Марко. Он не заметил меня, он весь был погружен в свои мысли. Он шел быстрыми, большими шагами. Я даже не пытался остановить его, только подумал: "Кто же его остановит?" Потом мне пришли вдруг в голову слова, которые могли бы быть его ответом: "Куда бегу? Я бегу за богом, тенью которого я являюсь".
Вирджинио. Он страдает религиозной манией.
Марко. Затем я увидел паром, который перевозил через Тибр доктора из госпиталя св. Михаила в убежище на противоположный берег. Признаюсь, что эти две встречи заставили меня позабыть об римской гладкой кладке в храме Цереры. Твой Харон, дорогой Джиованни, не знает символического значения монеты в десять сантимов, которую ты каждый вечер даешь ему за переправу.
Джиованни. Странный человек этот старый Патрика.
Марко. Его зовут Патрика?
Джиованни. Так все зовут его по ту сторону Тибра, но может быть, у него и нет имени, как нет возраста. Он говорит, что родился в Лунгарстаге, но, с тех пор как я себя помню, я не помню того времени, когда бы на мой зов он не катил с противоположного берега точно сорвавшаяся глыба земли. Ты его хорошо разглядел? Лица у него нет: вместо лица у него полусгнившая от сырости маска. Глаза его выцвели, они, вероятно, видели, как воздвигался мост Эмилио и сооружался Большой канал. Сколько он перевез жалких человеческих тел теми же движениями, за ту же плату! Меня он сегодня перевез в обитель, а одного моего коллегу в тюрьму.
Марко. Кого?
Джиованни. Хирурга Симоне Сутри. Он тоже стал клиентом Харона.
Марко. Каким образом?
Джиованни. Его арестовали сегодня после полудня.
Марко. За что?
Джиованни. Его обвиняют в том, что он убил своего дядю, того деревенского торгаша, ростовщика и картежника Сутри, который на днях был найден мертвым дома на улице Грегориана…
Вирджинио, сидевший до этого времени задумчивым, вздрагивает и поднимает голову.
Марко. Во время оно я знавал его тоже - увы! - слишком хорошо.
Джиованни. Так как у него была болезнь сердца, сначала предположили, что он умер внезапно естественной смертью. Но при дальнейшем расследовании некоторые знаки насилия на теле покойного и обнаруженная у него кража привели к заключению об убийстве, исполненном весьма ловко.
Вирджинио, бледный, делает несколько шагов по направлению к окошку, потом поворачивается.
Вирджинио. Как было совершено убийство?
Джиованни. Путем сжатия сонной артерии железными пальцами.
Наступило молчание. В голосе Вирджинио чувствуется внутреннее волнение.
Вирджинио. Ты знал его, Марко?
Марко. Немного.
Вирджинио. Кажется и я… вспоминаю его… Я, вероятно, видел его… Лысый, с большой отвисшей губой…
Марко. Да, отталкивающий рот, который не забудешь никогда.
Вирджинио старается побороть свое волнение.
Вирджинио. А Симоне Сутри…
Джиованни. Он рыжий, веснушчатый, с жесткими усами, торчащими как щетка, высокий, костлявый, в прошлый четверг он возле Сан-Галликанской часовни разговаривал со мной… Не помнишь?
Вирджинио. Да. Помню… И ты думаешь…
Джиованни. Он таил смертельную ненависть к дядюшке. Это я знаю. Ростовщик не только никогда не хотел помочь ему, не только поставил в необходимость зарабатывать себе пропитание трудом, но даже, по его рассказам, надул его при помощи какого-то подвоха в завещании…
Марко. Ну, оставим в покое этого пассажира Патрика. Пойдем. Сегодня что-то спокойный приют лишен мира и тишины. Вирджинио, может быть, желает остаться один.
Вирджинио несколько еще взволнован, но понемногу приходит в себя.
Вирджинио. Нет. Почему?
Джиованни. Сестрица обещала вернуться… Подождем ее еще немного.
Вирджинио. Я позову ее.
Он быстрыми шагами направляется к двери налево.
Джиованни. А если ей нездоровится…
Марко. Оставь ей книжку и пойдем.
