Пыхтя и грохоча, поезд подходил все ближе и ближе и медленно въехал в вокзал, словно чудовище, нагруженное добычей, вползало в свою берлогу. Арчер подался вперед, расталкивая локтями окружающих и пытаясь заглянуть в окна высоко нависших вагонов. Затем внезапно он увидел бледное и удивленное лицо Оленской рядом с собой, и им снова овладело горькое чувство, что эти черты совершенно стерлись из его памяти.
Они шагнули навстречу друг другу, и он предложил ей руку.
- Сюда, здесь моя карета, - только и сказал он.
Далее все было именно так, как и представлялось ему. Он поставил ее вещи, усадил в карету и - как припоминал потом - долго докладывал о здоровье бабушки и кратко обрисовал ситуацию с Бофортом ("Бедная Регина!" - воскликнула она с явным сочувствием, что его удивило). Меж тем карета выбралась из сутолоки вокзала и потащилась по скользкому склону к пристани - вместе с неопрятными почтовыми повозками, тачками с углем, мечущимися лошадьми и пустыми катафалками - о, эти катафалки! При виде их Оленская зажмурила глаза и схватила Арчера за руку.
- О нет, только не это - бедная бабушка!
- Нет, нет, ей намного лучше - правда. Этого не произойдет, я уверен! - воскликнул он, как будто бы от этого зависело что-то в их отношениях.
Ее рука все еще оставалась в его руке, и, когда карета въехала на мостки, перекинутые на паром, он наклонился, расстегнул ее тесную перчатку и благоговейно поцеловал теплую ладонь. Она отняла руку с легкой улыбкой, и он спросил ее:
- Вы не ожидали, что встречу вас я?
- О нет.
- Я собирался в Вашингтон, чтобы повидать вас. Я уже почти уехал… мы едва не разминулись.
- О-о! - испуганно отозвалась она, будто они избежали какой-то опасности.
- Знаете, я почти забыл вас.
- Забыли? Меня?
- Я имею в виду… как бы это объяснить… Это всегда так. Каждый раз вы возникаете передо мной заново.
- О да, я понимаю вас… понимаю.
- То есть у вас тоже так?
Она кивнула, глядя в заснеженное окошко.
- Эллен… Эллен… Эллен…
Она не ответила, и он замолчал, глядя на ее профиль, четко вырисовывающийся на фоне снежной мглы за окном. "Что она делала в эти нескончаемые четыре месяца, хотел бы я знать", - подумал он.
Как, в сущности, мало знали они друг о друге! Таяли драгоценные мгновения, но он позабыл все, что хотел ей сказать, и только беспомощно размышлял об их близости и разобщенности, и это, казалось, подчеркивалось даже тем, что они, сидя рядом в карете так близко, не решались взглянуть в лицо друг другу.
- Какая чудесная карета! Она принадлежит Мэй? - спросила она, вдруг отвернувшись от окна.
- Да.
- Это ведь Мэй послала вас встретить меня, не так ли? Как любезно с ее стороны!
Мгновение он молчал; затем мстительно сказал:
- После нашей встречи в Бостоне меня посетил секретарь вашего мужа.
В своем коротком послании к ней он ничего не сообщил об этом и имел намерение похоронить этот инцидент в своей душе. Но ее ненужное напоминание о том, что эта карета принадлежит его жене, заставило Арчера сказать это. Он посмотрит, будет ли ей так же приятно услышать о месье Ривьере, как ему о Мэй! Однако, как обычно, ему не удалось заставить ее выйти из себя, и она не выказала ни малейшего удивления. "Следовательно, он написал ей", - заключил про себя Арчер.
- Мистер Ривьер приходил к вам? - спросила она наконец.
- Да, а вы не знали?
- Нет, - просто ответила она.
- Но вы не удивлены?
- Что ж тут удивительного? - слегка поколебавшись, ответила она. - Он рассказал мне, когда приезжал в Бостон, что познакомился с вами. Кажется, в Англии.
- Эллен, я хочу спросить у вас одну вещь.
