Принимая по вечерам, дамы обычно одевались в то, что называлось "простым обеденным платьем", в тесный шелковый панцирь на китовом усе, с полоской присобранных кружев в высоком вырезе и с узкими рукавами с оборкой внизу, которая открывала запястье ровно настолько, чтобы можно было увидеть бархотку или этрусский золотой браслет. Но мадам Оленская, не принимая во внимание традиции, была в длинном свободном бархатном красном платье, отделанном блестящим черным мехом, который змеей устремился сверху вниз, обогнув ее шею. Арчер вспомнил виденный им во время последней поездки в Париж портрет нового модного живописца, Каролюса Дюрана, чьи картины произвели сенсацию в Салоне, на котором была изображена дама в таком же дерзком платье-футляре с горлом, укутанным в мех. Было нечто порочное и провокационное в этом зрелище, сотканном из противоречий - мех в жарко натопленной гостиной, закрытое по горло платье и обнаженные руки, - однако эффект был удивительно приятным.
- О господи - целых три дня в Скайтерклиффе! - говорил Бофорт громким насмешливым голосом, когда Арчер вошел. - Возьмите все свои меха и грелку.
- Зачем? Разве дом такой холодный? - спросила она, с томным и загадочным видом протягивая Арчеру руку для поцелуя.
- Нет, но хозяйка… - продолжал Бофор, кивнув Арчеру с видом абсолютного безразличия.
- Но мне она кажется такой милой. Она сама пригласила меня. Бабушка говорит, я обязательно должна принять приглашение.
- Бабушка пусть говорит что хочет. А я говорю - как вам не стыдно от того, что вы собираетесь пропустить маленький ужин с устрицами, который я запланировал дать в вашу честь в воскресенье у Дельмонико. Там будут Кампанини, Скальки и много еще интересного народа.
Она, колеблясь, переводила взгляд с банкира на Арчера:
- Как это соблазнительно! С того вечера у миссис Стразерс я не встречала здесь ни одного человека из мира искусства.
- Я знаю одного-двух художников, очень милые люди. Если позволите, я могу привести их к вам, - предложил Арчер.
- Художники? В Нью-Йорке есть художники? - спросил Бофорт таким тоном, что было ясно: существуют только те художники, картины которых он покупал; но мадам Оленская сказала Арчеру, глядя на него со своей печальной улыбкой:
- Это было бы чудесно. Но я имела в виду драматических артистов, певцов, музыкантов. Дом моего мужа всегда был полон ими.
Она произнесла "мой муж", как будто бы с этим словом у нее не возникало недобрых ассоциаций, тоном, в котором чувствовался едва ли не вздох по утраченным радостям ее брака. Арчер взглянул на нее растерянно, удивляясь то ли притворству, то ли легкомыслию, с которым она может касаться прошлого в тот самый момент, когда решила порвать с ним, окончательно губя свою репутацию.
- Я уверена, - сказала она, адресуясь к обоим мужчинам, - что imprèvu увеличивает удовольствие. Возможно, что каждый день видеть одних и тех же людей неправильно.
- Во всяком случае, это чрезвычайно скучно; Нью-Йорк умирает от скуки, - пробурчал Бофорт. - А когда я пытаюсь развлечь вас, вы так себя ведете. Подумайте еще! Воскресенье - последний ваш шанс, потом Кампанини уезжает в Балтимор и Филадельфию. Я заказал отдельный кабинет со "Стейнвеем", они всю ночь будут петь для меня.
- Как чудесно! Я еще подумаю и завтра утром вам напишу.
Она говорила очень любезно, но в голосе ее прозвучал намек на то, что ему пора уходить.
Бофорт явно почувствовал это; не привыкший к такому обращению, он, не двигаясь, смотрел на нее из-под насупленных бровей.
- Почему не решить это сейчас?
- Это слишком серьезный вопрос, чтобы решать его на ночь глядя.
- По-вашему, уже так поздно?
Она ответила ему холодным взглядом:
- Да, потому что мне надо обсудить с мистером Арчером одно важное дело.
- Вот как! - огрызнулся Бофорт.
В ее тоне не было извинения, и он, слегка пожав плечами, со свойственной ему самоуверенностью взял руку графини, привычно поцеловал ее и крикнул уже с порога:
Слушайте, Ньюланд, если вы сможете уговорить графиню остаться в городе, то вы, конечно, тоже включены в число приглашенных! - и тяжелой поступью важного человека удалился.
После слов Оленской Арчеру показалось, что мистер Леттерблэр предупредил графиню о его приходе; но ее следующая реплика заставила его изменить свое мнение.
- Значит, вы знакомы с художниками? Вы вращаетесь в их среде? - с горячим интересом спросила она.
- Не совсем так. Вряд ли здесь существует их СРЕДА, любого рода; это больше похоже на тонкую поверхностную пленку.
