Нерва. Завтра все войско будет на стороне Руджеро Фламмы…
Коренцио. Слова!
Некоторые. Правда! Правда!
Фиески. Спросите Клавдио Мессалу.
Один из группы. А кто это - Клавдио Мессала?
Коренцио. Молчальник.
Некоторые. Видите? Видите?
Другой. Из его кареты выпрягли лошадей. Видите? Видишь?
Другой. На улице уже темно.
Другой. Да, да, правда. Вижу. Ее тащат руками.
Другой. Толпа несет его!
Другой. Теперь бежит… Как вихрь.
Другой. Кажется бешеной.
Некоторые. Слушайте! Слушайте!
Доносятся крики, затем наступает внезапная тишина.
Один из группы. А теперь?
Другой. Молчание.
Другой. Паника?
Другой. Нет, он говорит…
Другой. Да, он говорит теперь. Стоит. Видите? Кажется, говорит.
Издали доносятся более сильные крики.
Другой. Как рычат!
Другой. Не этот дом Чезаре Бронте?
Другой. Да, да, теперь проходят мимо дома Чезаре.
Другой. На улице стемнело.
Другой. Ах!
Нерва(прибегая на крик). Что случилось?
Один из группы. Что-то сверкнуло…
Другой. Оружие…
Другой. Смотрите, смотрите - сверкает…
Другой. Да, да: солдаты обнажили сабли…
Другой. Дом окружен кавалерией.
Другой. Обнажили сабли!
Другой. Опять кровопролитие?
Другой. Слушайте! Слушайте!
Другой. Опять кровопролитие?
Другой. Паника?
Бандини(выбегая вперед, проталкиваясь). Что случилось?
Все столпились на балконе в волнении.
Фиески. Что случилось? Дерутся?
Снова доносятся крики.
Группа(охваченная дрожью). Да здравствует Фламма! Пойдемте вниз! Пойдемте вниз.
Нерва. Я поведу вас!
Он поворачивается, бежит к двери, некоторые следуют за ним, исчезают.
Бандини. Дерутся?
Некоторые. Да, да. Не видите?
Другие. Нет, нет. Солдаты - ни с места.
Один из них. Не решаются.
Другой. Он обращался с речью. Толпа проходит перед домом.
Другой. Больше не видно ничего. На улице темно.
Другой. Толпа несет его.
Другой. Зажигают факелы!
Другой. Слышите? Поют.
Другой. Песенку Просперо Гальбы!
Другой. Серенаду в честь императрицы!
Другой. В честь Елены Комнены, императрицы трапезундской!
Шутка вызывает у некоторых смех. Веселье передается другим. Внезапно зараза улицы овладевает более вульгарными из них.
Другой. Торговки гнилым хлебом…
Другой.…запаленными лошадьми…
Другой.…загнанными волами…
Фиески.…тупоголовыми сенаторами…
Бандини.…расслабленными генералами…
Фиески.…мнимыми князьями…
Один из группы(запевая).
Пусть зерно-то и подгнило,
Лишь бы денег много.
Другие(хором). В Трапезунде - много!
Взрывы хохота.
Фиески. Императрица-мать у окна падает в обморок в объятия мажордома.
Один из группы (запевая).
Анна Комнена
Очень быстро тает.
Другие(хором). Мешки считает.
Взрывы хохота.
Бандини. Где Просперо Гальба?
Один. Может быть, там. Выступает перед толпой.
Другой. Десять тысяч голосов!
Бандини. Майский привет супруге Цезаря!
Один из них(запевая).
Самый прочный
У его супруги трон.
Другие(хором). В Трапезунде он!
Взрывы хохота. Вдали слышно чудовищное пение толпы. Образ чарующей и ненавистной женщины овладевает смущенным воображением, разжигает чувственность насмешников.
Бандини. Скажи, со сколькими царями, со сколькими императорами, сколькими умершими князьями породнился дряхлый Бронте, женившись на Комнене? Ты знаешь, Фиески?
Фиески. С девятнадцатью царями, с восемнадцатью императорами, семьюдесятью семью владетельными князьями, с девятью десятками протосебастов, со ста пятнадцатью дворцовыми палатинами, со всей придворной гнилью Византии!
Один из группы(напевая).
Вот так веночком
Славным увенчали.
Другие(хором). Бронте повенчали!
