- В чем дело? - пробормотал Джорджио, переводя взгляд на брата, пораженный недобрым выражением, впервые наблюдаемым им на лице юноши.
- Исчезла шкатулка с серебром, - произнес Диего, не поднимая глаз, хмуря брови и глотая слова. - Вот, думают, что я украл ее…
Целый поток горьких слов полился из уст несчастной женщины, неузнаваемой от гнева.
- Да, ты, ты вместе с отцом… Ты помогал отцу… О! Какая низость! Этого еще не доставало! Одного этого! Иметь врага в собственном ребенке! Впрочем, ты один только и похож на него… Слава Богу, один ты… О, Боже мой! Благодарю, благодарю тебя за эту милость ко мне! Ты, один ты похож на него…
Она повернулась лицом к Джорджио, окаменевшему, безмолвному. Челюсть ее тряслась, все лицо исказилось до неузнаваемости, казалось, с минуты на минуту она должна лишиться сознания.
- Ты видишь теперь, что это за жизнь! Видишь? Каждый день новая низость! Изо дня в день надо быть настороже, бороться, защищать эту несчастную семью от грабителей, изо дня в день, непрерывно! Можно ли быть уверенной, что в один прекрасный день отец твой не пустит нас всех по миру, не вырвет последнего куска хлеба изо рта! Это еще будет, этим мы кончим. Вот увидишь…
Она уже не в силах была остановиться и, задыхаясь от слез, выкрикивала слова, полные дикой ненависти, казалось, так несовместимой с ее нежной натурой. Новые обвинения продолжали лететь с ее уст. Этот человек, утратил, наконец, и стыд и совесть. Он не останавливался более ни перед какими преградами, лишь бы достать денег. Он обезумел окончательно: имения разорены, леса вырублены, скот распродан за бесценок первому попавшемуся покупателю. Тогда он начал грабить дом, где родились его дети. Давно уже соблазняло его это серебро, старинное, фамильное серебро, хранимое как святыня, как воспоминание о некогда славном роде Ауриспа, неприкосновенное до сей поры. Ничто не остановило его. Диего - сообщник отца, злоумышленники обманули самую тщательную бдительность и похитили его, чтобы сбыть в первые попавшиеся руки!
- И не стыдно тебе? - продолжала мать, обращаясь к Диего, с трудом владевшему собой. - Не стыдно тебе сделаться сообщником отца? Пойти против меня, против той, что никогда, ни в чем не отказывала тебе, исполняя все твои прихоти! Ты ведь знал вдобавок, на что уйдут эти деньги. И тебе не стыдно, нет? Что же ты молчишь? Или ты не желаешь мне отвечать? Вот брат твой, постыдись! Скажи, куда ты девал шкатулку. Я желаю знать, слышишь?
- Сказано, что ничего не знаю, шкатулки этой не видал и не брал ее, - вскричал Диего, потеряв всякое самообладание: голос его был груб, голова тряслась, а мрачный огонь, засверкавший в глазах, делал его похожим на отсутствующего. - Поняла что ли?
Мать, смертельно побледнев, взглянула на Джорджио, и бледность ее, казалось, передалась ему.
Дрожа всем телом, задыхаясь, старший брат крикнул младшему:
- Диего, вон отсюда!
- Когда захочу, тогда и уйду, - отвечал Диего вызывающим тоном, пожимая плечами и по-прежнему не глядя в глаза брату.
