И потянулись дни. Много верст было пройдено негодующими шагами по одной небольшой комнатке Зимнего дворца, а Корнилов все не являлся выручать своего посланника. Регулярно сменялись у дверей часовые. Они были вежливы, но не отвечали ни на какие вопросы, не вступали в разговоры. Что происходило на свете в эти долгие дни и происходило ли что-нибудь, оставалось неизвестным. Газет арестованному не давали. Ему приносили завтраки и обеды, по вечерам выводили на короткие прогулки в Летнем саду. Казалось, все о нем позабыли. Наконец, однажды его вызвали. Но не Керенский и не Корнилов. Приехавшая из имения тетя Маша добилась свидания. Она всегда была уверена, что ничем хорошим политическая деятельность ее супруга не кончится. Поплакав немного над его пожелтевшим лицом и посеребрившейся бородой, она стала готовиться к решительным действиям. На другой день, в час, когда его вывели на прогулку, она была уже в Летнем саду. Юнкер из охраны, не желая быть навязчивым, присел покурить на скамеечку. Над Летним садом плыли осенние густые облака, опускались сумерки. Опираясь на руку мужа, тетя Маша становилась все настойчивее. Довольно обличать кого-то, довольно спасать Россию и церковь. Пора подумать серьезно: у него пятеро детей, пора о них вспомнить. Пока юнкер мечтательно курил, они прошли мимо раз и другой, неторопливо скрылись за кустарником, пролезли сквозь выломанные прутья решетки и, никем не остановленные, сели за углом на извозчика и уехали. По существу, это было скорее похищением, нежели бегством. Тетка не дала мужу времени опомниться и "закусить удила". Она понимала, что "промедление смерти подобно", если он начнет соображать, как будет выглядеть этот поступок перед лицом истории и потомства, нарушает он или нет правила той игры, в которую все они так увлекательно играли сперва в Таврическом дворце, потом здесь, в Зимнем. Вряд ли он даже успел отдать себе отчет в эти минуты в том, что это бегство есть выход из игры без всякой надежды снова быть принятым в нее партнерами…
Они заехали домой. Здесь тете Маше пришлось выдержать от мужа первое серьезное сопротивление: он не соглашался сбрить свою характерную бороду, которую носил всю жизнь. Однако могли прийти, надо было спешить. После недолгого спора он сбрил-таки бороду, и втроем, с дочерью, не захватив ничего из вещей, они направились на Николаевский вокзал и уехали с первым же поездом. Тетя Маша рассчитывала пробраться с ним через Москву в свое самарское имение Кротовку. Однако тревожное положение в Петрограде и на железных дорогах внушало ей опасения, что это будет не так-то легко. Его могут задержать, узнать - у него не осталось никаких документов. И тогда ее осенила мысль заехать к нам по пути. Они сошли на нашей станции. Среди разношерстной толпы никто не обратил внимания на этих трех не совсем обычных пассажиров. Они миновали пешком лес и сжатое поле и, не уверенные в том, как отнесется к их появлению отец, завернули в Марусино. Да оно и было на их пути…
…………………………………………………………
Целый день из гостиной доносятся грузные шаги и раскаты дяди Володиного голоса, срывающиеся то и дело в капризное горловое "мяяу!" Недолгое молчание, и опять новая реплика, подаваемая на самых громких регистрах:
- Ах, ты не понимаешь! В такое время, когда и Святейший Синод был бессилен, и вдруг - патриарх: невозможнейшая нелепость! Ма-шу-ра! Ты там укладываешься?.. Не забудь мне дать носовой платок!.. И, кроме того, он непопулярен, этот Тихон! Церковь за ним не пойдет! Ма-шу-ра! Ты слышала? Я просил у тебя носовой платок!
И спустя несколько минут снова:
- Ah! les bolcheviki, ce sont des tigres! Машура! Мы опоздаем!..
- Да, да, я сейчас!
- Ну, Коля! И ты же судишь, ничего не зная. А что они устроили с этими "мощами" Иоанна Тобольского?! Все это отвратительное кликушество всяких святош. Сколько мне это стоило крови!!!
- Ну, об этом не будем, - примирительно отвечает отец. - И то, как они "открывали" эти мощи, и то, как ты их "закрывал", по-моему, стоит одно другого…
Готовый разгореться спор прерывается появлением Надежды Федоровны:
- Я хочу предложить вам обоим отложить выяснение дела с "мощами", - скептически улыбаясь, говорит она. - Вы расскажите нам лучше, Володя, имеете ли Вы представление о том, как приготовляется, например, начинка для эклеров?
- Для эклеров? Ma tante, но откуда ж я знаю?
