VI
Диего умышленно не появился за ужином, но не обвинение ли его в смягченной форме прозвучало в словах Камиллы: "С глаз долой и из сердца вон!" А в речах матери - о, как скоро она забыла его слезы после их разговора там, у окна! - разве в речах ее не звучало порой то же самое обвинение?
Джорджио думал не без горечи: "Каждый здесь по-своему осуждает меня. В сущности, никто из них не может простить мне, во-первых, моего отречения от прав старшинства, во-вторых, наследства, полученного от дяди Деметрио. По их мнению, мне следовало поселиться здесь и следить за поведением отца и брата в целях благополучия всей семьи! Они воображают, что при мне не могло бы случиться ничего подобного. Следовательно, всему виновник - я. И вот мое искупление!"
По мере своего приближения к вилле, где укрылся неприятель и куда его принудили отправиться самыми крайними средствами, аналогичными беспощадным ударам дубины, он все более и более страдал от тяжести совершенного над ним насилия и негодовал против несправедливости подобного поступка. Ему казалось, что он является жертвой жестоких, неумолимых палачей, наслаждающихся его мучениями, а приходившие на память фразы матери в день похорон, во время его слез, после разговора у окна, казались какой-то насмешкой, еще более обострявшей эти мучения. "Нет, Джорджио, нет! Не надо так огорчаться, не надо так горячо принимать к сердцу… Я не хочу, чтоб ты страдал! Я должна была молчать, ни слова не говорить тебе! Не плачь, умоляю тебя! Я не могу видеть твоих слез!" А вместе с тем, начиная с этого дня, его провели по всем стадиям мучений! Эпизод этот прошел бесследно, ничего не изменив в отношениях к нему его матери. Все последующие дни она находилась в непрерывном раздражении, в непрерывной ярости: она по-прежнему заставляла его выслушивать бесконечный ряд старых и новых обвинений, пополняя их самыми отвратительными подробностями, ей как будто непременно хотелось, чтобы ни одна черточка, проведенная страданием на ее лице, не укрылась от сына, она как будто говорила: "Взгляни, как потускнели от слез мои глаза, как глубоки мои морщины, какая седина на висках! Жаль, что я не могу показать тебе мое израненное сердце!" Значит, его жгучие слезы только на одно мгновение растрогали материнское сердце. Оно не подсказало ей сострадания к сыну, и она продолжала ежедневно подвергать его ненужным пыткам! "О! Как редко встречаются люди, умеющие страдать молча и покоряться судьбе с улыбкой на устах!" Перспектива бурных объяснений с отцом и требуемого от него решительного поступка приводили Джорджио в отчаяние, и он доходил до того, что сердился на мать даже за ее неумение оставаться изящной среди скорби.
По мере того как (он шел, он нарочно не взял экипажа, отчасти с целью отдалить время, отчасти чтобы всегда иметь возможность вернуться или умышленно сбиться с пути) - по мере того как он шел, в душе его рос непобедимый ужас, заслоняя все другие ощущения, все другие мысли. Фантазия рисовала образ отца с яркостью действительности. Джорджио попытался вообразить себе и предстоящую сцену, и свою роль в ней, приготовить несколько вступительных фраз, причем путался в самых невероятных предположениях, припоминая все стадии своих отношений с отцом, начиная с периода далекого детства. Он думал: "По всей вероятности, я никогда не любил его". И действительно, ни в одном из наиболее ярких эпизодов прошлого не нашлось среди его воспоминаний ни проблеска искренности, нежности или стремления к близости в его отношениях с отцом. Чувством, пронизавшим все воспоминания его детства, являлся исключительно один страх перед отцом, подавляющий все остальное: страх в ожидании розог или брани, завершавшейся побоями. "Нет, никогда я не любил его". Деметрио был его настоящим отцом, единственным близким ему человеком.