- Да.
- Я хотел спросить у вас это сразу после встречи с Ривьером, но я не хотел это писать в записке. Это Ривьер помог вам уехать - когда вы решили оставить мужа?
Сердце его билось так сильно, что он едва мог дышать. Неужели и этот вопрос она встретит с той же невозмутимостью?
- Да, я обязана ему многим, - ответила она без малейшей дрожи в голосе.
Ее слова звучали так естественно, почти безразлично, что волнение Арчера угасло. Еще раз ей удалось - своей простотой - заставить его почувствовать всю глупость своей приверженности к условностям как раз тогда, когда он уже считал, что покончил с этим.
- Мне кажется, что вы самая честная женщина из всех, кого я когда-либо встречал, - пробормотал он.
- О нет, но, возможно, одна из наименее суетных, - ответила она, и он почувствовал в ее голосе улыбку.
- Зовите это как вам угодно - вы принимаете вещи такими, как они есть.
- О, просто так сложилось. Мне пришлось смотреть в лицо Медузе Горгоне.
- Но это не ослепило вас! Вы поняли, что она просто старое пугало!
- Она никого не ослепляет; она просто иссушает слезы.
Ответ ее словно запечатал губы Арчера, с которых была готова сорваться мольба - столько печального жизненного опыта стояло за ним. Медленное движение парома вдруг прекратилось - он с такой силой врезался в причал, что карету тряхнуло, а Арчера и О ленскую бросило друг к другу. Весь дрожа, Арчер ощутил прикосновение ее плеча и обнял ее.
- Но если вы не слепы - тогда вы должны видеть, что так не может продолжаться.
- Что именно?
- То, что мы вместе - и не вместе.
- Нет. Вам не следовало встречать меня, - сказала она упавшим голосом.
Потом вдруг она повернулась, обвила его шею руками и прижалась губами к его губам.
В тот же момент карета тронулась, и свет газового фонаря у выезда с причала упал в окно. Она отстранилась, и они сидели не двигаясь, пока карета старалась выбраться из пробки на пристани. Когда они наконец выехали на ровную дорогу, Арчер заговорил торопливо:
- Не бойтесь меня, можете не забиваться в угол, что вы сейчас делаете. Сорванный второпях поцелуй - это совсем не то, что мне нужно. Посмотрите, я даже не касаюсь рукава вашего жакета. Вы полагаете, я не понимаю, что вы не хотите, чтобы наше чувство выродилось в обычную тайную интрижку? Когда нас разделяет расстояние, все мои мысли сгорают в ярком пламени желания; но стоит вам появиться… и я тут же осознаю, что вы для меня намного больше того, что я помнил, чего я желал, и то, что я хочу, настолько не укладывается в то, что мы можем иметь: быть вместе час-другой, что я могу совершенно спокойно сидеть рядом с вами. Просто сидеть и ждать, когда же осуществятся мои мечты… Несколько мгновений она молчала, затем спросила:
- Что значит - осуществятся?
- Но вы же верите, что это будет, не так ли?
- Мечты о том, чтобы мы были вместе? - Она внезапно резко рассмеялась. - Хорошенькое же вы выбрали место, чтобы сказать мне об этом!
- Вы хотите сказать, что мы в карете моей жены? Давайте выйдем из нее. Вы же не боитесь снега?
Она рассмеялась снова, уже более мягко.
- Нет, я, конечно, не выйду и не пойду пешком, потому что мне нужно как можно скорей быть у бабушки. А вы останетесь сидеть рядом со мной, и мы будем смотреть в лицо реальности, а не предаваться мечтам.
- Не знаю, что вы подразумеваете под реальностью. Единственная реальность для меня только эта.
Она встретила эти слова долгим молчанием, и тем временем карета, выехав с какой-то темной улочки, покатила по ярко освещенной Пятой авеню.
- Так что же вы решили, что я буду вашей любовницей? Поскольку вам хорошо известно, что быть вашей женой я не смогу.
