- И ты, конечно, в этом прав, ни во что подобное не следует ввязываться, - отвечает Ваня, - с меня более чем довольно всего этого, чтобы идти за кем-то; надо верить и в него, и в осуществимость тех целей, которые он перед собой ставит. А все, что сейчас организуют разные авантюристы и горячие головы, в конце концов, слишком смахивает на охоту с подсадными утками. Эти господа пользуются возможностью крякать в кустах до поры до времени, но лететь на их кряканье не имеет никакого смысла…
Леша уезжает. Ваня остается у нас. По утрам, после завтрака, мы с ним забираем лыжи и уходим на прогулку; минуя двор, выходим в лес и только тогда становимся на лыжи.
- Ну, догоняй, - кричит мне Ваня и, легко оттолкнувшись, скользит по нашей старой, уже наезженной лыжне. Над нашими головами огромные сосны; их красноватые смолистые стволы раскрываются вверху мощными ветвями; на ветвях лежат теплые снежные шапки. Пробежав через лес, останавливаемся на опушке. Ваня снимает свою серую барашковую папаху и отирает лоб носовым платком. Зима стоит теплая и снежная. Дни ясные, безветренные. Вдоль этой опушки проходит обозначенная канавкой граница Марусина. Кругом тишина, лишь изредка с дерева упадет снежный ком и слышится словно вздох облегчения освободившейся ветви. Впереди обнесенное поломанной изгородью поле. Вдоль канавки по краю этого поля идет дорога. Но мы, не пересекая канавки, идем опушкой. Меня впервые никто не опекает и не кутает. Ваня не позволяет только есть снег и расстегивать пуговицы шубки, но если я падаю, он не спешит меня поднимать и отряхивать, предоставляя это мне самому; мне нравится ощущение какого-то равноправия и товарищества, которое возникает, в силу такой моей самостоятельности, между нами; разговариваем мы немного; передохнув, идем друг за другом дальше и так обходим по границе все имение. Вот кончился лес. Мы бежим вдоль живой изгороди из стриженых елок. Она такая густая, что под елками даже снега нет, и видна мерзлая земля, усыпанная серыми, мертвыми сучками.
Для следующей передышки останавливаемся у въезда в аллею. Тут я вспоминаю, что мне надо было что-то спросить… Да!
- Ваня! Ты не знаешь, что такое медиум?
- Медиум? Почему это тебе пришло в голову?
- Я в книжке видел…
- В какой книжке?
- У тети Нади… Там в шкапу их много… спиритуалистические явления… - с трудом припоминаю я, - и еще астральный… астральная…
- А зачем ты трогал эту чепуху? Гадость все это. Наверное, от дяди Вавы остались…
- Это тот, что за границей живет? Тети Вали муж?
- Ну да… Он ведь на этих штуках совсем спятил.
- На каких штуках?
- Ну, на спиритизме, на гипнозе и тому подобное. Он уехал, когда мы все еще такими, как ты, были, вскоре после смерти тети Вали. Он ей, бедной, и умереть-то не дал спокойно: все разные пассы над ней делал и повторял: Tu ne mourras pas! Tu ne mourras pas!
- A она все-таки умерла?
- Конечно. Потом, я помню, он завел себе какого-то духа… Подойдет к стенке и стучит согнутым пальцем: Raps, Raps, répondez-moi! И уверял, что кто-то ему отвечает…
- Может быть, и в самом деле отвечал?
- Не думаю, - улыбается Ваня. - Он и у нас в Новинках хотел один раз сеанс вызывания своих духов устроить. Он ведь в молодости очень с папой дружен был. Они вместе и за границу ездили путешествовать…
- Что же, и папа был, когда сеанс?
- Нет, папы не было. Но все равно ничего у него не получилось. Тетя Маша шептала "Да воскреснет Бог и расточатся врази его", а он уверял, что это духам мешает, и все уговаривал ее перестать или уйти, а тут и папа вошел…
Мне, разумеется, ясно, что если какие-нибудь "рапсы" еще и упорствовали после тети Машиной молитвы, то с появлением папы им уже ничего не оставалось, кроме как "расточиться".
- …Попало тогда нам всем от папы, - заканчивает Ваня, - и правильно, что попало, а дядя Вава больше у нас и не бывал. Скоро он уехал совсем…
- А почему правильно, что попало?
- А ты сам подумай. Ведь одно из двух: или все это глупости и фокусы, и никаких духов на сеансах не появляется, тогда смешно и ни к чему строить из себя дураков, а если что-нибудь там появляется на самом деле иногда, так это еще хуже, и церковь не зря запрещает всем этим заниматься верующим людям…
Снова поскрипывают о снег наши лыжи. Мы бежим дальше. Концы моего башлычка, накинутого сверху на воротник, отлетая назад, полощутся в воздухе. Добежав до леса, Ваня круто сворачивает, и, проваливаясь в рыхлом снегу, мы уже значительно медленнее возвращаемся к дому…
Еще поднимаясь по лестнице, мы слышим наверху голос отца. Он стоит на верхней площадке и обращается к тете Наде, которая спускается к нам навстречу:
- …И еще как отпразднуем, тетушка, вот Вы увидите, - говорит он, - я сам возьмусь за это. Хочу, по крайней мере, в день своих именин не слышать этих разговоров, что того нет, другого не хватает, это исчезло… Значит, решено: я угощаю Вас обедом-гала и большим именинным тортом. Конечно, если все берутся мне помогать…
Через два дня зимний Никола - его именины.