- Но вы любите искусство?
- Бесконечно. Когда я бываю в Париже или Лондоне, я не пропускаю ни одной выставки. Стараюсь быть в курсе всего.
Она опустила глаза, словно изучая кончик атласной туфельки, который выглядывал из-под подола ее длинных одежд.
- Я тоже раньше очень увлекалась искусством; моя жизнь была полна всем этим. Но сейчас я стараюсь измениться.
- Измениться?
- Да, я пытаюсь покончить с той моей жизнью и стать такой, как все здесь.
Арчер покраснел.
- Вы никогда не будете такой, как все, - сказал он.
Прямая линия ее бровей слегка приподнялась.
- О, не говорите так. Если бы вы знали, как я ненавижу это в себе!
Ее лицо на мгновение превратилось в трагическую маску. Она наклонилась вперед, обхватив колени своими тонкими руками, и, отвернувшись от Арчера, смотрела в неведомую темную даль.
- Я хочу уйти от всего этого, - настойчиво повторила она.
Он подождал немного и слегка откашлялся:
- Я знаю, мистер Леттерблэр сказал мне.
- Да?
- В этом причина моего прихода. Он попросил меня - вы знаете, я ведь работаю в его фирме…
Она посмотрела на него удивленно; но потом глаза ее просияли.
- То есть вы можете это сделать для меня? Я могу иметь дело с вами, а не с мистером Леттерблэром? О, это будет гораздо легче!
Ее слова и даже сам тон их растрогали его и утешили его самолюбие. Он понял, что она сказала Бофорту о важном деле, просто чтобы от него отделаться; он почувствовал себя триумфатором.
- Я здесь по поручению мистера Леттерблэра, - повторил он.
Она сидела молча, все в той же позе, опустив голову на руку, лежавшую на спинке дивана. Ее лицо было бледным и погасшим, словно яркий цвет ее платья вобрал в себя все краски. Внезапно она показалась ему несчастной и даже жалкой.
"Теперь мы должны перейти к тяжелым фактам", - подумал он и вдруг ощутил в себе то же самое отвращение, которое так осуждал в матери и ее сверстницах. Как мало он сталкивался с такими необычными ситуациями! Он даже не находил слов, чтобы начать разговор, потому что от всего этого веяло литературщиной и театральностью. От того, что нужно было обсуждать эту тему, он чувствовал себя неловким и смущенным, как мальчишка.
Мадам Оленская наконец прервала затянувшееся молчание, выпалив с неожиданной страстностью:
- Я хочу быть свободна; я хочу начать жизнь с чистого листа.
- Я вас понимаю. Выражение ее лица смягчилось.
- Значит, вы мне поможете?
- Для начала, - он колебался, - боюсь, что я должен знать несколько больше…
Она удивилась:
- Но ведь вы знаете о моем муже - о моей жизни с ним?
Он кивнул.
- Но тогда - что еще? Разве в этой стране такие вещи допустимы? Я протестантка - наша церковь в таких случаях не запрещает развод.
- Это так.
Оба опять замолчали. Арчер вспомнил текст письма графа жене и кожей почувствовал, как его призрак, отвратительно ухмыляясь, возник между ними. Письмо было всего на полстраницы, но оно было именно таким, как он сказал Леттерблэру, - письмом злобного негодяя. Но есть ли в нем хоть малая толика правды? Об этом могла сказать только сама графиня.
- Я просмотрел бумаги, которые вы дали Леттерблэру, - сказал он наконец.
- Вы согласны, что нет ничего более отвратительного?
- Согласен.
Она слегка пошевелилась и прикрыла глаза рукой.
- Вы, без сомнения, знаете, что если ваш муж будет бороться… как он грозится…
- То что?
- Он может сказать что-нибудь… что-нибудь неприят… что-нибудь нежелательное… сказать публично, все выйдет наружу, это повредит вам, даже если…
- Если - что?
- Если это ни на чем не основано.
Она долго молчала, так долго, что он, не желая смотреть в ее омраченное лицо, имел достаточно времени, чтобы запечатлеть в своей памяти очертания ее другой руки, лежащей на колене, и каждую деталь надетых на безымянный палец и мизинец трех колец, из которых ни одно не было обручальным.
- Какой вред будет мне от его обвинений здесь - даже если он произнесет их публично?
"Мое бедное дитя, - едва не сорвалось с его губ, - больший, чем где бы то ни было!" Но вместо этого голосом, который и в собственных его ушах прозвучал похожим на голос мистера Леттерблэра, он произнес:
- Нью-Йоркское общество - крохотный мирок по сравнению с тем миром, где вы жили. И вне зависимости от внешних проявлений… он управляется несколькими людьми довольно старомодных взглядов.