Вирджинио. Она сейчас придет.
Пока он выходит, остававшиеся вдвоем приятели переглядываются. Доктор вынул из кармана маленькую книжку, переплетенную в кожу бурого цвета. Марко Далио заговорил, понизив голос.
Марко. Джиованни, что случилось? Что это за книга?
Джиованни. Письма Фео Белкари дочери-монашке: "Духовное поле" и "Благовещение Пресвятой Девы" - книги религиозного содержания.
Марко. Позволь взглянуть.
Джиованни. Я принес сочинение, которое ей понравится. Я взял его у сестры.
Марко раскрыл книжку и читает надпись на первой странице.
Марко. "Эта книга принадлежит сестре Цецилии из Костасоле. Кто возьмет ее для чтения, должен вернуть".
Джиованни. Там есть и рецепт для исцеления души.
Марко. Увы, я боюсь, что все это ни к чему… Джиованни! Разве ты не чувствуешь, что что-то для нас приходит к концу? Мы можем уже с грустью сказать: "Помнишь? Покойная, тихая комната, Сабина приносит зеленую лампу, с улицы не доносится ни малейшего шума, только временами с Авентина слышится пение соловья, а иногда шум проходящего по Тибру пароходика, плечи играющей временами вздрагивают, молчание вокруг, когда раздается Бетховен…"
В дверях появляется молодая девушка в длинном капоте, делающем ее еще выше и стройнее. На лице - болезненная улыбка, веки часто поднимаются и опускаются, в глазах горит скорбь.
Мария. Вот и я. Разве я не скоро пришла? А вы уже уходите?
Джиованни. Да. Поздно, но хотели дождаться вас, чтобы проститься.
Она говорит голосом, полным теплой нежности. Оба приятеля глядят на нее с выражением робкого обожания.
Мария. Что говорил Далио о Бетховене?
Марко. Я вспоминал чудные вечера минувшей весны.
Мария. Я вам опять предоставлю возможность послушать музыку, но не ту, что тогда. А где книга?
Джиованни. Вот она.
Мария берет ее почти с детской поспешностью и сжимает в руках.
Мария. Какие живые слова! Увядшие, но живые. Сестра Цецилия всегда носит ее с собой?
Джиованни. Есть помеченная страница.
Он указывает страницу.
Мария. Это? (Она читает, уже не улыбаясь, а с выражением серьезности.) "…так как за много лет до смерти она все плакала, ее спросили, почему она плачет, она отвечала: "Плачу потому, что не оценила любви и перестала любить ее"".
Марко. Глубокие слова для неба и для земли.
Вирджинио во время чтения снова вошел в комнату.
Мария. Вы мне ее на один вечер оставляете?
Джиованни. Да. Завтра я возьму ее у вас.
Мария. Благодарю.
Джиованни. Будьте здоровы. Покойной ночи.
Мария. Прощайте. (Она обоим приятелям жмет руки.) Прощайте, Далио.
Марко. Если завтра утром вам случится быть возле Санта-Марии, не забудьте взглянуть на брата Марко.
Вирджинио, стоя на пороге, зовет служанку.
Вирджинио. Сабина!
Джиованни. Завтра увидимся, Вирджинио. Если я тебе понадоблюсь, ты знаешь, где меня искать.
Оба приятеля уходят. Брат и сестра остаются одни. Выражение скрытности и сдержанности понемногу тает. Их черты во всей наготе выражают их душевное волнение.
Вирджинио. Почему ты простилась с нашими бедными друзьями таким тоном, как будто это было в последний раз?
Мария. Потому что добрая, честная подруга, которую они во мне любили, та Мария, которая их утешала, существо невинное, которое они по твоему примеру называли сестренкой, в последний раз пожала им руки и в последний раз, полная грусти, принимала их братскую ласку.