И вот он предстал перед ним, этот кроткий, печальный образ с мужественным задумчивым лицом, казавшимся несколько странным благодаря седому завитку среди пряди черных волос, падающей на середину лба.
Образ усопшего, как и всегда, принес с собою мгновенное успокоение и заслонил мучительную действительность. Волнение улеглось, горечь рассеялась, чувство отвращения исчезло, настроение приняло характер беспечной уравновешенности. Чего ему бояться? Зачем так по-детски преувеличивать предстоящую неприятность? И вот он снова почувствовал, что отрывается от действительности, что для него теряют значение обстоятельства текущей жизни, только что наиболее смущавшие душу. Снова загробное влияние дяди создавало для него атмосферу иной жизни, без прошлого и настоящего. Действительность побледнела, свелась к степени преходящего, несущественного. В душе появилась решимость человека, осужденного на неизбежное испытание, в целях несомненно грядущего освобождения…
Это внезапное спокойствие, этот странный отдых, приобретенные таким легким, понятным способом, дали возможность Джорджио любоваться грандиозной картиной дикого пейзажа. Картина производила впечатление торжественности и невозмутимого спокойствия, и в ней он увидел символ своего собственного настроения.
Был полдень. Ясная, прозрачная лазурь сияла над землей, мало-помалу пронизывая светом все формы ее жизни и преображая их в красоту. Разнообразные виды растений, различаемые вблизи, теряли постепенно свои очертания и на горизонте сливались в одно целое, громадное и неясное, дышащее одним ритмичным дыханием. Залитые лучами солнца холмы как бы выступали над поверхностью долины, и она казалась мирным заливом, отражающим небо. На всем протяжении этого залива возвышалась лишь одинокая гора, противопоставляя эфемерному пространству непоколебимую твердыню своих вершин, покрытых снегом и сверкающих на солнце каким-то сказочным блеском.
VII
Но вот уже совсем близко среди группы деревьев показалась вилла, по обеим сторонам ее были широкие террасы с балюстрадами на низеньких каменных колоннах, украшенных терракотовыми вазами в форме бюстов королей и королев, а остроконечные листья алоэ, возвышавшиеся над их головами, создавали им подобие венков.
При виде этих грубых глиняных изображений, резко выделявшихся на фоне яркой лазури, воспоминания снова унесли Джорджио во времена его далекого детства, ему припоминались их прогулки, игры, воображаемые романы, приписываемые этим неподвижным особам королев и королей с их глиняными сердцами, насквозь пронизанными цепкими корнями растений. Он вспомнил даже, что долгое время отдавал предпочтение одной из королев, над головой которой, наподобие волос, колыхалась пышная листва одного растения, покрывавшегося весной бесчисленными золотистыми цветочками. Он с любопытством снова искал ее глазами, и в памяти его мало-помалу возникали подробности той таинственной жизни, которой некогда наделила ее его детская фантазия. Завидев ее на одной из угловых колоннок, он улыбнулся, будто при встрече со старым другом, в продолжение нескольких минут вся душа его рвалась к невозвратному прошлому, полная сладкого томления. Благодаря своему последнему решению, возникшему так неожиданно, на лоне дикой, суровой природы он испытывал незнакомое дотоле радостное возбуждение, и ему доставляло удовольствие, следуя за извилистым течением своих мыслей, проникать в самые отдаленные закоулки своей жизни, такой близкой теперь к желанной цели. Этот повышенный интерес к проявлениям своей души даже в давно прошедшие времена, эта нежная симпатия к предметам, некогда близким ей, грозили перейти в сантиментально-слезливое настроение, свойственное большинству женщин. Но он сразу очнулся, услышав за решеткой голоса и завидев открытое окно с белыми занавесками, между которыми красовалась клетка с чижиком: последнее уже окончательно вернуло Джорджио к его недавним переживаниям.
Кругом было пустынно, и лишь рулады заключенной птички нарушали невозмутимую тишину.