Он уже увлечен этой новой идеей, и все приходит в движение. Но легко было сказать - большой торт, а белой муки во всем доме два-три фунта, сахару, кажется, еще того меньше…
Однако есть черные сухари, есть пряности, есть малиновое варенье, ну и, конечно, молочные продукты, яйца… Вполне достаточно! Весь следующий день из Аксюшиной резиденции слышны удары пестика о стенки бронзовой ступки. Толкутся черные сухари, толчется миндаль, взбиваются белки. Ритм ударов ступки подстегивает во всех жажду деятельного соучастия. Папа повязал голову полотенцем и надел белый фартук, но все-таки не стал похож на повара, скорее, на какого-то бедуина. Толченые сухари в большом тазу перетираются с малиновым вареньем. По чисто выструганной доске ходит большой гладкий каток скалки, раскатывающей тонким слоем желтое тесто. Торт должен быть большой, слово сказано: аршин в диаметре - не меньше! Что? Таких не бывает? Он не вместится ни в одну печь? Но ведь главная прелесть трудностей - в преодолении. Можно выпечь его частями, тем более, что он будет состоять из совершенно разных секторов, а потом скрепить. Но вопрос о торте не единственный. Должен быть также и обед. Меню уже набросано на узкой полоске бумаги и согласовано с хозяйками. Блюда отныне называются "переменами", и отец, как настоящий метрдотель, объясняет поваренку - Вере - специфические вопросы кулинарии…
- Ничего-то вы не знаете, просто удивительно! А казалось бы, уж это-то должны были бы знать так, чтобы и мне около вас поучиться. Ну вот, хотя бы, мука пшеничная. Какие сорта ты знаешь?
- Крупчатка, потом первач… - отвечает сестра, но он не дает ей докончить:
- Ну и плохо… Первый сорт, в продаже называемый крупчаткой, делится на три разряда: конфетная, отъемная и крупчатка; второй сорт - действительно, первач, но делится на собственно первач, драную и второй первач, а третий - выбойка, или куличная - подразделяется на подрукавную, куличную и межеумок. Он идет на пряники или, в смеси с ржаной мукой, на полубелые хлебы. Тебе ведь это нужнее знать - хозяйкой будешь, а то, если у тебя тесто не поднимется, пожелтеет и расползется, ты даже не поймешь, почему это случилось?
- Плохо замешено, значит, было…
- Не только поэтому. Это бывает и тогда, когда зерно поражено грибком-спорыньей или почва была сильно удобрена овечьим навозом… Да, а первое! Что же мы? Надо же поставить его сегодня, - спохватывается он.
- Накануне? Что ты, папа. Кто же ест суп на другой день?
- Не суп, а щи. Щи суточные, николаевские. Оттого они и называются суточными. Ваня! Ты почему сидишь? Твоя помощь тоже требуется. Надо что-то придумать со второй переменой: цыплята под белым соусом не получатся - лимона нет, да и рису мало. Значит, придется делать рулет или беф-бризе. Впрочем, только прошу, рис зря не расходуйте. Да! Еще сладкое надо! Только не сидите сложа руки. Вера, принеси, там у меня в шкапчике есть немного сахара, мне нужен жженый сахар, и потом еще миндаль захвати для марципана…
Все самые ответственные моменты он берет на себя. Аксюша напрасно скептически поджимает губы (она по праву считает себя специалисткой по сдобному тесту). Но сегодня и она отстранена от руководства - он не спрашивает советов. Ему нужна только помощь. И Мадемуазель что-то не едет. Она должна привезти из Новинок банку с засахаренными апельсиновыми корками для гурьевской каши и что-то еще из пряностей…
В назначенный час, однако, все готово. Сервирован стол. У каждого прибора лежат украшенные затейливыми виньетками меню. Две бутылки вина с красной печатью удельного ведомства на этикетках стоят на концах стола. За окном ранние зимние сумерки опускаются вместе с мелким снегом. Зажигают лампы. Приходит отец в своем парадном сером сюртуке. Торта в его окончательном оформлении никто не видел. Накрытый белой бумагой, этот торт стоит в его комнате, куда никто не допускается.
Дымятся разлитые по тарелкам густые щи. Над ними тоже он колдовал немало. Вкусно пахнет мясной рулет с рублеными крутыми яйцами, поднялись над столом граненые рюмки…
Но разговор не ладится. В этот день всем хочется подыскать какие-то нейтральные темы, далекие от надоевших сетований на нехватку продуктов, неуверенность в завтрашнем дне. Но нейтральных тем больше не осталось. Даже воспоминания неизбежно влекут за собой сравнения, и нет предмета, который не стремился бы определить свое место в ряду всех этих запретных сегодня тем, в кругу этих безответных вопросов…
В самом деле, разве не мог бы рассказать о чем-нибудь Ваня; но уже первая фраза так не подходит сегодня к случаю, что, едва не слетев с его губ, замирает. Это обычное начало всякого рассказа: "У нас в полку…" А что стало сейчас с этим полком, где он и кто вернулся с ним вместе оттуда…
Вера. Точно так же, обычное начало: "У нас в Новинках…" А почему мы не там в этот день и вернемся ли туда снова?