Вирджинио. Мария! Мария! Я перестаю понимать, что случилось и что ты говоришь. Вдруг ночь окутала меня, мне кажется, что я снова ребенок и боюсь воображаемых чудовищ, обитающих во мраке ночи… Потерпи. Дай опомниться, убедиться, что я твердо стою на полу моей комнаты, окруженный этими четырьмя стенами… Да, я вот… здесь. Я попытаюсь понять тебя. Ты простилась, ты упомянула о последнем прощании. Так скажи же, кто должен исчезнуть, умереть? Что значат твои слова? Объясни мне.
Мария. Да! Что-то во мне умирает или, вернее, уже умерло.
Вирджинио. Что же именно?
Мария. Что-то, что ты ставил выше своей жизни и что твои друзья любили во мне…
Вирджинио. Говори же!
Мария. Моя чистота.
Она выговорила это вполголоса, опустив глаза. Брат глядит на нее недоумевающе.
Вирджинио. Бедная Мария! Ты все мучаешься! Но ведь никто не винит тебя в том, что ты поддалась расцвету своей молодости, все равно как никому в голову не придет обвинять распускающуюся весну и зацветающее дерево. Понятно, в этих преданных друзьях, которые догадываются, есть некоторое чувство грусти. Но ты не можешь не понять этого и не простить им. Ты была вроде утреннего воздуха: всякий пил из источника бодрости. Теперь ты вся для одного, а остальным кажется несправедливым, что тебя отняли у них. Это свойственно людям, сестра. Да, почему же ты смотришь на меня такими страдальческими глазами?
Мария. Ты не понял. Ах, как ты далек от истины! Я знаю, что я сама убиваю себя в твоем сердце, но упорство твоей веры в меня увеличивает мое мучение. Недостаточно одного удара! Приходится его повторять! Ах, братец, сколько мужества надо мне.
Вирджинио. Ты хочешь сказать…
Мария. Один только раз, но… я вся… отдалась ему.
Вирджинио. Ты! Ты! Мария!
Кажется, что сразу все на свете для него изменилось. Он говорит про себя, как будто из далекой пустыни.
Значит, больше ничего нет! Все кончено! Все рушится! Никто не может спастись от ужаса и позора. (Его лицо выражает скорбь.) Я отдавал все, что во мне было лучшего, всегда, не щадя себя, веруя… надеясь. А в результате в руках у меня фальшивая монета! Так платит мне самый дорогой друг! А потом?
Он не ждет ответа. Он ищет поддержки в себе самом. Но сестра после признания замкнулась в гордой грусти. Кажется, что она готова принять на себя защиту чего-то наперекор всему.
Мария. Я знала, я знаю. Я погубила тебя и себя. Все сразу изменилось. Ты в одно мгновение отнимаешь у меня то, что в продолжение десяти лет дарил мне. Ты отрекаешься от меня…
Вирджинио. О, нет!
Мария. Ты уже в тайниках души изменил мне. Я уже стала для тебя другой: я маленькая, ничтожная вещь.
Вирджинио. О, нет! Видишь, я не могу возмущаться. Если я шатаюсь под тяжестью навалившегося на меня горя и если из моих уст вырвалось недоброе слово - прости меня. Ты, может быть, более меня несчастна.
Мария. Это правда. Но я себя не оправдываю и не хочу смягчать того, что я сделала. Надо, чтобы ты знал также, что тут не было ни тени насилия, ни низости… Он чист перед тобой. Тут только - безграничная любовь и свободный дар.
Вирджинио борется с народившейся у него мыслью, он колеблется, ему стыдно, наконец, из побледневших губ вырвалось слово.
Вирджинио. Когда? (Он сожалеет о сказанном, видя, как вспыхнула несчастная сестра.) Ах, прости меня! Теперь мой голос, даже если он дрожит, если он еле слышен, может показаться жестким твоему бедному сердцу. Я не могу задать вопрос, не причиняя боли. Ты не можешь отвечать мне, не отвернувшись. Только один человек должен был бы теперь быть возле тебя, сжимать тебя в своих объятиях, шептать тебе, знать все твое горе, но он далеко - это твоя мать. Позови ее.
Мария. Да, я ее позову!
Он опять колеблется, но непреодолимая потребность знать все возбуждает его, чтобы возродилось в нем новое чувство, он должен заглушить в душе своей последний остаток сомнения.
