Все, что выходило за пределы нескольких хорошо обжитых комнат второго этажа и сада, тоже очень обжитого, до самых своих тенистых и заросших дорожек, куда даже полуденное солнце не проникало сквозь густые ветви акаций и листья диких каштанов, - все носило отпечаток таинственности. Эта таинственность всегда жила рядом, манящая и до конца неизведанная. Она выступала из мрака всегда полутемного верхнего коридора, сгущаясь в обоих его концах у дверей на два чердака - "белый" и "черный". Каждому из них был присущ свой собственный, совершенно особый запах. "Черный" чердак имел дверь, оклеенную, как и стены коридора, голубыми выцветшими обоями. Дверь эта не открывалась, а отодвигалась, на шарнире уходя в стену и обнаруживая отверстие рядом с дверями в папин кабинет. Из этого отверстия сильно пахло фотографическими химикалиями, и не мудрено: в двери было окошечко, застекленное красным стеклом; снаружи и со стороны коридора на узенькую полочку у этого стекла иногда ставится свеча или лампочка, а мама удаляется за дверь, на чердак, и там занимается проявлением фотографий. Чердак очень большой и просторный, очень темный, кажется внутри пустым, но стоит глазу привыкнуть, и во тьме начинают обнаруживаться замечательные находки. В запыленном деревянном ящике хранятся стекла для волшебного фонаря; они очень старые - в этом их главная прелесть. Каждое новое поколение наносит новые разрушения в этом ящике, и они уменьшаются в своем количестве, но придет ли кому-нибудь в голову докупать такие стекла при очередной поездке в Москву? Ведь волшебность именно в том, что этот волк выходил на освещенную луной снежную тропинку и этот рыцарь в шляпе с пером ехал на своей лошади по просторам еще крепостными вытканной скатерти тогда, когда еще были маленькими те, кого сейчас уже, может быть, нет на свете, и те, кто уже давно перестал огорчаться, обнаруживая на своих лицах новые морщины, а на головах новые седые пряди. И та же калейдоскопическая звездочка радовала глаз своими яркими красками в начале каждого сеанса, оживая все на том же полотне, прикрывающем изразцы той же голландской печи в той же "средней" комнате… А это тяжелое желтое бревно, что это? Это часть берцовой кости настоящего ископаемого мамонта! Но только глаз начинает различать и еще какие-то неясные контуры там, в узком пространстве, где стропила примыкают к стенам, как Аксюша хватает меня за руку: "Ну чего еще там, некогда, некогда мне, уходи…" И опять дверь в таинственное царство задвинута, и передо мной знакомая пустыня коридора.
"Белый" чердак исследован несравненно лучше. Здесь пахнет сухим песком и гораздо светлее. Надо перебираться через балки, высоко приподнятые над полом, и успевать, пока мой аргус не сумел воспрепятствовать, погрузить побыстрее руки до плеч в какой-нибудь старый сундук или ящик. Что же в них? Да всевозможная старая рухлядь, какие-то вышивки - бисерные и стеклярусные, расшитый золотом и позументом бархатный кокошник, какие-то свернутые в трубку олеографии, приложения к журналам и - главное - книги: или отслужившие свой век, изорванные, без начал и концов, или сосланные сюда отцом как "неподходящие".
Все чтение в доме под строгим контролем. Нередко, заметив какой-нибудь, часто очень невинный, роман, раскрыв наугад, отец пробежит страницу, и тут же выносится приговор: "Нет, этому в доме не место!" И тут же роман улетает в горящую печь (ведь бросишь в окошко - поднимут, опять принесут). Это делалось молча, весьма методически, и владельцу злополучной книжонки одно оставалось - молчать. Так истребляется все, что носит печать антирелигиозности, порнографии - в самом широком понимании, а также и просто бездарно-бульварное чтиво. Труднее с классиками и серьезными писателями. Здесь действует не истребление, а только запрет или совет не читать, понимаемый всеми, не без основания, как тот же запрет. Вере двадцать три года, но она, разумеется, не прочитала ни "Анны Карениной", ни "Мадам Бовари", о романах Золя не может быть даже и речи; их, пожалуй, и мама не станет читать. "Грязь одна, воображение пачкать не стоит…" Особенно строго поставлено дело с детскими книгами. "Том Сойер", укрытый в комплекте журнала "Задушевное слово", и тот отнесен на чердак. Причина: урок тети Полли о Ветхом Завете, где Твен "позволяет себе" улыбаться над тем, что улыбкам и разным насмешкам в нашем доме не подлежит.
Несмотря на строгий надзор, ко мне отовсюду стекаются детские книги. Я жадно их поглощаю.