Грубость ее высказывания поразила Арчера - женщины его круга стеснялись произносить такие слова, если даже речь о них и заходила в разговоре. Он заметил, что Оленская произнесла слово "любовница" спокойно, как будто оно было для нее привычным, и он подумал, что в той ужасной жизни, которую она покинула, при ней его употребляли свободно. Ее вопрос заставил его судорожно вздрогнуть, и он с трудом заговорил:
- Я хочу… я хочу как-нибудь оказаться с вами в чудесной стране, где этих слов… этих понятий… не существует. Где мы будем просто человеческими существами, которые любят друг друга, и больше ничего на свете не существует.
Она издала глубокий вздох, который затем превратился в горький смех.
- О мой дорогой, и где же эта страна? Вы когда-нибудь бывали там? - спросила она; и так как он угрюмо молчал, она продолжила: - Я знаю многих, которые пытались найти ее; и, поверьте мне, они все по ошибке сходили на придорожных станциях - скажем, в Болонье, Пизе или Монте-Карло, и эти станции не слишком отличались от того мира, который они покинули. Разве что были меньше, сомнительнее и их населяли люди, менее разборчивые в средствах.
Он никогда не слышал, чтобы она говорила в таком тоне, и вспомнил фразу, которую она сказала немного раньше.
- Я вижу, Горгона и в самом деле лишила вас слез.
- Да, и в то же время открыла мне глаза - это людское заблуждение, что она ослепляет. На самом деле она творит нечто совершенно противоположное - не позволяет им закрыть глаза, и они никогда более не могут погрузиться в благословенную тьму неведения. Есть ли китайская пытка, подобная этой? Должна быть. О, поверьте, эта чудесная страна, о которой вы мечтаете, - это такая маленькая и жалкая страна!
Карета пересекла уже Сорок вторую улицу - она двигалась так быстро, словно в нее впрягли кентуккийского рысака. Арчера разрывало изнутри сознание того, что время, отведенное им, истекает - и все было напрасно…
- Так все-таки, что, по-вашему, будет с нами?
- С НАМИ? Но ведь НАС нет! Мы близки друг другу только тогда, когда далеко друг от друга. Тогда мы остаемся сами собой. Иначе мы только Ньюланд Арчер, муж кузины Эллен Оленской, и Эллен Оленская, кузина жены Ньюланда Арчера, которые пытаются искать счастья за спиной у тех, кто им доверяет.
- О, мне это уже безразлично, - простонал он.
- Уверяю вас, нет! Вам никогда не было все безразлично. А мне было, - добавила она странным голосом, - и я знаю, ЧТО это такое.
Он сидел молча, переполненный невыносимой болью. Потом он нашарил в темноте кареты звонок, которым Мэй звонила кучеру два раза, когда хотела остановиться. Он позвонил, и карета подъехала к тротуару.
- Почему мы остановились? Это же не дом бабушки! - воскликнула Оленская.
- Нет. Но я выйду здесь, - пробормотал он, открывая дверь и выпрыгивая на мостовую. В свете уличного фонаря он увидел ее испуганное лицо и инстинктивное движение, которое она сделала, чтобы задержать его. Он закрыл дверь, и на мгновение прислонился к стеклу. - Вы были правы: мне не надо было встречать вас сегодня, - сказал он, понижая голос, чтобы кучер не мог его расслышать.
Она наклонилась вперед, и казалось, хотела что-то сказать; но он уже махнул кучеру, и карета покатилась дальше, а он, стоя на углу, смотрел ей вслед. Снег перестал идти, но порывы ветра хлестали его в лицо, пока он стоял. Внезапно он почувствовал что-то холодное и твердое на своих ресницах и понял, что плачет, а ветер превращает его слезы в льдинки.
И, засунув руки в карманы, он повернул назад и зашагал быстрым шагом вниз по Пятой авеню к своему дому.
Глава 12
Когда он вечером снова вернулся домой к обеду, гостиная была пуста.