С болью в сердце Джорджио говорил себе: "Мой визит будет неожиданным. Пожалуй, я рискую застать отца с этой женщиной". В песке у решетки играли двое ребятишек, не взглянув на них, он уже догадался, что то были его незаконные братья, дети любовницы его отца. Когда он проходил мимо, они оглянулись и посмотрели на него с удивлением, но без робости. Здоровые, плотные, румяные, одной внешностью они уже свидетельствовали о своем происхождении. При виде их Джорджио смутился, непобедимый ужас охватил его, ему захотелось спрятаться или вернуться назад, бежать отсюда, взглянув на окно, он с трепетом ждал, что вот сейчас между занавесок покажется лицо отца или же этой ужасной женщины, героини стольких интриг, вместилища всевозможных пороков.
- Ах, синьор! Это вы?
Джорджио узнал голос лакея, шедшего ему навстречу. Одновременно с этим из окна послышался голос отца:
- Это ты, Джорджио? Вот неожиданность!
Джорджио овладел собой и принял беззаботный вид, пытаясь держаться как можно непринужденнее. Он чувствовал, что между ним и отцом давно уже установились искусственные, почти официальные отношения, прикрывающие взаимную неловкость в тех случаях, когда им неожиданно и неизбежно приходилось оставаться наедине друг с другом. Кроме того, самообладание его уже рассеялось, и он был убежден, что ни под каким видом не решится объяснить отцу истинную причину своего неожиданного появления.
Отец снова закричал из окна:
- Ты войдешь?
- Да, да, сейчас иду.
Сделав вид, что он не заметил детей, Джорджио направился по ступеням, ведущим на одну из террас. Отец вышел ему навстречу. Они расцеловались. Отец, видимо, старался быть как можно приветливее.
- Наконец-то решился пожаловать ко мне!
- Мне захотелось прогуляться, вот я и пошел в этом направлении. Ведь я так давно уже здесь не был! Кажется, все осталось по-прежнему…
Взгляд его, блуждая по асфальтовому полу террасы, теперь с преувеличенным вниманием остановился на статуях.
- Ты ведь почти что живешь здесь? - спросил Джорджио, чтобы что-нибудь сказать, боясь неловкого молчания.
- Да, теперь я частенько приезжаю сюда и остаюсь подолгу, - отвечал отец с оттенком грусти в тоне, последнее удивило Джорджио. - Думаю, что воздух полезен… при моей сердечной болезни…
- Как, разве ты страдаешь болезнью сердца? - воскликнул Джорджио, искренно встревоженный и пораженный неожиданностью известия. - С каких же пор? А я ничего об этом не знал… Ни от кого не слышал ни полслова…
Теперь только он начал вглядываться в лицо отца, выделявшееся на фоне стены, ярко освещенной косыми лучами солнца. С мучительным состраданием смотрел он на эти глубокие морщины, на эти тусклые глаза со вздутыми веками, на белый пух, выступавший по щекам и подбородку, на эти волосы и усы неестественного оттенка, благодаря краске ставшие не то зелеными, не то фиолетовыми, на этот рот с толстыми губами, с астматическим дыханием, на эту шею паралитика.
- С каких же пор? - спросил он с нескрываемым волнением.
Он чувствовал, как мало-помалу исчезает в душе его отвращение к этому человеку, а перед глазами с яркостью действительности всплывают картины смерти отца, его искаженное агонией лицо.