"Ну-ка, что это? - Рука отца протягивается сзади и берет у меня раскрытую книгу. - Так, так, прекрасно… Ты возьми пока что-нибудь лучше другое… Надо же было смотреть! Безобразие! Вот чем пичкают нынче детей…" Книжечка Сетон-Томпсона. На глаза ему попалась кровопролитная сцена: собаки или волки грызутся, шерсть летит во все стороны клочьями, а остальные члены стаи сидят кружком, ожидая, когда настанет пора прикончить побежденного. Сцена написана ярко и талантливо, но тем хуже, тем сильнее негодование отца: "Что может вынести из подобного чтения ребенок?" Ребенок, конечно, смиренно молчит и тянется за новою книгой.
По утрам, после чая, папа сам читает мне вслух. Так прочитаны сцены охоты Левина из "Анны Карениной" и охоты же из "Войны и мира". Впрочем, великого однофамильца у нас недолюбливают. И, прочтя две-три начальные главы из "Детства и отрочества", он пропускает главы о юродивом Грише, а там и еще что-то, и чтение скоро прекращается. "Хорошо у него, к сожалению, очень немногое", - поясняет отец, закрывая книгу. Зато "Капитанская дочка" прочитана вся целиком. Из Гоголя прочитаны "Ночь перед Рождеством" и почему-то… "Женитьба". Читает отец прекрасно; каждой реплике он особой интонацией умеет придать наибольшую выразительность. В его чтении все оживает: я слышу хруст снега, залитого лунным светом подле украинских хат, слежу за полетами на метле ведьмы Солохи и за поездкой Вакулы на Черте в столицу и верю всему точно так же, как верю доныне.
Весь дом я себе населяю какими-то очень понятными призраками. Есть они и в саду. Об этом знает и папа. Недавно я начал писать драматическую фантасмагорию; в ней действуют духи различных сил природы, подвластные солнцу, рождаемые туманами; они бродят в предутреннем тумане в полях на Слободской дороге, и эхо от их переклички звучно отражают стены большого сенного амбара… Я жадно ловлю рассказы о вещих снах и предчувствиях, случаях ясновидения и явлениях умерших. А таких разговоров немало вокруг. Ни папа, ни мама не пополняют моих сведений в этой области, зато Мадемуазель с Аксюшей знают немало и сами, и очень начитаны обе. Аксюша даже лешего видела в детстве. Он по виду был сходен с копной сена, но копна эта двигалась и, кажется, даже пыталась пуститься за нею вдогонку…
Для чтения интересной книги я любил устроить себе соответственную обстановку. Для этого следовало как можно полнее отгородиться от всего остального мира. Так, например, можно сесть к своему столику у окна средней комнаты, где рядом лимоны и пальмы в больших кадках способствуют настроению. Казалось, вот-вот, растопырив беспомощно руки, теряя очки, сверху слетит Паганель. Но для полноты удовольствия надо открыть настежь дверцу большого посудного шкапа, стоящего рядом. Эта дверца остановится как раз за спинкой моего стула, изолируя мой интерьер от всей комнаты. К сожалению, кто ни войдет - сразу же эту дверцу закроет: для них беспорядок снаружи вполне очевиден, зато там, где я сижу с книгой, напротив, в этом-то и есть идеальный порядок, уют совершеннейший. Я весь там, внутри, в отграниченном и чудесном своей отграниченностью маленьком мире. Но взрослые! Разве они понимают! И, наконец, огорченный, я ухожу искать других мест. Вот: в конце коридора, у двери на белый чердак, шкап, он примыкает к закрытой заставленной двери в коридор из маминой спальни. Как раз над верхом шкапа видна застекленная фрамуга этой двери. Забравшись на шкап и съежившись у этого небольшого стекла, можно некоторое время оставаться незамеченным с книгой. Но серая пыль здесь лежит густым слоем, невольно чихнешь, и сейчас же: "Куда ты залез? Что тебе там понадобилось? Ну-ка, быстро слезай. Посмотри: весь в пыли. Отправляйся сейчас же мыть руки!" Можно еще пожить под одной из постелей - там дольше меня не найдут, или залезть на постель между сеткой и тюфяком - тоже очень уютно. Но тоже, увы, ненадолго.
