Арчер почувствовал, что закипает. Последние две недели он смиренно предоставил событиям течь своим путем, и лишь красота и добрый нрав Мэй смягчали назойливое давление Минготтов. Однако последний приказ старой миссис Минготт раскрыл ему глаза на то, что клан считает возможным предъявлять любые требования будущему зятю. Эта роль ему крайне не понравилась.
- Ее дядюшкам следовало бы заняться этим, - сказал он.
- Они пытались. Этот вопрос обсуждался в кругу семьи. Они против развода, но она твердо стоит на своем и хочет получить юридическую консультацию.
Молодой человек молчал, не раскрывая пакета.
- Она хочет вступить в новый брак?
- Должно быть; но сейчас она отрицает это.
- Но тогда…
- Вы весьма обяжете меня, мистер Арчер, если все же просмотрите бумаги. Позже мы обсудим их с вами и я выскажу свое мнение.
Арчер неохотно вышел, унося ненавистный пакет. Со дня последней встречи с Оленской он находился в постоянной борьбе с собой. То ощущение мимолетной близости, которое возникло между ними, когда они вдвоем сидели у камина, было разрушено появлением герцога и миссис Стразерс. Два дня спустя Арчер участвовал в комедии восстановления графини в милости ван дер Лайденов и с некоторой иронией сказал себе, что дама, которая так удачно умеет благодарить могущественных пожилых джентльменов за небольшой знак внимания - корзину цветов, не нуждается ни в приватных утешениях, ни в публичной поддержке молодого человека с весьма скромными возможностями, коим он являлся. Посмотреть на предмет с этой точки зрения было необыкновенно удачной мыслью - все потускневшие добродетели близких снова засияли, как прежде. Он не мог себе представить, чтобы Мэй, в каких бы обстоятельствах она ни оказалась, стала жаловаться на судьбу посторонним мужчинам; и никогда она не казалась ему столь благородной и прекрасной, как всю следующую неделю. Он даже подчинился ее желанию продлить помолвку - ей удалось найти тот аргумент, который его обезоружил.
"Вы же знаете, что в конечном счете ваши родители всегда идут вам навстречу еще с тех пор, как вы были маленькой девочкой", - пытался он настоять на своем, а она ответила, озарив его ясным взглядом: "Да. Именно потому я и не хочу отказывать им в просьбе - последней просьбе, обращенной к маленькой девочке…"
Это был глас старого Нью-Йорка; ответы именно такого рода он бы предпочел слышать от своей жены всегда.
Читая полученные документы, Арчер не столько узнавал какие-то факты, сколько, захлебываясь и задыхаясь, увязал в отвратительном болоте. Главным образом бумаги состояли из переписки поверенных графа Оленского с французской юридической фирмой - ей графиня поручила уладить свои финансовые дела. Было также короткое письмо самого графа к жене; прочтя его, Арчер поднялся, сложил бумаги обратно в конверт и возвратился в кабинет мистера Леттерблэра.
- Вот эти письма, сэр. Если вы хотите, я поговорю с мадам О ленской.
- Благодарю вас, Арчер. Если вы вечером свободны, приезжайте ко мне ужинать, а потом мы с вами поговорим об этом деле, если вы собираетесь поехать к ней завтра.
С работы Ньюланд Арчер снова поехал прямо домой. Зимний вечерний воздух дрожал прозрачной ясностью; над крышами светил только что родившийся молодой месяц. Душа Арчера переполнилась этим чистым сиянием, и, чтобы не расплескать его, он решил побыть наедине с собой по крайней мере до назначенной беседы с Леттерблэром. Он понимал, что принял единственно возможное решение - самому поговорить с графиней. Нельзя допустить, чтобы ее секреты открылись чужим глазам. Огромная волна сострадания накатила и унесла прочь его досаду и равнодушие - он увидел перед собой несчастную и беззащитную женщину, которую нужно было любой ценой спасти от новых ударов судьбы.
Он вспомнил, как она рассказала ему о требовании миссис Уэлланд избавить ее от выслушивания "неприятных" вещей, и содрогнулся при мысли, что, возможно, именно из-за такого подхода к жизни воздух Нью-Йорка остается столь незамутненным. "Неужели мы всего лишь фарисеи?" - подумал он, удивленный собственной попыткой примирить инстинктивное отвращение к человеческой низости с таким же инстинктивным сочувствием к человеческой слабости.