Старшая тетушка. Любой рассказ она начинает словом "бывало". Что это значит? Это когда были все еще живы? Многое тогда "бывало", и еще "не бывало" ничего вот этого, того, о чем наслушалась ездившая сегодня на станцию тетя Дина. Вот она живет только сегодняшним днем и его заботами. Она привозит всевозможные "слухи", доверчиво принимая на веру все, о чем бы ей ни поведали. Но время ли сейчас рассказывать о них? Да и мать так цыкнет, что…
Мама, наша мама… Она тоже здесь, с нами, за столом. Но после смерти Коки ее как будто нет среди нас. Это не прошло, а как-то закрепилось "напостоянно". Вся она где-то внутри, там, куда загнал ее этот удар… У нее нет ни сил, ни уменья как-то притвориться, если не перед собой, так хоть перед окружающими, что ей еще может быть весело, может быть празднично и хорошо…
А к разговорам на отвлеченные темы не располагают фламандские порции сытных блюд, алые огни вина в хрустале, ароматная гурьевская каша, салфетки с коронами и вензелями - вся эта сервировка, которая притворяется, что ничего не случилось…
Вокруг теплая комната, часы бьют на полочке камина, и пусть себе снаружи зима. Ведь это только время года. Все пройдет, и не надо будет думать о хлебе, о дровах. В Марусино никто не придет. Его никто не тронет… Ведь это даже не имение, так себе, хутор, кому он может мешать?.. Скоро будет Рождество, потом Новый год, а там и весна… Жизнь идет и будет идти дальше… Да, как это Ваня рассказывал: "Tu ne mourras pas! Tu ne mourras pas!" A она все-таки умерла…
Отец больше других чувствует это, то и дело возникающее за столом, тягостное молчание. Переводя тяжелый взгляд с теток на Веру и маму, видит на всех лицах тени пробегающих мыслей и… понимает все. Но не для того же он затеял этот обед, чтобы оплакивать прошлое! Забыть ни о чем нельзя, да и не надо. Но ему жаль близких людей, когда они мучатся, часто даже по пустякам, отравляя себе жизнь еще больше этими пустяками, переживая всерьез какие-нибудь недостающие дрова или сахар; вот от этого можно и нужно отвлекаться. Надо понимать самый механизм жизни и уметь, делая над собой усилие, быть выше ее досадных и не всегда безобидных мелочей. А в этот вечер надо, чтобы все отдохнули, не мечтая о несбыточном и довольствуясь тем, что они вместе… пока.
Внезапно он преображается, в глазах загораются живые веселые огоньки.
- Да, всем нам, конечно, случалось обедать и получше, - говорит он, - но все же этот обед и не из плохих?
- На комплименты напрашиваетесь? - подхватывает Надежда Федоровна. - Я думаю, что не тому отдала, кому следует, паспорт кондитера; за Володю я не уверена, а вот Вы его носили бы с честью.
- Нет, я не вызываю Вас на комплименты. Мне просто вспомнился самый неудачный обед, который… нет, собственно, я даже и не ел, не мог, хотя ужасно был голоден. И Вы не догадаетесь, где это было! В Испании, в небольшой таверне, куда мы с Вавой завернули тотчас же по переезде границы…
И он с юмором рассказывает, как, после мимического объяснения с хозяином таверны, они среди многих неизвестных блюд выбрали яичницу, но яичница оказалась зажаренной на прогорклом оливковом масле и, кроме того, с вареньем. За этим рассказом следуют другие; два или три забавных случая из времен его молодости и заграничного путешествия вызывают даже на лице у мамы тень улыбки, и разговор понемногу налаживается. Отец непринужденно ведет беседу, задавая ей тон. Уже кончен обед. На столе появляется кипящий самовар, и наконец приносят торт. Отец несет его вдвоем с Ваней через раскрытые настежь двойные двери. Торт вызывает у всех невольные возгласы изумления. На большом листе фанеры, накрытом бумагой, высится настоящее произведение искусства. Ажурные башенки и лесенки, изукрашенные жженым сахаром и сбитыми сливками, сходятся к центру, где, высоко вознесенное специальным устройством из хвороста с готическими стрельчатыми арками, лежит большое румяное яблоко из марципана, с веточкой и зелеными листиками. Все это оформление он сделал сам, сюрпризом…
После чая Ваня садится к роялю. Он не зря был, как и я теперь, учеником тети Дины. Но ее несколько суховатая манера игры претворена им во что-то более ему свойственное - лирическое и задумчивое… Она, получившая в Германии специальное музыкальное образование, считает сама, что он далеко опередил ее… Он играет "Аппасионату" Бетховена. Все затихли. Слушают.