- А Вам это следует знать. А с чего Вы начнете, если Вам, скажем, закажут со сливками трубочки? Или песочное тесто? А сделать "Наполеон"?
Он ничего не понимал. Одного "Наполеона" - Керенского - они уже изготовили, но тесто, несомненно, было неудачным. Второй, Корнилов, тоже не получился…
- Ну конечно, ничего не понимает. А еще государственный муж. Посмотрите сюда! Это что?
- Это? Паспорт какой-то…
- Не какой-то, а Ваш. И запомните: Вы - Гавриил Федорович по фамилии Запарин. Профессия Ваша - кондитер. А если Вам кто-нибудь скажет, что Вы умерли года четыре назад, то не верьте!..
Тетушка разыскала где-то паспорт своего покойного повара, случайно у нее сохранившийся. Никаких пометок о смерти в паспорте не было. Оставалось лишь переменить фотографию и аккуратно подделать кусочек печати, на нее приходившийся.
Это было сделано быстро и чисто. Вечером того же дня тетя Дина сама отвезла беглецов на станцию… Но долго еще в ушах у всех звучали эти своеобразные интонации и возгласы: Ма-шу-ра!..
Больше я никогда уже не встречал его. Знакомые рассказывали, что когда он после "смены вех" и возвращения из эмиграции появился снова в Москве, году в 23-м, то представлял собой нечто жалкое. Властолюбие, его сгубившее, с годами превратилось в манию величия чисто клинического характера. Не знаю и судить не могу, но большое количество свидетельств об этом не оставляет сомнения в их правде. Знаю, что отец всегда внутренне относился к нему хорошо, даже в годы, когда они не встречались из-за возникшей между ними ссоры. Он ценил в своем зяте его доброту, искренность и порядочность, зная вместе с тем его наивную доверчивость и склонность преувеличивать свой ум, свои силы и способности, благодаря чему его легко было увлечь куда угодно и толкнуть на что угодно, сыграв на этих струнах. Стремление играть какую-то роль на политической арене - что-либо ниспровергать или утверждать - стало роковым в жизни этого человека. Искренне верующий человек, добродетельнейший семьянин, привязанный к жене и детям, он, из-за этих недостатков, принявших с годами маниакальный характер, превратился в морально и физически опустившегося политического бродягу, не имевшего уже никаких других интересов, кроме мечтаний о возрождении его политической карьеры в качестве наркома в Советском правительстве, мечтаний, для которых, разумеется, не было и не могло быть никаких оснований…
Случившийся вскоре после отъезда Львовых Октябрьский переворот дошел до нас как-то глухо. События этих дней, искажаемые противоречивой газетной информацией и обывательскими слухами и кривотолками, не прояснялись для нас очень долго, и возможности судить об их подлинном масштабе и значении не было…
Мадемуазель все еще оставалась в Новинках. Она часто приезжала оттуда, что-то там распродавала из упряжи и экипажей, привозила деньги, молочные продукты, получаемые от остатков нашего стада, была, как и всегда, энергична и деятельна. В свое время мы с ней часто ссорились, но теперь, когда приходилось видеть ее так редко, я по ней скучал. Кончились наши вечерние игры в "La langue rouge". Этот вырезанный из картона ярко-красный язык вешался поочередно на шею тому, кто в эти часы первым заговаривал по-русски… Не было больше вечерних чтений с Аксюшей, которой Мадемуазель, бывало, читала романы с продолжениями, печатавшиеся в "Московском листке". А я в это время, устроившись у кого-нибудь из них за спиной, читал свое.
Теперь я почти не читаю. Большинство моих любимых книг осталось в Новинках, и сколько бы я ни просил, она все забывает мне их привезти. Нет у меня больше ни "Маленького лорда Фаунтлероя", ни еще более нежно любимой мной "Леди Джен" - подарка сестры покойного Павлика Купреянова - Санечки. Нет и старинной повести "Евгений Волгин", о приключениях мальчика, похищенного цыганами. Только Евгения Тур, много раз уже перечитанная, да еще восхитившая отца повесть О. Сергиевской "Из милого далека", которую он сам несколько раз прочел вслух и мне, и всем членам семьи, включая теток… А у самих теток нет ничего для меня интересного: книги почти все немецкие, да еще полные собрания классиков, приложенные к "Ниве". Мне их читать еще рано…
Всем с каждым днем все больше не до меня. Даже тетя Дина все чаще пропускает наши уроки музыки, хотя пьеску Моцарта все же мы с ней разучили и сыграли папе в четыре руки…
И вот я сижу задумчиво на корточках возле большого книжного шкапа. Шкап здешний - марусинский, и никто не давал мне разрешения в него лазить и рыться. Да, впрочем, и не залезешь - он заперт на ключ. Вся его застекленная верхняя половина, таким образом, недоступна вдвойне. А вот нижние дверцы, хотя тоже заперты, но левая половинка не закреплена шпингалетом, и поэтому, если снизу чуть потянуть, открываются сразу две створки. Лучше, конечно, бы было спросить разрешения. Но тогда уж наверное скажут: "Там нет ничего для тебя интересного". Так уж и все они знают, что мне интересно, что нет!