Вирджинио. Прости меня, Мария, если мое сердце жаждет света среди наступившего мрака. Я ничего не спрошу у тебя такого, что могло бы оскорбить тебя. Ты только скажи мне: в тот день в феврале, в тот чудный солнечный день, когда мы с тобой взбирались на Челио, увидели в цвету первое миндальное дерево и остановились в Сан-Саба, потом вышли в сад, сели под апельсинные деревья и ничего не говорили, потому что нам достаточно было сидеть так вдвоем, чтобы чувствовать себя счастливыми, когда мне казалось, что твоя жизнь сливается с моей, скажи, в тот день… это уже произошло?
Мария. Да.
Видимо, он еще надеется, потому что искренний и твердый ответ так поразил его.
Вирджинио. Неужели? Однако, когда я в то время глядел прямо в зрачки твоих глаз, мне казалось, что я вижу тебя насквозь. Какую чистоту я видел в тебе! Ты всегда была кристальной чистоты. Я всегда с гордостью называл тебя в душе своей: "Товарищ, мой добрый товарищ…" Я сознавал, сколько в тебе было честности, прямоты, верности, видел мужество в форме твоего рта, в обрисовке твоего белого лба, увенчанного густыми волосами.
Мария. Сколько во мне силы, что я могу еще переносить твои страдания! Смотри, мои глаза сухи.
Вирджинио. Я не оттого страдаю, что ты обманула меня, а оттого, что я потерял веру в тебя.
Мария. Ты так скоро осудил меня!
Вирджинио. Нет! Нет! Я не обвиняю. Прости, что я не умел заглушить в себе криков моего горя. Ты даешь мне пример. Твои глаза сухи. Не бойся: ты не потеряешь меня. Я останусь твоим другом. Я не хочу дальше рыться в прошлом, с меня довольно узнать, что ты в опасности, чтобы моя нежность к тебе проявилась вновь, чтобы с новой силой разгорелась моя любовь к тебе, ставшей для меня иной и новой. Ты нуждаешься в помощи. Рассчитывай на меня теперь и всегда. Я готов защищать тебя.
Мария. Против кого? Разве я кого-нибудь боюсь?
Вирджинио. Ты нуждаешься в защите, бедное одинокое существо, я думаю, что ты слепа и одинока…
Мария. Я не одинока и не слепа. Я люблю.
Вирджинио. А что же он с тобой сделал? Только что здесь у меня он горел лишь одной горячкой, был взволнован лишь одним бредом: думал только о том, чтобы уехать далеко и все, все кинуть.
Мария. Нет! Не верь ему. Это неправда. Ты его не знаешь. Он был в состоянии невменяемости, когда его неудовлетворенная сила делает его почти безумным…
Вирджинио. О, бедная! Бедная! Ты заблуждаешься. Его безумие таково, что не мешает ему все ясно сознавать. Для него ничто не свято, все дозволено. Он переступит через тебя, через меня, через всех. Мы для него - препятствие, не стоящее тюка сушеного мяса, навьюченного на спину верблюда.
Мария. Ты оскорбляешь, уродуешь, уничтожаешь его. А он был твоим лучшим другом…
Она встает. Голос ее звучит сильно и жестоко.
Вирджинио. Если бы ты знала, какая мысль недавно вдруг промелькнула у меня при свете солнца!
Мария. Что такое? Ты дрожишь от злобы. Мы уже не можем быть к нему справедливыми. Ты уже словами мстишь ему, стараешься уязвить его… Скажи, чтобы я уходила, прогони меня отсюда, но не заставляй меня выслушивать то, чего я не хочу слушать… Ты заблуждаешься, обида ослепляет тебя. Его рука надежна - это рука доброго друга: я это испытала и уверена, что, пока будет необходимо, он останется со мной…
Вирджинио. О, бедная!
Мария. Да, да, Вирджинио! Когда он узнает…
Она остановилась, и бледное лицо ее темнеет, из груди вырывается глубокий вздох.
Вирджинио. Когда узнает - что?
Мария. Что я уже ношу в себе новую жизнь…