- Как знать? - отвечал отец, поощренный видом такого искреннего беспокойства, желавший преувеличить свои страдания и поддержать к себе жалость, могущую сослужить ему службу. - Как знать! Эти болезни длятся годами, а в один прекрасный день внезапно проявляются. И тогда уже нет спасения. Приходится мириться, да с минуты на минуту ждать…
Он говорил слабым голосом, ничем не проявляя обычной резкости и грубости, а вся его массивная фигура казалась бессильной, опустившейся. Он вдруг как будто постарел и осунулся, хотя во всем этом чувствовалось преувеличение, искусственность, театральность, что и не ускользнуло от внимательного взгляда Джорджио. Молодому человеку припомнилась эстрада и трансформатор, обладающий способностью мгновенно преображаться, будто меняя маски на лице. Теперь Джорджио уже предвидел, что последует за этим. Несомненно, отец сам угадал причину его неожиданного визита и при помощи впечатления, произведенного на сына его болезнью, постарается извлечь для себя какую-нибудь пользу. Несомненно также, что у него уже созрел план действия. Но какой? Джорджио не испытывал теперь ни возмущения, ни злобы, он даже не заботился о том, чтобы оказаться во всеоружии и не попасться в западню, существование которой было для него вне сомнения, наоборот, по мере того как прояснилось его сознание, росло его равнодушие, и он ждал продолжения естественного хода комедии с готовностью подчиниться всем ее перипетиям и с какой-то безнадежной решимостью.
- Войдем в дом?
- Как хочешь.
- Ну, пойдем. Кстати, я покажу тебе кое-какие бумаги.
Отец пошел вперед и направился к комнате с открытым окном, откуда раздавалось по всей вилле пение чижа. Джорджио следовал за ним, стараясь не смотреть по сторонам. От внимания его не ускользнуло, что отец, симулируя слабость, даже изменил походку. Душа юноши наполнялась жгучим чувством сострадания при мысли об унизительном лицемерии, жертвой или зрителем которого предстояло ему сейчас стать. Повсюду в этом доме ему чудилось присутствие любовницы, он был уверен, что она прячется где-нибудь в соседней комнате, подслушивает, подглядывает. "Что за бумаги собирается он мне показывать? - думал Джорджио. - Что нужно от меня отцу? Денег, по всей вероятности. Несомненно, он желает воспользоваться удобным случаем…" В ушах его еще звучали обвинения матери, и он припоминал некоторые, почти невероятные подробности их, слышанные от нее… "Что же мне делать? Как поступить?"
Громко заливался в своей клетке чижик, а белые занавески надувались, как паруса, открывая лазурную даль. Ветер играл разбросанными по столу бумагами, на столе Джорджио заметил хрустальное пресс-папье с просвечивающей неприличной картинкой.
- Плохо что-то сегодня! - прошептал отец, притворяясь, что чувствует сердцебиение, и, полузакрыв веки, едва переводя дыхание, всей своей тяжестью опустился на стул.
- Тебе дурно? - нерешительно спросил Джорджио, не понимая, было ли то действительное страдание или притворство, и не зная, что ему предпринять.
- Да, но это сейчас пройдет… Вот стоит мне хоть немножко поволноваться, и я уж начинаю себя чувствовать плохо. Мне необходим отдых, душевное спокойствие. А между тем…
Отец снова заговорил жалобным тоном, напоминавшем Джорджио тетю Джоконду - эту несчастную идиотку, когда та пыталась разжалобить его, чтобы выпросить сладостей.
Теперь притворство было уже вполне очевидно, даже грубо и нагло, но, невзирая на это, бесконечную жалость внушал Джорджио этот человек, принужденный прибегать к самым низменным приемам, чтобы получить возможность удовлетворять свои инстинкты, и совершенно бессильный в борьбе с ними, столько неподдельного мучения сквозило в чертах этого лживого лица, и Джорджио казалось, что он впервые в своей жизни испытывает такое состояние.
- …между тем, - переспросил он, торопя отца с целью ускорить приближение критического момента.
- А между тем с некоторых пор дела идут все хуже и хуже, катастрофы следуют одна за другой. Я уже много понес убытков. Три года неурожая, болезнь виноградника, падеж скота, доходы уменьшились наполовину, а налоги повысились до невероятных размеров. Смотри, смотри сам. Вот бумаги, которые я хотел тебе показать.