Взрывы хохота среди грубых шуток. Дыхание пошлости проникает в комнату. Говор толпы переходит в гул.
Явление второе
Входят Джиордано Фауро и Сиджисмондо Леони.
Фауро. Не оскорбляйте Комнену в доме Руджеро Фламмы.
Некоторые. Фауро, Леони!
Другие. Почему?
Другие. Откуда вы?
Другие. Какие известия?
Фиески. Комнена - святая здесь. Поняли?
Некоторые. Почему? Почему?
Фауро. Благодаря ненависти и, может быть…
Останавливается.
Фиески. Сивилла изрекла.
Бандини. Что вы хотите сказать?
Фауро. Я уверен, что вся ваша ненависть и ненависть всей этой толпы, что воет внизу, на улице, не сравняется с ее ненавистью…
Некоторые. Ккому?
Фауро. К старику. И может быть…
Бандини. И может быть?
Фауро. Не знаю. Нужно было видеть ее сегодня на трибуне, во время речи Руджеро Фламмы. Ее глаза были устремлены на него с таким упорством, что ему не раз приходилось поворачивать лицо в ее сторону и останавливаться. Ах, великое было зрелище сегодня, великий поединок! Бронте сидел на своей скамье, неподвижный, сосредоточенный, со всей своей молчаливой силой. Виден был один его огромный череп, гладкий, как речной булыжник, и на черепе налитый кровью шрам…
Фиески. Известно, что в торжественных случаях он подновляет свой шрам румянами, как девка, занимающаяся своими веснушками.
Фауро. Не важно. Знак налицо, и глубокий знак.
Фиески. Ах, боже мой, и шут Бронте, как и Комнена, становится здесь неприкосновенным.
Некоторые. Молчи, молчи, Фиески. Дай ему сказать.
Фиески. Вон там две ниши и два пьедестала для их статуй… Разыщите глыбу девственного мрамора! Ваятель здесь.
Жестом указывает на Сиджисмондо Леони.
Некоторые. Замолчи!
Фауро. Бой насмешками и песнями! Безопасный. Но ведь сам Фламма недавно представлял врага исполином, лишь бы чувствовать его равным силе своих ударов. Когда старик поднялся отвечать, то все прониклись как бы трепетом ужаса. Даже представляя его ниспровергнутым, никто не был в состоянии измерить пространство, занятое его развалинами.
Некоторые. И что он сказал? Что же он сказал?
Фиески. По обыкновению, замямлил по-латыни?
Фауро. Замямлил! Сила, с которой он выражается, сообщает его словам такую суровость, что слушатель ощущает боль и запоминает их, как если бы они врезались в тело. Он никогда не был так груб и так искренен, как сегодня: искренен не в выборе средств отчаянной самообороны, на которую он решился, но в разъяснении духа, который его воодушевляет. В общих чертах он сказал: "Вы чувствуете, как юная народная душа стонет и бьется под игом лжи, в которую заковали ее мы, люди вчерашнего дня, мнимые освободители. И вы хотите дать ей развернуться, восстановить подавленную силу, углубить ее дыхание, вернуть ей мощь ее гения, вы, люди завтрашнего дня, истинные освободители. Разве не эта тема предложена вашими ораторами? Но не такова действительность, и вы это знаете. Под этой личиной сегодня нет ничего, кроме красок смерти, закваски разложения. Поэтому мы делаем дело оздоровления, отчаянное, стараясь всеми силами поддержать ее в целости, заделать трещины, оказать сопротивление вашему беспорядочному натиску…"
Он придает своим словам жесткий оттенок подлинной речи, забываясь, как если бы он сам был оратором в собрании.
Фиески(взбешенный, перебивая). Ах, значит, у него хватает бесстыдства объявлять себя хранителем народной гнили, у этого морганатического мужа покровительницы мошенников? Он хвастает тем, что занялся бальзамированием трупа родины, этот разрыватель могил?
Некоторые. А Фламма? А Фламма?
Крики продолжают раздаваться, как отдаленный гул.