Внезапное исступление охватило Джорджио; это было одно из тех состояний, которые у людей слабых и нерешительных парализуют всякую способность к какому бы то ни было поступку: воля их подавлена, а перед глазами, будто при вспышке молнии, возникают образы ужасных преступлений. Взаимная ненависть братьев - это отвратительное чувство, гнездящееся в самой природе человека, - развивается постепенно в душе его и при первом же благоприятном случае проявляется яростнее, чем какое-либо другое, с незапамятных времен существовала эта необъяснимая ненависть между кровными представителями мужской линии, вопреки привычке друг к другу, вопреки согласию, царившему среди остальных членов семьи, существовал также и этот ужас перед преступлением или даже перед мыслью о нем, что, быть может, представляет собой не что иное, как протест христианской совести против унаследованных человечеством инстинктов. Какой-то головокружительный вихрь пронесся в душе Джорджио и мгновенно истребил в ней все чувства, помимо этой ненависти, заставлявшей сжиматься его кулаки. Самый вид Диего, его полнокровная коренастая фигура, рыжая голова на бычьей шее, все очевидное превосходство физической силы в этой развитой мускулатуре, обида, нанесенная им самолюбию старшего брата, - несомненно, способствовали вспышке этой ненависти со стороны Джорджио. Ему захотелось, мгновенно обезоружив его, подчинить это животное без малейшего сопротивления с его стороны. Инстинктивно взгляд его скользнул по рукам брата, по этим широким сильным рукам, поросшим рыжеватым пухом, состоящим во время еды на службе у этой жадной пасти и причинявшим ему всегда такое непобедимое отвращение.
- Вон! Сейчас же вон! - повторил он еще более звенящим, еще более повелительным голосом. - Или изволь сейчас же просить прощения у матери!
- Я не позволю тебе приказывать! - закричал Диего, в первый раз взглянув прямо в глаза брату.
И в его маленьких серых глазках, выглядывающих из-под низкого лба, засветилась старинная ненависть.
- Берегись, Диего!
- Ты мне не страшен.
- Берегись!
- Да кто ты такой? Чего ты сюда явился? - зарычал Диего запальчиво. - Ты не смеешь вмешиваться в наши дела. Ты нам чужой. Я и знать-то тебя не хочу. Какую роль играл ты до сих пор в нашей жизни? Никогда ни для кого из нас ничего не сделал. Вечно жил только собой, своими интересами. Ласки, любовь, обожание - все было преимущественно для тебя. Чего же тебе надо? Сиди себе в Риме да проживай свои деньги, а не в свои дела не путайся…
Диего пользовался теперь случаем излить всю свою неприязнь, ревность, зависть, негодование по отношению к богатому брату, который где-то далеко, в большом городе жил веселой, беспечной жизнью, незнакомой его семье, представляя собой существо, почему-то привилегированное во всех отношениях.
- Замолчи, замолчи!
И мать, в исступлении, бросившись между братьями, ударила Диего по лицу.
- Вон отсюда! Ни слова больше! Вон! Убирайся к своему отцу…
Диего стоял в нерешительности, взбешенный до последнего предела, быть может, выжидая малейшего движения брата, чтобы наброситься на него.
- Убирайся вон! - крикнула мать из последних сил и упала без чувств на руки Камиллы, стоявшей рядом.
Тогда Диего побрел вон из комнаты, смертельно бледный от ярости, бормоча сквозь зубы какие-то непонятные для Джорджио слова. Вскоре послышались его тяжелые шаги по мрачной амфиладе комнат, где уже сгущались вечерние тени.
V
Вечер был дождливый. Лежа в своей постели, Джорджио чувствовал себя разбитым и унылым, как бы потерявшим способность думать. Мысли, неясные, несвязные, блуждали бесцельно, а грусть обострялась от малейших впечатлений, поступавших извне: от голосов прохожих, изредко доносящихся с улицы, от тиканья стенных часов, звона далекого колокола, лошадиного топота, свистка или скрипа дверей. Он чувствовал себя одиноким, чуждым жизни людей и своей собственной. Какая-то неизмеримая пропасть, внезапно возникла между ним и миром действительности. Воображение рисовало ему то туманный образ возлюбленной, спускающей черную вуаль над его поцелуем, то образ хромого ребенка, подбирающего восковые слезы. Он думал: "Мне остается только умереть". Страдание росло в его душе и становилось невыносимым. Сердце усиленно билось, будто среди ночного кошмара. Он вскочил с кровати в полном отчаянии, совершенно обессиленный, и заходил по комнате, звуки шагов отдавались в его мозгу.