Взяв со стола пачку бумаг, отец разложил их перед сыном и в смущении принялся объяснять ему массу запутанных дел, касающихся поземельных налогов и старых недоимок.
- Необходимо немедленно же привести все в порядок, иначе разорение неизбежно, опись уже произведена, с минуты на минуту ожидается аукцион. И не придумаю, как тут поступить, как выйти из этого временно стесненного положения, создавшегося не по моей вине? Необходима довольно крупная сумма. Как тут быть?
Джорджио молчал, не спуская глаз с бумаг, а отец продолжал их перелистывать своей чудовищно расплывшейся рукой, белизна которой представляла такой странный контраст с налитым кровью, багровым лицом. Порой Джорджио переставал понимать, что говорил отец, но в ушах его неотступно стоял этот однообразный голос, служивший как бы фоном для резких трелей чижа и возгласов играющих в песке ребятишек - его незаконных братьев. С каждым порывом ветра надувались занавески, и трепетали их складки. Все эти звуки и впечатления навевали невыразимую грусть на безмолвного посетителя, с каким-то отупением вглядывающегося в сжатые почерки полицейских властей, по которым скользила расплывшаяся рука с чуть заметными кровоподтеками. В памяти его с поразительной ясностью всплыл один эпизод из далекого детства: отец стоит у окна, с серьезным лицом, с засученным рукавом рубашки, с рукой, погруженной в сосуд с водой, вода окрашена кровью, струящейся из отверстия раны, рядом стоит хирург и следит за струящейся кровью, он держит в руках бинты, готовясь наложить повязку. Одни картины сменялись другими: теперь он видел блестящие ланцеты в зеленом кожаном футляре, женщину, выносящую из комнаты сосуд, наполненный кровью, руку на черной перевязи, скрещивающейся сзади и слегка врезающейся в спину.
Видя, что Джорджио задумался, отец спросил:
- Ты слушаешь?
- Да, да, слушаю.
Отец, должно быть, рассчитывал на немедленное предложение денег. Разочарованный, он умолк, потом, пересилив неловкость, продолжал:
- Бартоломео спас бы меня, одолжив необходимую сумму…
Дальше говорить он не решался, лицо его приняло какое-то неопределенное выражение, и сыну показалось, что выражение это свидетельствует о последних остатках порядочности, побеждаемой отчаянным желанием добиться во что бы то ни стало своей цели.
- Он бы одолжил мне эту сумму по векселю… Но… Думаю, что он потребует твоего поручительства.
Наконец-то сеть была расставлена.
- Ах, вот в чем дело! Моего поручительства… - пробормотал Джорджио, смущенный не самой просьбой, а звуком ненавистного имени зятя, по словам матери, какого-то зловещего коршуна, с жадностью взирающего на остатки состояния рода Ауриспа.
Джорджио стоял растерянный, безмолвный, а отец, из опасения отказа с его стороны, отбросил все стеснения и прибег к просьбам.
- Другого выхода нет, это единственное средство предотвратить аукцион, который может побудит и других кредиторов предъявить свои требования.
Тогда наступит окончательное разорение. Неужели же сын потерпит это? Нужно ли объяснять, что, придя на помощь в данном случае, Джорджио будет руководствоваться в одинаковой мере и своими собственными интересами, и, спасая наследство от угрожающей ему опасности, не допустит не только разорения брата, но и своего собственного?
- А оно неизбежно, оно наступит не нынче, так завтра!
Отец снова принялся жаловаться на свой неизлечимый недуг, на постоянно грозящую ему опасность, на беспокойство и страдания, способствующие приближению его смерти.
Обессиленный от назойливого звука голоса и от зрелища всей происходящей комедии, но тем не менее сдерживаясь в интересах других мучителей, помимо его воли направивших его сюда и теперь нетерпеливо ожидающих его возвращения, чтобы принять подробный отчет в его поступках, Джорджио пробормотал:
- А ты употребишь деньги действительно на то дело, о котором говоришь?