Все двери открыты. Если кто-нибудь внезапно войдет, мне, конечно, влетит, но Вера с мамой к обедне уехали, Аксюша сидит у себя, тетю Дину, при желании даже, не скоро сыщешь, а папа в соседней комнате занят разговором со старшей тетушкой…
Оттуда слышно:
- Все-таки, Колечка, Вы как хотите, мне не очень ясно, почему Вы так надолго остановились на "Гамлете"? Вы и сами прекрасно пишете, а это всего-навсего перевод. И что-что, а уж "Гамлета" столько раз переводили, ставили в театрах, комментировали… Я понимаю, конечно, Вы чувствовали, что можете добавить ко всему этому что-то свое, но разве не интереснее, когда все целиком свое? И, кроме того, конечно, Шекспир - гений, но разве не далек он от всего того, чем приходится жить нам теперь?
Из раскрытых дверец нижнего отделения книжного шкапа на меня поползла груда книг. Я напрасно силюсь водворить их на место. Они лезут и лезут, будто живые, соскучившиеся от долгого лежанья взаперти. И книги какие-то странные. Читаю и ничего не могу понять из этих заголовков: "Астральная сущность человека и животного", "Спиритуалистические явления в Лионе", "Изида", "Как развить в себе способности медиума", "Ясновидение и гипноз", "Путь к познанию сокровенного", "Тайная доктрина", "Les maisons hantées de France", авторы: Папюс, Элифас Леви, Блаватская… Раскрываю одну, другую… Что-то скучное…
- Меня привлекает в Шекспире, - отвечает голос отца, - то, что я не знаю во всей мировой литературе ни одного писателя, который с ним мог бы сравниться. Величайшая умозрительная философия и глубочайший реализм, высокая нравственность и самый разнузданный порок - все соединено в нем так же неразрывно, как и в самой нашей жизни. И не только мы сейчас живем этим самым, но это никогда не может стать устарелым. А особенно "Гамлет". Это же поистине великая трагедия жизни и смерти… В свое время, еще в молодости, я перевел и издал несколько первых сцен "Гамлета", о чем сейчас весьма сожалею. Тогда я еще не знал языка да и понимал эту вещь совершенно иначе и плохо. Это было слабой, беспомощной работой. И я не стал продолжать ее. Уже будучи взрослым, я изучил английский язык, которого не знал. Изучил ради только того, чтобы иметь возможность читать Шекспира в подлиннике. Английская литература очень богата и интересна, но только Шекспир мог подвигнуть меня на это усилие… Вы, конечно, правы: о "Гамлете" писали много, о Шекспире вообще - еще больше. Кого только тут не было: и критики, и комментаторы, и переводчики, и публицисты. И все они тонули в нем, как мухи в меду. Каждый из них подмечал какую-нибудь одну сторону и на ней пытался строить свой разбор, анализ и выводы.
- А ведь Толстой не любил Шекспира, Вы об этом знаете?
- Знаю, конечно. Не любил, потому что инстинктивно пытался ему подражать в своем творчестве и не имел для этого достаточно сил. Он так же не мог объять Шекспира, как и все остальные. Да это и неудивительно. Достаточно посмотреть кругом: современные люди настолько измельчали, что многое, бывшее простым и доступным человеку прежде, представляет для них неодолимое препятствие. Реалисты тонут во всяческом мусоре, идеалисты сходят с ума, отвергая все земное. Философы теряются в бреднях, люди практические отметают все сколько-нибудь возвышенное. Современное человечество путается, бессильное связать им же самим искусственно разобщенные стороны жизни. А жизнь чудесна, как ребенок, она совмещает в себе все противоречия. Поэтому нам и говорят так часто: "Мы создадим не ту жизнь, которая была извечно разлита повсюду, а свою, лучшую, которую сами выдумаем!.." И каждый при этом тянет в свою сторону, общих тезисов и общего основания у них нет, да и быть не может. Все, что в силах произвести эти, говорящие, так это разве местную опухоль, нездоровое разрастание какой-нибудь одной ткани за счет других. Все их усилия не могут создать здорового плода, они рождают только уродов!