Впервые он задумался о том, как примитивны до сих пор были его собственные принципы. Он слыл бесстрашным малым, и он знал, что его любовная связь с бедняжкой миссис Торли Рашуорт была не настолько тайной, чтобы не придать его образу некий романтический блеск. Но миссис Рашуорт была женщиной глупой, тщеславной, по натуре скрытной, и ее больше, нежели его достоинства, привлекали таинственность и опасность их связи. Осознав это, он получил удар в самое сердце, но сейчас это освобождало его от угрызений совести. Короче говоря, эта связь была тем, что молодые люди его возраста с легкостью оставляют позади, уверенные в том, что огромная пропасть лежит между теми женщинами, которых они любят и уважают, и жалкими женщинами, которые существуют для наслаждения. В этом мнении их почему-то старательно поддерживали матери, тетушки да и все пожилые родственницы. Они единодушно разделяли веру миссис Арчер, что когда случаются "такие вещи", то для мужчины это, несомненно, всего лишь глупость, тогда как для женщины - преступление. И все эти матроны считали любую безрассудно влюбленную даму непременно злостной интриганкой, всеми средствами удерживающей простодушного мужчину, угодившего в ее сети. И единственной их целью становилось как можно скорее подсунуть ему милую невинную девушку, женить его на ней и поручить ей присматривать за ним.
В гораздо более сложной жизни Старой Европы, как начинал догадываться Арчер, любовные проблемы были не столь просты и не столь легко разрешаемы. Богатая, праздная, насыщенная жизнь создавала массу соблазнов; и женщина, даже от природы сентиментальная и сдержанная, силой обстоятельств, одиночества и беззащитности могла быть втянута в историю не слишком красивую с общепринятой точки зрения.
Придя домой, Арчер черкнул графине О ленской записку, прося на следующий день принять его, и отправил с посыльным, который вернулся с известием, что она уезжает вместе с ван дер Лайденами в Скайтерклифф следующим утром, но сегодня после ужина она будет дома одна. Записка была написана на небрежно оторванной половине листа, без даты и адреса, но почерк был тверд и изящен. Его позабавила ее идея провести уик-энд в торжественном уединении Скайтерклиффа, и он подумал, что там скорее чем где бы то ни было она ощутит тот холод, который исходит от людей, избегающих всего "неприятного".
Ровно в семь Арчер был у Леттерблэра, очень довольный, что после ужина может извиниться и уйти. У него уже сложилось собственное мнение после прочтения бумаг, и он не особенно жаждал обсуждать его со своим старшим партнером. Мистер Леттерблэр был вдовцом, и они ужинали одни, в темной запущенной комнате с пожелтевшими гравюрами "Смерть Чатама" и "Коронация Наполеона" на стене. На буфете, между двумя рифлеными ящичками для ножей, стоял графин с вином "Шато-Брион" и графин со старым лэннингским портвейном, подарком одного из клиентов. Известный мот Том Лэннинг распродал свой винный погреб незадолго до своей таинственной и постыдной смерти в Сан-Франциско - и первое, с точки зрения нью-йоркского света, было гораздо хуже второго.
После бархатистого устричного супа подали рыбу с огурцами, затем молодую жареную индейку с кукурузными оладьями, за ними последовали утка в смородиновом желе и сельдереем под майонезом. Мистер Леттерблэр, чей ленч состоял только из чая с сандвичем, обедал плотно и основательно и того же ожидал от гостя. Наконец, когда ритуал был закончен, скатерть убрана, сигары раскурены, мистер Леттерблэр, откинувшись на стуле и отставив портвейн, сказал, чуть сдвигаясь так, чтобы тепло от огня в камине грело его спину, промолвил:
- Вся семья против развода. Я думаю, они правы.
Арчер мгновенно осознал свое внутреннее сопротивление.
- Однако, сэр, почему? Если когда-либо было, что…
- Но какой смысл? Она здесь - он там; между ними Атлантика. Она никогда не получит ни доллара сверх тех своих денег, которые он ей добровольно возвратил - так устроены их чертовы брачные контракты. По их законам О ленский еще поступил довольно щедро - он вообще мог оставить ее без гроша.
Арчер промолчал - ему это было известно.
- У меня сложилось впечатление, - продолжал мистер Леттерблэр, - что она не придает особого значения деньгам. Но зачем же - это мнение и всей семьи, - зачем же лезть на рожон?
Часом раньше, когда Арчер вступил на порог этого дома, он полностью разделял эту точку зрения; но когда ее озвучил этот эгоистичный, упитанный и крайне равнодушный старик, он понял, ЧТО за этим стоит - тот же фарисейский голос общества, отгораживающегося от всего "неприятного"…
- Я думаю, что решать это должна она сама.
- Хм… Вы отдаете себе отчет в последствиях? Если она решит развестись?
- Вы имеете в виду угрозу в письме ее мужа? Какой это может иметь вес? Это не более чем неопределенное обвинение злобного негодяя.
- Да, но могут пойти неприятные разговоры, если он вздумает предъявить встречный иск.
- Неприятные разговоры! - воскликнул Арчер, вне себя от ярости.