"Кто там? Кто зовет меня?" В ушах его звучал чей-то голос. Он прислушался. Все было тихо. Открыв дверь, он вышел в коридор и снова начал прислушиваться. Кругом было тихо по-прежнему. Комната тетки была отворена, освещена. Он испытывал непонятный, чисто панический ужас, что вот-вот на пороге этой комнаты появится старуха с лицом трупа. В голове его мелькнула мысль: "А что, если она уже умерла и сидит теперь там в своем кресле неподвижная, застывшая, свесив подбородок на грудь". Видение было настолько ярко, что Джорджио окоченел от ужаса. Он стоял как вкопанный, не смея шевельнуться, голову его сжимал железный обруч, эластичный, холодный, растягивающийся и сжимающийся равномерно с биением его сердца. Больные нервы вносили беспорядок во все ощущения, возбуждая их до самых крайних пределов. Старуха закашляла, он вздрогнул и пошел назад тихо-тихо, на цыпочках, боясь привлечь ее внимание.
"Что это со мной сегодня? Я боюсь остаться один в комнате. Надо бы сойти вниз…" Но он знал, что после недавней трагической сцены ему не вынести страдальческого вида матери. "Попробую выйти на воздух, пойду к Христине". Воспоминания о трогательно-печальных мгновениях, пережитых в саду с любимой сестрой, укрепили его в этом намерении.
Вечер был дождливый. На улицах, почти безлюдных, тусклым светом мерцали редкие фонари. Из запертой булочной доносились голоса пекарей и запах свежеиспеченного хлеба, из одного кабачка раздавались звуки пятиструнной гитары, аккомпанировавшей народной песенке. Стая голодных собак, проследовав вдоль улицы, разбежалась по темным переулкам.
На колокольне пробил час.
Мало-помалу движение на свежем воздухе успокоило его волнение. Фантастические образы, теснившиеся в воображении, постепенно рассеялись. Внимание останавливалось на внешних впечатлениях. Он приостановился, прислушиваясь к звукам гитары, вдыхая запах теплого хлеба. На противоположном тротуаре в темноте промелькнула чья-то фигура, ему показалось, что он узнал в ней Диего. Встреча эта несколько взволновала его, хотя он чувствовал, что злоба его уже улеглась, а грусть принимала все более и более пассивный характер. Ему вспомнились некоторые слова брата, и он подумал: "А ведь он отчасти прав. Я никогда ни о ком не заботился, жил исключительно самим собою. Здесь я, несомненно, пришелец… Очень может быть, что все они думают обо мне то же самое. Ведь сказала же мать: "Теперь ты видишь, что это за жизнь! Видишь!" Но, несмотря на все ее слезы, я бессилен чем-либо помочь ей…"
Джорджио подошел к воротам замка Челаиа, проник во двор и мимоходом взглянул наверх. В окнах было темно, в воздухе стоял запах прелой соломы, в темном углу из крана бассейна капала вода, под портиком за железной решеткой висел образ Богоматери, перед ним горела маленькая лампада, и виднелся сквозь решетку букетик искусственных роз, сложенный к ногам Пречистой Девы, ступени широкой лестницы с пожелтевшими выбоинами посередине напоминали ступени древнего храма.
Отовсюду веяло грустью старинного фамильного замка, куда некогда дон Бартоломео Челаиа, единственный уцелевший представитель рода, уже на пороге старости ввел свою подругу и где появился на свет его наследник.
Образ молодой женщины с бескровным ребенком на руках витал перед глазами Джорджио, пока он поднимался по лестнице. Оба эти существа казались ему бесконечно далекими, заключенными в комнату, куда не мог проникнуть ничей взгляд. Один момент ему захотелось даже вернуться назад, и он остановился как вкопанный на середине пустынной белой лестницы, сознание действительности снова рассеивалось, снова он чувствовал себя во власти необъяснимого ужаса, как и несколько минут тому назад, перед открытой дверью комнаты. Но вот послышался какой-то шум, потом голос человека, кого-то преследующего, и сейчас же вслед за этим сверху лестницы покатился серый заморенный щенок, задев Джорджио при своем падении, а на верхней ступени с шумом появился лакей, преследовавший беглеца.