Фауро. В него-то он направил свой последний удар, открыто, лицом к лицу, не сводя своих глаз с его глаз. Удивительная минута спокойной и сознательной свирепости. Свирепости старца и мастера, который знает, где на молодом теле самое больное место, который знает, куда нанести самую жестокую рану. Вся гордость Руджеро Фламмы (разве мы не знаем его и не любим его даже за это?), вся эта алчная гордость была там обнаженная, вся - трепет. И на этом-то ужасном живом лице старец запечатлел с рассчитанной медлительностью следующие слова, (кажется, ни одно из них не ускользнуло из моей памяти): "Молча лег бы преждевременно в яму, которую вы мне роете, если бы я видел среди вас настоящего человека, созданного для великой необходимости, - широкое и свободное человеческое сердце, сына земли, возникшего из недр нашей почвы. Но час еще не пробил. Новый человек еще не родился, и у нас еще нет охоты умирать. Если текущая жизнь пуста и бесплодна, то не вам суждено оплодотворить ее. В глубине ваших глаз я не вижу великой судьбы, но один лишь бред. Вы не принадлежите к племени созидателей".
Фиески. Ах, вот оно старческое бешеное бессилие, отказывающее другим в силе и мужестве! Но для вас, по-видимому, это великие слова, Фауро…
Фауро. Я верю в вождя, которого избрал: я верю, что Руджеро Фламма способен опровергнуть эти слова, на деле, завтра же. Но всюду, на каком угодно поприще, всякое проявление мужской энергии, мужской и спокойной воли, грубой искренности, воодушевляет меня: тем более что в эпоху пустословия и метаний подобное проявление редко. Я и мои товарищи, бросив уединение наших студий и наших лабораторий, пошли на борьбу с предчувствием близкого появления главенствующей и созидательной идеи, у которой мы хотели быть послушным и светлым орудием, для восстановления города, отчизны и латинского могущества. Мы не решимся повторять двусмысленные припевы улицы вокруг этого стола, над которым столько раз на наших глазах наклонялось чело того, кто нас ведет.
Бандини. Теперь - время разрушения и всякое оружие хорошо. Возвращайтесь к вашим книгам и к вашим колбам!
Фауро. У каждого свое оружие! Я, со своей стороны, не стану бросать грязью в эту последнюю неподвижную колонну мира, которая должна рухнуть. Сила ее сопротивления так упорна, а грохот ее падения будет так ужасен, что, пораздумав, я далеко не склонен предаваться шуткам. А все остальное мне кажется слишком малым и не стоящим внимания в этот час.
Фиески. Не стоящим внимания? А мотовство, мошенничество, нечистая на руку торговля, весь этот позор…
Один из группы(выкрикивая). Долой эту колонну, в грязь и в кровь!
Издали доносятся непрерывные, как гул океана, крики.
Нерва(неожиданно возвращаясь, задыхаясь). Войска загородили улицу. Толпа отброшена к площади. Фламма теперь в доме Даниэле Стено, говорит из окна. Идемте! Идемте! Кто со мной?
Вся толпа в беспорядке бросается к выходу.
Явление третье
Витторе Коренцио, Сиджисмондо Леони и Джиордано Фауро остаются.
Фауро. Любой громкий голос может бросить их на препятствие. Нам они не доверяют. Громкие крики опьяняют их, а мысль пугает. Но это - пылкий народ. Разрушитель может рассчитывать на эти груди и на эти руки. Между ними найдется не один хороший кабацкий трибун: взять хотя бы Фиески…
Они идут к балкону и несколько мгновений всматриваются в гибельный освещенный город, отблеск огней которого, как фосфорическое сияние, стелется по сумрачному, фиалкового цвета небу, где зажигаются звезды.
Коренцио. Крики удаляются, толпа рассыпается. Час великой резни еще не пробил.
Фауро. Ты обратил внимание на Дечио Нерву, когда он появился? В кулаке у него были молнии сражения. "Фламма обратился с речью из окна. Пойдем умереть у него на глазах!" Ослепление. Когда мы вошли сюда, я и Сиджисмондо, мы шли как раз из дома Даниэле Стено, куда мы унесли Фламму почти на руках, чтобы спасти его от жестокой пытки этого торжества и этого позорного хора. Был бледен, как раненый, и делал сверхчеловеческое усилие не поддаться одному из этих ужасных судорожных кризисов, которые время от времени надрывают постоянное напряжение его нервной системы. Я слышал, как он скрежетал зубами…
Леони. Странно: он никогда не мог преодолеть физического отвращения к толпе, инстинктивного ужаса, который овладевает им при соприкосновении с этим чудовищем. Чтобы владеть собой и властвовать, ему физически необходимо находиться гораздо выше - свободно дышать.