Они должны были обедать с Мэй одни, поскольку все семейные приглашения и договоренности были отложены из-за болезни старой миссис Минготт; но Мэй обычно была пунктуальнее его, и он удивился, что ее нет за столом. Переодеваясь, он слышал, что она дома, - он слышал шорох в ее комнате, и он не мог понять, что ее задерживает.
У него вошло в привычку размышлять над простыми вещами и строить предположения - ему казалось, что это крепче связывало его с реальностью. Иногда ему казалось, что он нашел ключ к чудачествам тестя - возможно, и мистер Уэлланд давным-давно, ускользая из реальности, призвал на помощь всех духов домашнего очага, чтобы защитить себя.
Когда Мэй наконец появилась, она выглядела усталой. Она была в обеденном платье с тесным корсетом и низким вырезом - этого требовал минготтовский свод правил даже в самых неформальных случаях; и ее белокурые волосы, как обычно, были собраны в пышную прическу. Но ее лицо было изнуренным и словно поблекшим. Впрочем, глаза светились обычным нежным светом, и в них был тот же яркий отблеск, что и накануне.
Что-то случилось, дорогой? - спросила она. - Я прождала тебя у бабушки, а Эллен появилась одна и сказала, что ты сошел по дороге из-за какого-то срочного дела. Ничего неприятного?
- Нет, нет. Просто я вспомнил, что не отправил кое-какие письма, и это необходимо было сделать до обеда.
- Понятно, - отозвалась она и добавила через минуту: - Как жаль, что ты не приехал к бабушке. Впрочем, если письма были срочные…
- Я же сказал, - ответил он, слегка удивленный ее настойчивостью. - И кроме всего прочего, я вообще не понимаю, почему я должен был ехать к бабушке. Я даже не знал, там ты или нет.
Она отвернулась и подошла к зеркалу над камином. Она стояла, поправляя рукой выбившуюся из прически прядь, и Арчера поразило, что в этой ее позе было что-то неестественное и напряженное, и он подумал, не начинает ли сказываться на ней монотонность их жизни. Потом он вспомнил, что, когда покидал дом этим утром, она крикнула ему с лестницы, что будет ждать его у бабушки, чтобы они могли вместе поехать домой. Думая совершенно о другом, он радостно крикнул ей: "Хорошо!" - и тут же забыл об этом.
Ему стало стыдно, но одновременно он почувствовал и досаду, что такая мелкая оплошность может иметь значение после почти двух лет брака. Он устал жить в умеренно теплой температуре медового месяца, которую требовалось постоянно поддерживать, но без всплесков настоящей страсти или каких-либо других выражений нормальных чувств. Если бы Мэй высказывала свои жалобы (а он подозревал, что их много), он мог бы разрядить обстановку и с юмором решить любую проблему; но Мэй была приучена скрывать свои чувства под спартанской улыбкой.
Пытаясь справиться с досадой, он спросил о здоровье бабушки, и Мэй ответила, что той лучше, вот только она очень расстроилась, получив последние новости о Бофортах.
- Что за новости?
- Кажется, они и не думают уезжать из Нью-Йорка. Бофорт хочет заняться страховым бизнесом. Они собираются снять маленький домик.
Абсурдность этой идеи не подлежала обсуждению, и они пошли в столовую. Во время обеда их беседа велась на обычные темы, но Арчер заметил, что Мэй ни разу не упомянула ни о самой Оленской, ни о том, как ее встретила бабушка. Хотя он и был благодарен ей за это, но в самом факте ему почудилась легкая угроза.
Кофе они пили в библиотеке. Арчер зажег сигару и взял томик Мишле. Он стал читать исторические книги по вечерам, с тех пор как Мэй взяла манеру просить его почитать вслух, когда видела у него в руках стихи.
Не то что бы он не любил звук своего голоса, но он заранее мог предвидеть все комментарии, которые она сделает. Как он теперь понял, в дни их помолвки она просто заученно повторяла то, что он сам говорил ей; но когда он перестал снабжать ее готовыми мнениями, ей пришлось высказывать свои - и в итоге они портили ему все удовольствие от восприятия стихов.