Мистер Леттерблэр вопросительно посмотрел на него исподлобья, и молодой человек, внезапно ощутив полную бесполезность любой попытки объяснить, что творилось в его душе, поклонился в знак согласия, и старик продолжал:
- Развод - дело вообще неприятное, - и, помолчав немного и не услышав никакой реакции, спросил: - Вы согласны?
- Разумеется, - сказал Арчер.
- Следовательно, я, как и Минготты, могу на вас рассчитывать? Вы употребите свое влияние, чтобы заставить ее отказаться от развода?
Арчер колебался.
- Я не могу брать на себя никакие обязательства до встречи с графиней Оленской, - выдавил он наконец.
- Мистер Арчер, я вас не понимаю. Вы хотите войти в семью, которой грозит скандальный бракоразводный процесс?
- Не понимаю, какое отношение это имеет к моей женитьбе.
Мистер Леттерблэр поставил на стол стакан с портвейном и уставился на партнера хмурым предостерегающим взглядом.
Арчер понял, что рискует лишиться своих полномочий, чего он решительно не желал, возможно из чистого упрямства. Раз уж он взялся за это дело, ему не хотелось бросать его, и, чтобы оградить себя от этой опасности, надо было успокоить старика, неспособного образно мыслить, усыпить эту ходячую юридическую совесть Минготтов…
- Будьте уверены, сэр, я не свяжу себя никакими обязательствами, прежде чем не переговорю с вами. Я всего лишь хотел сказать, что я бы повременил с изложением своего мнения до разговора с мадам Оленской.
Мистер Леттерблэр кивнул, одобряя подобную осторожность - в лучших нью-йоркских традициях, но несколько чрезмерную даже для них; и молодой человек, взглянув на часы, сослался на деловое свидание и попрощался.
Глава 12
Старомодный Нью-Йорк обедал в семь, и хотя в кругу Арчера высмеивали обычай наносить послеобеденные визиты, он почему-то сохранялся. Когда молодой человек шел от Веверли-Плейс по Пятой авеню, эта главная артерия города была пуста, если не считать нескольких карет у особняка Чиверсов (которые давали обед в честь герцога) да изредка попадавшихся фигур пожилых джентльменов в теплых пальто и шарфах, карабкавшихся по лестницам к дверям особняков из коричневого камня и исчезавших в освещенных газом прихожих. Пересекая Вашингтон-сквер, Арчер заметил старого дю Лака, который шел навестить своих кузенов Дагонетов, а завернув за угол Западной Десятой улицы, он увидел своего коллегу Скипуорта - тот наверняка шел навестить старушек Лэннинг. Немного дальше вдоль Пятой авеню Бофорт, фигура которого резким силуэтом возникла на фоне освещенных дверей его дома, вскочил в свою карету и укатил в неизвестном направлении. Оперы в этот вечер не давали, приемов ни у кого не было, так что прогулка Бофорта явно заключала в себе что-то запретное. Арчер предположил, что она связана с небольшим домиком за Лексингтон-авеню, где недавно появились занавески с рюшами и ящики с цветами, а у свежеокрашенных дверей часто видели коляску мисс Фанни Ринг желтого канареечного цвета.
За маленькой скользкой пирамидой, внутри которой был мирок миссис Арчер, лежал почти не изученный мир, населенный художниками, музыкантами и "пишущей братией". Эти рассеянные вокруг осколки человечества никогда не выказывали ни малейшего желания влиться в структуру общества. Они считались приличными людьми и предпочитали держаться друг друга. Медора Мэнсон в дни процветания пыталась устраивать что-то вроде "литературного салона", но эта идея умерла, поскольку литераторы не стремились регулярно посещать его. В основном они предпочитали свободу и тяготились условностями.
Подобные попытки предпринимали и другие, и у Бленкеров - семейства с энергичной говорливой мамашей и тремя весьма упитанными дочками, которые во всем ей подражали, можно было встретить Эдвина Бута, Патти, Уильяма Винтера и нового актера Джорджа Ригнольда, игравшего в шекспировских пьесах, редакторов журналов, музыкальных и литературных критиков.
Миссис Арчер и ее круг слегка робели перед ними. Они были эксцентричны, ненадежны; никто, собственно, не знал, что они такое на самом деле. В окружении Арчера глубоко почитали литературу и искусство, а миссис Арчер всегда повторяла своим детям, каким приятным и изысканным было общество, когда в нем появлялись фигуры Вашингтона Ирвинга, Фитц-Грина Галлека и автора "Преступного эльфа". Наиболее известные авторы этого поколения были "джентльменами"; теперь же их сменили незнакомцы со странными манерами. Их внешность, их прически, их происхождение, их близость к Опере и сцене не позволяли применить к ним никакие критерии нью-йоркского общества.