Где-то случайно я натолкнулся на "Слово о полку Игореве" и стал читать. Никто еще не успел мне прочесть и о нем рассказать. Впечатление было огромное. Когда и папа подтвердил, что восторг мой имеет все основания и "находка" моя в самом деле находка прекрасная, появилась гордость, что есть у меня уже собственный вкус. Впрочем, конечно, тут же я бросался и на что-нибудь предосудительное, например, романы Лидии Чарской. Кругом было твердо известно, что полезно "ребенку" читать и что вредно. Из детских писателей безоговорочно допускалась одна лишь Евгения Тур. Никак не Чарская, заклейменная словом "пошлятина" и эпитетом "истерическая институтка". Но в какую-то пору эта дама умела для каждого из нас стать увлекательной. Под гримом нейтральных обложек "Задушевного слова", которое не одобрялось и для меня не выписывалось, но все же откуда-то появлялось комплектами за прошедшие годы, ко мне проникала вредоносная Лидия. И если в этом "Задушевном слове" был своевременно усмотрен и в ссылку попал на чердак Том Сойер, то она пробиралась неусмотренной и непредусмотренной "Княжной Джавахой", при явном попустительстве Веры. Здесь воображаемые вкус и чутье мне изменяли. Правда, к чести моей, я не пытался даже и сравнивать Чарскую со "Словом" или державинскими одами, но все же зачитывался не отрываясь…
Шумят старые липы. Куда смотрят они, о чем вспоминают? И что их тревожит? Прошедшее? Будущее? Им издали светят сквозь тьму одинокие окна. Ночь. Дождь как зарядил еще с вечера, так и идет. В доме внизу нет огней. Не спят лишь наверху. У постели отца горит на тумбочке стеариновая свеча. Она вся в наплывах, подсвечник закапан. Дрожащее пламя отражается в старинной постели темного красного дерева. Укрыв себе ноги старенькой беличьей шубой, отец что-то пишет в клеенчатой толстой тетради. Остановится, снимет пинцетом нагар с фитилька, пишет дальше:
"…Жизнь тем ужасна, что каждое мгновение, каждый миг ее - жестокая, чудовищная драма. Ее прошлое ясно себе не представить, а будущее человека, способного в него заглянуть и осознать его, пугает до потери сознания. Если бы жизнь хоть на краткое мгновение могла остановиться, ничто живое не вынесло бы ее ужасающей жестокости. Замедление ее неудержимого головокружительного полета в одну краткую часть этого мгновения уничтожило бы все. Наше спасение в быстроте смены этих мгновений, так что тяжесть ее никогда в полной мере не ощутима, и она, лишь пролетая, едва касается нас. А мы ужасаемся, вместо того чтобы радоваться, что не раздавлены ею и можем сознавать, что в этом все равновесие природы и благой промысел Всевышнего…"
Рядом, на тумбочке, сегодня полученное письмо от Коки - старшего сына, из лагеря:
"…Ваня в Красносельском карауле - самом тяжелом, и я боюсь, что он там что-нибудь напутает, что может повлечь за собою арест суток на трое и даже больше. Погода стоит переменная. Как у вас травы? Купил вам пять кос, надо их насадить и выправить. Может быть, можно будет найти народу, чтобы хотя начать покос. У нас это время стрельба и стрельба. Для офицеров установлен новый курс, где в исполнение одного из упражнений придется стрелять и лежа".
И дальше - о главном:
"…Письмо твое заставило меня над многим задуматься. Кажется, что тебе все представляется в слишком мрачных тонах. Не желая себя оправдывать, хочу сказать, что сравнивать меня с братьями слишком преждевременно, и если ты обо мне такого мнения, я готов завтра же выйти из полка, разделаться с долгами и идти зарабатывать себе хлеб на стороне, пока либо не оправдаются твои слова, либо я не докажу тебе свою пригодность к жизни.
Ты пишешь о кутежах, о разврате. Что я развратен - это мне известно более, чем кому-либо другому, но я боролся с собою почти до 30 лет, и когда, измученный этой борьбой, я пришел к тебе искать поддержки, ты мне сказал, что и ты имел женщин (чего я не знал), и что на это надо смотреть просто. Тут я почувствовал, что все кончено. Что же делать? И машина, бывает, ломается. Я знаю, что грешен перед Богом, но прошу и верю в милость Его. Я нашел женщину; если это мое наказание - я это заслужил. Одно только знаю, что мне ни ее, ни себя не жалко, и я могу сломать все, что сделал сам, если это нужно, ибо человек своими руками ничего не может в своей судьбе. Ты меня коришь за кутежи; спорить не стану - можно жить скромнее, но я ни разу не обращался к тебе с просьбой платить долги с самого производства в офицеры. Расстаться с "нею" мне ничего не стоит, так как я ничем себя не связывал, но не выйдет ли хуже? Нет уже той веры в себя, нет той силы… Решай сам, а я исполню, как прикажешь. Прости меня, дорогой папочка, если я тебе что-нибудь не так написал или от сердца. Да хранит вас всех Господь, мои дорогие, горячо любимые. Крепко тебя обнимаю, твой преданный сын Николай".