Увидев, что Арчер взял историческую книгу, Мэй придвинула свою рабочую корзинку, подтянула поближе к креслу лампу под зеленым абажуром и достала подушку, которую вышивала на его софу. Она не была хорошей рукодельницей - ее крупные руки были созданы для верховой езды, гребли и других занятий на открытом воздухе; но раз другие жены вышивали подушечки для своих мужей, она не желала упускать еще одну возможность продемонстрировать свою супружескую преданность.
Мэй села таким образом, что Арчер, подняв глаза, мог наблюдать ее за работой. Она склонилась над пяльцами, и ее кружевные рукава соскользнули с крепких округлых рук к локтям; на левой руке было подаренное в честь помолвки кольцо со сверкающим сапфиром, надетое на один палец вместе с золотым обручальным кольцом, а правой она медленно и старательно прокалывала ткань.
Он смотрел на нее, на ее чистый лоб, освещенный лампой, и с тайным испугом вдруг осознал, что он всегда будет знать все мысли, которые таятся под ним, и никогда, сколько бы ни минуло лет, Мэй не удивит его ни новой идеей, ни неожиданным настроением, ни слабостью, ни жестокостью, ни вообще каким-либо проявлением чувств. Весь свой запас поэтичности и романтизма она израсходовала за время их короткого романа; и функция эта атрофировалась, как только нужда в ней отпала. Теперь она просто медленно и постепенно превращалась в копию своей матери, одновременно пытаясь превратить его в мистера Уэлланда. Он положил книгу и резко поднялся; она тотчас же подняла голову:
- Что-нибудь случилось?
- Здесь душно, мне нужен воздух.
Он настоял, чтобы шторы в библиотеке не закреплялись неподвижно над рядами тюля, как в гостиной, а могли свободно двигаться по карнизу. Он отодвинул их и приподнял окно, высунувшись в ледяную ночь. Уже сам факт, что он не видит Мэй, склонившуюся с рукоделием под лампой, а видит крыши, трубы, ощущает какую-то другую жизнь, кроме его собственной, может представить себе, что там, вдали, за пределами Нью-Йорка, есть и другие города, и вообще за пределами его мирка существует другой, огромный мир, прояснил его мысли и ему стало легче дышать.
Несколько мгновений он был погружен в эту спасительную темноту; потом услышал голос Мэй:
- Ньюланд! Закрой окно. Ты простудишься и умрешь.
Он опустил раму и обернулся к ней.
- Умру! - повторил он, и ему захотелось продолжить: "Но я ведь уже умер. Я МЕРТВ - я мертв уже много месяцев…"
Внезапно эти слова навели его на мысль. А что, если это ОНА мертва! Что, если она должна умереть - скоро умрет - и он будет свободен! Это ощущение того, что он стоит здесь, в своей родной теплой комнате, смотрит на жену и желает ей смерти, было таким странным, таким завораживающим и непреодолимым, что чудовищность этой мысли не сразу дошла до сознания Арчера. Он просто чувствовал, что оно дает его измученной больной душе возможность продержаться какое-то время. Да, она может умереть - почему нет? Умирают же внезапно молодые люди, с виду здоровые, как она. И она может также умереть, и он станет свободным.
Она подняла на него глаза, и он прочел в них, что что-то в его взгляде ужаснуло ее.
- Ньюланд! Ты заболел?
Он покачал головой и пошел к своему креслу. Она снова нагнулась над пяльцами, и, проходя мимо, он погладил ее по голове и сказал:
- Бедная Мэй!
- Бедная? Почему? - неестественно рассмеявшись, спросила она.
- Потому что я не могу открыть окна без того, чтобы ты не начала волноваться, - сказал он, тоже смеясь.
Мгновение она молчала; затем сказала очень тихо, низко наклонившись над своей работой:
- Я перестану волноваться, когда увижу, что ты счастлив.
- Ах, дорогая! Как же я буду счастлив, если я не смогу открывать окна?
- В такую погоду? - возразила она, и он, вздохнув, погрузился в книгу.