"Когда я была девушкой, - говаривала миссис Арчер, - мы знали каждого между Бэттери и Кэнэл-стрит, и те, кто имел собственные кареты, были наперечет. В то время было очень просто определить место каждого в обществе; теперь это невозможно, да я и не пытаюсь".
Только старая Кэтрин Минготт с ее пренебрежением к моральным предрассудкам и почти полной, свойственной лишь выскочкам, индифферентностью к тончайшим нюансам, могла бы перебросить мост через эту бездну, но она никогда не открыла ни одной книги, не взглянула ни на одну картину, а музыка интересовала ее ровно настолько, чтобы напоминать ей о феерических представлениях актеров итальянского театра в дни ее триумфа в Тюильри. Может быть, это удалось бы Бофорту, который не уступал ей в дерзости, но его огромный дом и лакеи в шелковых чулках не способствовали непринужденности общения. Более того, он был так же необразован, как и старая миссис Минготт, и считал, что "парни, которые что-то там пишут", существуют только для развлечения богачей. И никто из этих богачей ни разу не счел нужным разуверить его в этом.
Ньюланд Арчер знал это с тех пор, как себя помнил, но считал сие незыблемой частью мироздания. Он знал, что есть общества, где художники, поэты, писатели и даже великие актеры так же в чести, как и герцоги; он часто размышлял о том, каково было бы жить в обществе, где собирались в гостиной, просто чтобы поговорить с Мериме (чьи "Письма к незнакомке" были одной из его любимых книг), Теккереем, Браунингом или Уильямом Моррисом. Но в Нью-Йорке это было невозможно, и глупо было на это надеяться. Арчер знал большинство из "пишущей братии", музыкантов и художников; он встречал их в "Сенчери" или крохотных музыкальных и театральных клубах, которые уже начали появляться. Там он наслаждался общением с ними; тогда как у Бленкеров, где они были окружены пылкими безвкусно одетыми женщинами, которые разглядывали их, как привезенных напоказ зверей в клетке, они казались ему необычайно скучными. И даже после весьма интересных бесед с Недом Уинсеттом у него всегда появлялось чувство, что их мир так же узок, как и его, и единственный метод расширить и тот и другой - это достичь такой ступени развития нравов, когда они оба смогут соединиться.
Он попытался представить себе этот мир, рисуя в воображении общество, где графиня Оленская жила и страдала и - возможно - изведала тайные наслаждения. Он вспомнил ее веселый рассказ о том, как ее бабушка Минготт и Уэлланды возражали против ее жизни в "богемном" квартале, где обитают "те, кто пишет". Родных беспокоили не столько опасности, сколько царившая вокруг неприятная нищета; но она не поняла этого - ей казалось, что они всего лишь боятся, как бы эти литераторы не скомпрометировали ее.
Сама она этого не боялась. А книги, в основном романы, разбросанные по ее гостиной, что было не принято в Нью-Йорке, будили любопытство Арчера новыми именами авторов - Поля Бурже, Гюисманса, братьев Гонкур. Размышляя обо всем этом, он подошел к порогу дома графини Оленской и еще раз подумал, что каким-то непостижимым образом она перевернула в его голове все вверх дном и что если он хочет помочь ей, ему нужно знать все подробности жизни, столь не похожей ни на какую другую, известную ему.
Настасья открыла ему дверь, таинственно улыбаясь. На скамейке в прихожей лежала подбитая соболем мужская шуба, складной оперный цилиндр из тусклого шелка с золотыми буквами "Дж. Б." на подкладке и белый шелковый шарф, что безошибочно указывало на то, что вещи принадлежат Джулиусу Бофорту.
Арчер рассердился; рассердился так, что готов был черкнуть на карточке несколько слов и уйти.
Но потом он вспомнил, что в записке Оленской не просил ее принять его наедине. Так что ему не на кого было пенять, кроме себя, за то, что двери ее дома были открыты и для других визитеров, и он переступил порог гостиной, твердо решив дать понять Бофорту, что он помешает беседе, и дождаться, пока тот уйдет.
Банкир стоял спиной к каминной доске, застеленной старинной вышитой дорожкой, прижатой тяжелыми медными канделябрами с церковными свечами из желтоватого воска. Выпятив грудь, он локтями касался доски, а всей своей тяжестью оперся на ногу в большом лакированном ботинке. Когда Арчер вошел, он, улыбаясь, сверху вниз смотрел на хозяйку, которая сидела на диване, поставленном под прямым углом к камину. Позади дивана был стол, весь заставленный цветами, и мадам О ленская сидела полу откинувшись назад, подперев голову рукой так, что широкий рукав соскользнул, обнажая ее до локтя, на фоне азалий и орхидей, в которых Арчер без труда узнал дары бофортовских теплиц.