Она молчала, и он продолжил:
- Особенно старомодны они в том, что касается брака и разводов. Законодательством разводы разрешены, но обычаи общества их запрещают.
- При любых обстоятельствах?
- Да… даже если женщина, несомненно, будет оскорблена и ее позиция безукоризненна, все же есть хотя бы малейшее подозрение, что она пренебрегла условностями и дала повод…
Она еще ниже опустила голову, и он ждал, страстно надеясь, взрыва негодования или по меньшей мере отрицательного возгласа. Не последовало ни того ни другого.
Звенящую тишину нарушало лишь тиканье небольших дорожных часов у ее плеча; да еще, разломившись, вспыхнуло полено в камине и рассыпалось ярким снопом искр. Казалось, вся комната, затаившись в раздумье, ждала вместе с Арчером.
- Да, - пробормотала она наконец, - то же самое мне твердит и мое семейство.
Он слегка поморщился:
- В этом нет ничего странного…
- НАШЕ семейство, - поправилась она, и лицо Арчера залилось краской. - Ведь я скоро буду вашей кузиной, - мягко добавила графиня.
- Надеюсь.
- И поэтому вы руководствуетесь их точкой зрения?
Он не ответил ей, встал, прошелся по комнате, невидящим взглядом уставился на одну из картин на красной камче и в нерешительности снова вернулся на свое место. Как он мог сказать ей: "Да. Если то, на что намекает ваш муж, - правда. Или если даже вы просто не можете это опровергнуть…"
- Скажите откровенно, - попросила она, видя, что он не решается высказать свою мысль.
Он посмотрел в огонь:
- Откровенно? Что можете вы получить взамен такого, что вам возместит возможность - вполне вероятную - потери доброго имени?
- Свобода. Моя свобода - разве она ничто?
В это мгновение ему пришла мысль, что в письме все правда и она надеется выйти за своего партнера по греху. Как же ей сказать, что, если она и в самом деле лелеет этот план, законы государства это безжалостно запрещают? Даже тень подозрения, что она может думать об этом, вызвала у него резкую неприязнь.
- Разве вы не свободны как птица? - отозвался он. - Кто вас тронет? Мистер Леттерблэр сказал мне, что финансовый вопрос улажен…
- О да, - равнодушно подтвердила она.
- Так зачем же предпринимать что-то, рискуя навлечь на себя бесконечные неприятности и страдания? Вспомните о газетах - это такая низость… Все это, конечно, глупо, несправедливо, но законы общества неизменны.
- Конечно, - с горечью согласилась она, и голос ее звучал столь слабо, что Арчеру вдруг стало стыдно за свои жестокие мысли.
- Личность в подобных случаях почти всегда приносят в жертву коллективным интересам - люди цепляются за любую условность, если она сохраняет семью и защищает детей, - скороговоркой бормотал он первое, что приходило ему в голову, инстинктивно пытаясь правильными фразами прикрыть уродливую действительность, которую ее молчание, казалось ему, обнажало все больше и больше.
Поскольку она не могла или не хотела сказать единственное слово, которое смогло бы разрядить атмосферу, он не хотел, чтобы она почувствовала, что он желал проникнуть в ее тайну. По староньюйоркской привычке он предпочел скользить по поверхности, что было значительно приятнее, чем разбередить рану, которую он не в силах излечить.
- Знаете, я обязан это сделать, - продолжал он, - помочь вам прояснить все эти вещи, о которых беспокоятся все, кто вас любит, - Минготты, Уэлланды, ван дер Лайдены, все ваши друзья и родственники; если бы я не сказал вам честно о том, как они к этому относятся, я бы поступил неблагородно.
Он говорил настойчиво, почти умоляя ее вернуться к нему из зияющей пустоты ее молчания.
- Да, это было бы неблагородно, - медленно повторила она его слова.
Поленья в камине посерели от пепла, одна из ламп мигала, требуя к себе внимания. Мадам Оленская встала, подкрутила фитиль и вернулась к камину, но осталась стоять.
Эта ее поза говорила о том, что обсуждать им больше нечего, и Арчер тоже поднялся.
- Прекрасно, я сделаю так, как вы сказали, - произнесла она словно через силу.
Кровь бросилась Арчеру в лицо; пораженный ее внезапным отступлением, он неловко схватил обе ее руки в свои.
- Я… Я в самом деле хотел помочь вам, - выдавил он.
- Вы в самом деле помогли мне. Спокойной ночи, мой кузен.
Склонившись, он коснулся губами ее рук, холодных и безжизненных. Она отняла их, и он повернулся к двери, нашел свое пальто и шляпу в прихожей, неярко освещенной газовым светом, и шагнул в зимнюю ночь, переполненный до краев запоздалым красноречием - ему казалось, что непроизнесенные слова вот-вот разорвут его изнутри.