Верно, что уже скоро исполнится тридцать лет ему, старшему. И вот его первый роман. Увлеченье, по-видимому, обоюдно. Он сам написал все отцу и записку, присланную "ею", приложил по его требованию. Кто она? Из каких? Он сам этого толком не знает. Не знает и женщин вообще. Ребенок. Взрослый ребенок. Он с ней не живет, любовницей его она не стала, пока. Значит, думал жениться. Да он и сам так пишет. Случайная встреча. Почерк в записке самый бездушный. И он ей писал и согласился познакомиться с ее братьями. Среда совершенно другая, может, из этих, из атеистов и революционеров. С нею как будто ничем он не связан. Не обещал ничего. Значит, не поздно порвать. Но письма писал он… Возможен шантаж… Ужасно… Братья… Пишет: сравнивать, мол, преждевременно. И хорошо, что не своевременно. Александр - воспитанник бабушки - тоже в свое время был порядочным человеком. И тоже все началось случайным знакомством на бульваре. Приличная, воспитанная, образованная дама… Красавица… Никаких подарков не принимала… Любовь бескорыстнейшая… А после оказалось, что "дама" была из шайки "червонных валетов" с небезызвестным в то время Шпейером во главе. Александра использовали как вывеску подходящую, скомпрометировали, а там и сам он покатился все ниже и ниже. А было тому уже под сорок, этому нет тридцати… Легкомыслие… О, как нужна осторожность…
В ответном письме отец сурово требует всякую связь прекратить, письма жечь, не читая, взять себя в руки… И там, в Петербурге, письма горят. Встречи прекращены. Но одно письмо все же вскрыто, прочитана только последняя строчка… и - в огонь.
В этом сын признается отцу "как в обмане, как в слабости недопустимой": "Я вскрыл и прочел только строчку, последнюю самую…" И в еще более резких тонах шлет отец приказание пойти к старцу афонскому, умудренному опытом жизни отцу Аристоклию, покаяться и рассказать обо всем, вручив заодно от него, от отца, небольшое письмо, и о вразумлении молить… Это в тридцать без малого лет!
Шумят и качают вершинами старые липы. Горит, оплывает свеча. И шепчутся тени.
В комнате рядом тоже не гасится свет. Возле лампы Аксюша с книгой. Много лет назад босоногой крестьянской девчонкой попала она в услуженье. Из очень бедной семьи. У отца восемнадцать детей было. Сейчас у Аксюши есть брат и две сестры. Остальных нет на свете. Здесь Аксюша всю жизнь прожила. У нее на глазах выросли старшие дети. Привязалась к чужой вначале семье, с ней слилась, и теперь - хоть гони, не уйдет. Многое вынесла, да и сейчас выносить ей приходится. Бывает, за дело, а то и без дела прикрикнет Николай Алексеевич. Он вспыльчив и резок. Характер тяжелый и властный. Не раз она пыталась противопоставить этому характеру свое упрямство, которого хоть отбавляй. Но молчаливые протесты и неудовольствия не помогали. А вслух - попробуй, выскажись! Оставалось дуться молча. Но он проходил мимо, будто не видя, а если считал своевременным вдруг да увидеть - держись!
Впрочем, строгость его, даже и не всегда справедливая, только больше питала ее уважение. Дети, жена, прислуга или посторонние люди - никто не решался противоречить ему. Никто не смел поступить в чем-либо наперекор его воле, так что свои обиды она не могла никогда считать чем-нибудь исключительным. Когда-то, уже давно, он выучил ее читать. Это тоже без горьких слез не обошлось, но зато вот теперь утешенье. Она пристрастилась: читает все ночи запоем. Прочитана Библия вся от доски до доски, все классики: и Шекспир, и Диккенс, и Байрон; Достоевский, Толстой, Гончаров и Щедрин; с ними бок о бок, к негодованью отца, читаются романы с продолжениями в "Московском листке" (что-нибудь вроде "Разбойника Чуркина"). И сегодня давно уже надо бы спать, но нельзя не дочесть хоть одну, две главы. Интересно!! В руках у нее книга Сенкевича - "Огнем и мечом". Для новых подвигов созвал шляхетство и панов князь Вишневецкий… Осада Збаража. Скшетуский, выбравшись из осажденной крепости, пробирается через болота. Кругом волки воют, шуршат камыши, всюду рыщут казаки - враги, и Аксюша снова не видит, как, расслоив по комнате керосиновый чад, начинает сильнее коптить ее лампа, хлопочки чернявого пуха летают вокруг, опускаясь на платье, подушку и книгу…