Фауро. Только тогда он и может обнаружить всю полноту своего могущества. Сегодня, Коренцио, ты упустил удивительный час жизни! Он дважды был таким, каким мы представляли его и заклинали в своих мечтах. Ему никогда не удавалось выразить с такой силой идей драму рода. Дыхание его красноречия никогда не было таким горячим и таким сильным. Сама душа родины трепетала перед нами, со всеми своими невзгодами и со всеми своими надеждами. По одному слову все стало великим. Враг вырастал в силу самой чудовищности своего заблуждения и своей вины. На совести Чезаре Бронте лежало такое бремя, что, когда старик поднялся - я уже сказал, - всеми нами овладела дрожь…
Коренцио. А потом? После этого резкого отрицания, после меткой раны?
Фауро. Непредвиденный взрыв самой жестокой иронии, какая когда-либо разъедала живое тело, веселая месть, ясный и ледяной голос с примесью какого-то исступления и какой-то угрозы в глубине; неожиданное появление разрушителя, оказавшегося не тем, какого мы знали, - более стремительного, более изворотливого, непостоянного, неуловимого, безжалостного, внезапное вторжение убийственной способности, радостной и неистовой, в одно и то же время дикой и укрощенной. Не умею сказать: зрелище - невыразимое. Какая-то новая человеческая глубина открылась в нем. Мы стояли там пораженные, пораженным и взбешенным казался и Бронте, почувствовав такую боль в этой своей старой бычьей коже, которая не поддавалась ни дубине, ни молоту. Когда я увидел Руджеро Фламму, покидающего свою скамью, я подумал: "Вот человек, который сегодня вечером мог бы сжечь весь мир".
Коренцио. Он мог бы сжечь дом диктатора и обагрить кровью весь Рим.
Леони. Но он этого не сделал. У него достаточно мужества, чтобы дерзать, и зрения, чтобы видеть. Умеет выжидать. Будем верить в него! Он однажды сказал своему демону: "Охраняй меня от маленьких побед. Дай мне только одну, но великую".
Фауро. Ах, там была еще и женщина, способная бросить в огонь весь мир: это Комнена!
Коренцио(смеясь). Вижу, ты очарован, Фауро!
Фауро. Не я один. Ты видел, Леони, как она тянулась из трибуны? Какое-то страшное и блестящее оружие, ищущее несокрушимого кулака. Разве эти два металлических крылышка, которые у нее на шляпе, не напоминали тебе секиры о двух лезвиях?
Леони. Нет сомнения, всякий, кто смотрит на нее, тотчас же проникается силой, которая неизбежно должна стремиться к какой-нибудь цели. Два или три раза я видел, как она неожиданно поднималась. В позвонках у нее змеиная гибкость.
Фауро. В своей одежде она как в ножнах. Она создана для борьбы, в этом своем шлеме из густых волос, с этим вызывающим, нераскрывающимся ртом, со всем этим твердым, как алмаз, отчаянным лицом. Если бы у смелости был облик, у нее было бы именно это лицо.
Коренцио. Трапезундская императрица!
Фауро. Неоспоримое происхождение, друг мой, от этого Давида Комнена, последнего императора трапезундского, убитого по приказанию Магомета II, происхождение, которое выяснилось из посланий Людовика XVI к Димитрию Комнену - прадеду этой Елены, - когда после перехода Корсики к Франции было уничтожено владычество, которое генуэзцы предоставили одному из Комненов, не владевших землей, и отряду его греческих переселенцев.
Коренцио. Ты силен в этой области!
Фауро. Хоть куда. На досуге, который останется от латинского возрождения, после великой бури - если голова останется еще цела и рука будет служить - я напишу прекрасную книгу: "Последняя из Комненов".
Леони. Византия и Рим!
Фауро. Представь себе живой призрак владычества черни под этой лютой конвульсией агонии, эту вероломную тень Византии над третьим Римом…
Леони. И судьбу этой затерянной наследницы великого императорского рода, связанной с судьбой дряхлого Бронхе, "сына земли", как он себя величает…
Коренцио. А эта зловещая фигура матери, этой Анны Комнен, которая похожа на главного евнуха в юбке, намазанного румянами, отпрыск, кто знает, каких выродившихся рас, с этим сонным глазом, скрывающим бездну коварства и алчности…