Глава 13
В театре Уоллока был аншлаг - давали "Шогрэна" с Дионом Бусико в главной роли. Любовников играли известные актеры Гарри Монтегю и Ада Диас. Прекрасная английская труппа была на гребне славы, и на "Шогрэне" театр обычно был переполнен. Галерка бесновалась от восторга; в партере и ложах слегка посмеивались над банальными чувствами и ситуациями, рассчитанными на дешевый эффект, но наслаждались пьесой так же, как и на галерке.
Была, в частности, одна сцена, которая захватывала всех без исключения, - там, где Гарри Монтегю, после печального, почти односложного прощания с мисс Диас, говорит ей "до свидания" и уходит. Актриса, стоявшая опершись на камин и глядя на огонь, была одета в серое кашемировое платье без модных лент и украшений, обтягивающее ее высокую фигуру и падавшее длинными складками к ее ступням. Шею ее обвивала черная бархотка, концы которой, схваченные сзади, свободно ниспадали вдоль спины. Когда возлюбленный двинулся к выходу, она положила руки на каминную полку и уронила на них голову. На пороге он обернулся и посмотрел на нее; потом, крадучись, вернулся назад, поднял один конец бархотки, поцеловал его и удалился столь неслышно, что она даже не заметила этого и не переменила позы. Занавес падал в полной тишине потрясенного зала.
Ньюланд Арчер всегда ходил на "Шогрэна" только ради этой сцены. Он считал, что прощание Монтегю и Ады Диас ничем не уступает игре Круазет и Брессана в Париже или Мэдж Робертсон и Кендалла в Лондоне; своей сдержанностью и немой печалью оно волновало его больше, чем самые знаменитые театрально-приподнятые излияния.
В тот вечер, о котором идет речь, эта небольшая сцена особо остро тронула его, напомнив - он и сам не мог сказать почему - их расставание с мадам Оленской после откровенного разговора неделей раньше.
Отыскать что-нибудь общее между этими двумя сценами было так же нелегко, как увидеть внешнее сходство их участников. Ньюланд Арчер не мог претендовать на романтическую внешность красавчика актера, а мисс Диас была высокой рыжей женщиной монументального сложения; ее бледное некрасивое лицо ничем не походило на прелестные черты мадам Оленской. Арчер и графиня Оленская были не расстающимися в мучительном молчании любовниками, а всего лишь юристом и клиенткой, которые разошлись после деловой беседы, оставившей у юриста тягостное впечатление.
Но тогда в чем же было сходство, которое заставило сердце Арчера забиться при воспоминании об их последнем разговоре? Казалось, что мадам Оленская имела талант в любой ситуации заставить человека мечтать о неизведанных возможностях, которые таились где-то за пределами повседневной жизни. Она едва ли сказала когда-нибудь хоть слово, которое могло бы произвести такое впечатление, но это было либо присущим ей свойством - либо оно вызывалось ее таинственным прошлым, - либо чем-то драматическим, страстным и необычным, заключенным в ней самой.
Арчер всегда был склонен думать, что случай и обстоятельства играют не слишком большую роль в жизни человека по сравнению с врожденной направленностью к тому или иному повороту судьбы. Эту направленность он сразу угадал в Оленской. Спокойная, почти совершенно пассивная, она произвела на Арчера впечатление женщины, с которой должно происходить что-то из ряда вон выходящее, как бы она ни пыталась этого избегать. Странно, что она, живя в атмосфере, столь насыщенной драматическими коллизиями, не замечала, что в общем-то вызывает их сама.
Арчер ушел от нее тогда с ясным убеждением, что обвинение графа Оленского имело под собой почву. Таинственное лицо, фигурировавшее в ее истории под именем "секретаря", вероятно, не осталось без вознаграждения за помощь в ее побеге. Очевидно, что жизнь с графом была для нее невыносима. Она была молода, напугана, возможно в отчаянии, - разве не естественно, что она решила отблагодарить своего спасителя? К сожалению, эта ее благодарность в глазах закона низводила ее до уровня своего отвратительного супруга. Арчер дал ей возможность понять это; он также заставил ее осознать, что добросердечный простодушный Нью-Йорк, на милость которого она явно рассчитывала, был последним местом, где она смогла бы получить отпущение грехов.
Довести это до ее сознания - и быть свидетелем того, как она покорилась, - Арчеру было тяжело. Он чувствовал, как его влекут к ней смутные чувства жалости и ревности, как будто, совершив то немое признание в своей ошибке, она теперь полностью была в его власти, - в своей униженности вызывающая любовь и нежность. Он был рад, что она открылась ему, а не своим всполошившимся родственникам или Леттерблэру с его холодным равнодушным взглядом. Он немедленно взял на себя труд убедить их всех в том, что она поняла бесполезность своей затеи; и со вздохом облегчения они отвели свои взоры от "неприятного", с которым она заставила их столкнуться.