- Ну, тут я с Вами не согласна. Этих уродов рождают только у нас. Я не сомневаюсь, что люди могли бы сделать и что-то лучшее, если бы общество было организовано так, что каждый бы в нем занимал свое место, довольствовался этим местом, берег его и ценил то, что он, сидя на этом месте, получает лично для себя и отдает государству, то есть, в конечном счете, тоже для себя. Но для этого нужен тот уровень культуры, который нам и не снился. А посмотрите-ка на Германию…
- Это Германия-то довольствуется своим местом? Ну, знаете… Я боюсь, что Вам придется подыскивать другой, более убедительный пример…
- Так я же не о Вильгельме и не о военной клике говорю… Однако оставим это. Я хотела бы, чтобы Вы, пока никого нет, прочли мне то, что обещали.
…Мне, наконец, удалось втиснуть на место книги и прикрыть дверцы шкапа. Это сделано вовремя: в комнату входит отец; он берет с полки хрустальный стакан и со стола костяной разрезальный нож.
- А ты что тут делаешь? Хочешь, иди слушать, сейчас я буду тетушке читать "Гамлета"…
Он возвращается. Ставит около себя на стол пустой стакан и садится в кресло. Я вхожу следом и устраиваюсь на стуле у окна.
- …Со мной, конечно, многие не согласны, - продолжает отец, - но я не могу не видеть в действующих лицах этой трагедии персонификации человеческих чувств и свойств, а в фабуле - изображения внутренней борьбы человеческого сознания. Ведь это то самое, если хотите, что, пройдя через дидактические влияния французской ложной классики, выродилось в фонвизинских скотининых, простаковых и цыфиркиных. Но если там это крайне примитивные мертвые схемы вместо людей, ходячие носители двух-трех сентенций, которыми, по мысли автора, должно оправдываться их появление на сцене, то у Шекспира мы находим глубокие, полнокровные образы, насыщенные подлинной жизнью. Они живут и борются. В "Буре" своей он изображает силы природы, а в "Гамлете" нашел высшее выражение для трагедии человеческой души, которая стремится посредством насилия любви победить порок, но, заключенная в его царстве, не находит выхода и, побеждая его, губя его в себе, гибнет и сама с ним вместе…
…Олицетворением этого порока, овладевшего всем и царящего, является король. С ним-то и выходит на борьбу Гамлет. Первая сцена показывает нам зарождение сознания и жизни. Франциско, Бернардо, Марцелло - это пробуждение чувств. Затем появляется Горацио. Совершенно удивительна его первая фраза, когда на вопрос Бернардо, обращенный к Марцелло, он отвечает сам: "Здесь часть его пред Вами!" Он весь уже раскрывается в этой фразе. Гамлет всегда присутствует весь. Горацио с ним неразлучен до конца, но он всегда представлен лишь частью своего целого, и это не случайно. Так же, как король является воплощением порока, Гамлет - души, борющейся в поисках истины и правды, Горацио - это рассудок…
Когда поднимается занавес, на сцене мрак, не тот так называемый мрак, при котором все видно, но полный: угашены все огни, и в глубокой тьме слышен вскрик: "Who is there?" Это не просто оклик солдата, стоящего в карауле, но сдавленный вопль отчаянного и жуткого вопроса. И в этой ночи звучит ответ: "Nay, answer me, stand, and unfoold youself", - с выделением подчеркиваемых автором эн-ных звуков и в речи, и в доносящемся бое башенных часов. Во время этого боя мрак начинает несколько проясняться, и под конец его в глубине сцены обозначаются матовые, чуть заметные просветы луны, как это бывает ночью, когда она еле может пробиться сквозь густые тучи…
Отец берет лист рукописи и начинает чтение. Разрезальный нож ударами о края стакана имитирует полночный бой часов… Разговор дозорных… Появление тени короля. Тень не соглашается говорить. После первой сцены читается вторая: "В замке". Затем третья: прощание Полония с Лаэртом, разговор с Офелией…
И, наконец, заключительная сцена первого акта: Гамлет видит тень отца. Он слышит ее. Она говорит:
…Подкрался дядя твой со склянкой сока
Злой белены и яд мне в ухо влил…
…Убит… Без покаянья…
Без исповеди и без тайн святых,
Не кончив свет, я был на суд отозван
Со всею тяжестью земных грехов…
……………………………………
Ужасно…
…Не потерпи, когда в тебе
природа есть,
Не потерпи!!!
И, в заключение:
- Прощай, прощай и помни обо мне!
Помолчав, отец кладет рукопись на стол и, опустив глаза, уже с другой, грустной, интонацией повторяет последнюю фразу:
- Прощай, прощай - и помни обо мне…