- Что такое? - спросил взволнованно Джорджио.
- Ничего, ничего, синьор. Я выгоняю собаку, отвратительную беглую собаку, каждый вечер она пробирается в комнаты, неизвестно как, будто привидение.
Этот незначительный эпизод, в связи со словами лакея, вызвал в душе Джорджио смутную тревогу, похожую на суеверный страх, и побуждаемый этим чувством, он спросил:
- А что, Лукино здоров?
- Да, синьор, слава Богу.
- Он уже спит?
- Нет, синьор, еще не ложились.
Сопровождаемый лакеем, он пошел по амфиладе обширных, как будто нежилых комнат с симметрично расставленной старинной мебелью. Ничто не говорило здесь о жизни, помещение казалось необитаемым. Джорджио объяснил себе это тем, что Христина не любила этого жилища и не приложила к его устройству своего природного вкуса ко всему изящному. Все оставалось здесь таким, каким было в день свадьбы, когда новобрачная впервые вступила в дом, всегда царил порядок, заведенный ее предшественницей, - последней хозяйкой замка Челаиа.
Неожиданное посещение Джорджио обрадовало сестру, она была одна и собиралась укладывать своего ребенка.
- О, Джорджио, как хорошо, что ты пришел! - воскликнула она, с неподдельной радостью, обнимая и целуя его в лоб, согретое нежностью, мгновенно растаяло застывшее сердце брата.
- Смотри-ка, Лукино, смотри, это твой дядя Джорджио. Что же ты с ним не поговоришь? Ну, поцелуй же его скорей.
Слабая улыбка появилась на бледных губах ребенка, он нагнул свою головку так, что свет падал на него сверху, и длинные светлые ресницы бросали трепетную тень на бледное личико. Джорджио, взяв его на руки, невольно содрогнулся, почувствовав под руками это худенькое детское тельце с еле заметными признаками жизни. Ему сделалось жутко, и казалось, что самого легкого прикосновения вполне достаточно, чтобы задушить эту жизнь. Такую же жалость, смешанную со страхом, испытал он однажды, держа в своих руках пойманную им испуганную птичку.
- Он легок как перышко, - сказал Джорджио. Голос его дрожал, что не укрылось от Христины. Посадив ребенка к себе на колени и ласково гладя его по голове, он спрашивал:
- Ты меня очень любишь, да?
Сердце его было переполнено нежностью, и ему безумно захотелось вызвать улыбку на бледном, болезненном личике ребенка, хоть раз увидеть на его щечках, слабый проблеск румянца, малейший признак существования крови под этой прозрачной кожей.
- Что это у тебя такое? - спросил он, заметив, что один пальчик его перевязан белой тряпочкой.
- Обрезался недавно, - сказала Христина, внимательно следя глазами за каждым движением брата. - Пустяки, а вот не заживает пока.
- Покажи-ка, Лукино, - сказал Джорджио, мучимый любопытством и принужденно улыбаясь из желания вызвать улыбку у ребенка. - Я подую и заживет.
Ребенок, удивленно смотря на него, позволил развязать больной пальчик. Джорджио, под тревожным взглядом матери, очень осторожно принялся за дело. Конец бинта прилип к ранке, и он не решился его оторвать, по краям ранки выступила беловатая жидкость, похожая на молоко. Губы Джорджио дрожали. Он взглянул на сестру и заметил, что она, сильно изменившись в лице, напряженно следит за малейшим его движением, как будто вся истерзанная душа ее сосредоточилась в ладони этой крошечной ручки.
- Пустяки, - сказал он.
Неестественно улыбаясь, он подул на ранку, в угоду ребенку, ожидавшему обещанного чуда. Затем, с прежними предосторожностями, снова забинтовал пальчик.
Теперь ему вспомнилась его странная тревога на лестнице, выгнанная собака, слова лакея и его собственные расспросы, внушенные суеверным ужасом, все беспричинное смятение, только что пережитое им.
Христина, заметив его смущение, спросила:
- О чем ты задумался?
- Так, ни о чем.
Потом, не сообразив хорошенько, желая заинтересовать чем-нибудь полусонного ребенка, он сказал:
- А знаешь что? Сейчас на лестнице я встретил собаку… - Дитя широко раскрыло глаза.
- Говорят, она приходит каждый день…
- Ах да, - сказала Христина. - Джованни говорил мне.
Но она вдруг умолкла при виде расширенных, испуганных глаз ребенка, готового расплакаться.
- Нет, Лукино, нет, нет, этого не было! - вскричала она, схватив ребенка с колен Джорджио и сжимая его в своих объятиях. - Нет, это неправда. Дядя пошутил.
- Конечно, конечно, пошутил! - повторял Джорджио, поднявшись с места, взволнованный этими слезами, так не похожими на детские слезы, казалось, они уносили с собой жизнь этого несчастного создания.
- Ну перестань, перестань, - говорила мать ласковым голосом, - теперь Лукино пойдет спать.
Она направилась в соседнюю комнату с плачущим ребенком на руках.
- Пойдем и ты с нами, Джорджио!
Джорджио стал смотреть, как Христина укладывала ребенка, она раздевала его медленно, с бесконечными предосторожностями, как будто боясь причинить ему повреждение, с каждым движением ее рук постепенно обнажалась худоба этого крошечного тельца, являвшего все признаки неизлечимого рахита. Шея была длинная, изогнутая, будто стебель увядшего цветка, грудная клетка, ребра, лопатки выступали под кожей, образуя глубокие впадины, где сгущались тени, еще более подчеркивая общую худобу.
Благодаря узловатым выпуклостям колен ноги казались кривыми, несколько вздутый живот делал еще более заметной остроту бедер. Когда ребенок поднял ручки, чтобы помочь матери сменить ему рубашку, сердце Джорджио болезненно сжалось: он увидел, какое громадное усилие затрачивали при таком обычном движении эти хрупкие детские плечики, как боролось с леденящим дыханием смерти это тельце, заключавшее в себе такую слабую искорку жизни.
- Поцелуй его, - сказала Христина Джорджио и поднесла к нему ребенка, перед тем как уложить его в постель. Потом она, взяв его ручку, на которой была повязка, подняла ее ко лбу, опустила на грудь, сделала ею движение с левого плеча на правое в знак крестного знамения, наконец сложила обе ручки вместе и проговорила:
- Amen.
Во всей этой процедуре было что-то зловеще-торжественное. Ребенок в своем длинном белом балахоне напоминал покойника.
- Спи спокойно, мое сокровище. Мы посидим около тебя.
Брат и сестра, еще раз сближенные общим чувством грусти, сидели по сторонам изголовья. Оба примолкли. В комнате стоял запах лекарств от пузырьков, расставленных на ночном столике у кровати. Одна муха, сорвавшись со стены, полетела на огонь лампы и с резким жужжанием уселась на одеяле. Среди тишины раздался треск мебели.
- Он засыпает, - шепотом произнес Джорджио.
Оба сосредоточенно наблюдали за спящим ребенком, а перед глазами обоих носился призрак смерти. Какое-то оцепенение постепенно охватывало их, и они невольно погружались в созерцание этого призрака.
Прошло некоторое время.
Вдруг ребенок испустил крик ужаса, широко раскрыл глаза и приподнялся как бы преследуемый страшным видением.
- Мама! Мама!
- Что с тобой, мое сокровище?
- Мама!
- Что с тобой, дорогой мой?
- Прогони ее! Прогони ее!