Минуло около недели. Арчер ничего не слышал об Оленской и наконец понял, что никто из членов семьи, видимо намеренно, не упоминает при нем ее имени. Он не пытался увидеть ее - пока она находилась у постели старой Кэтрин, это было невозможно. В этой неопределенной ситуации он позволил себе плыть по течению своих мыслей, но под этой ровной слабо колышущейся поверхностью зрела решимость, которую он почувствовал, когда высунулся из окна библиотеки в ледяную ночь. Сила этой решимости помогала ему ждать, никак этого не проявляя.
Однажды Мэй сказала мужу, что бабушка просит его прийти. Не было ничего странного в ее желании - она понемногу поправлялась; к тому же она никогда не скрывала, что предпочитает Арчера остальным мужьям своих внучек. Мэй с явным удовольствием передала ему приглашение - она была горда, что бабушка ценит ее супруга.
Возникла минутная пауза, потом Арчер почувствовал, что необходимо предложить:
- Заедем вечером вместе?
Лицо Мэй посветлело, но она тотчас ответила:
- Нет, лучше поезжай один. Бабушке уже наскучило каждый день видеть одних и тех же людей.
Сердце Арчера отчаянно колотилось, когда он позвонил в дверь старой Кэтрин. Больше всего на свете он хотел ехать без Мэй, потому что был уверен, что в этом случае ему непременно выпадет шанс побеседовать наедине с Оленской. Это была награда за долгое ожидание. Она где-то здесь, за дверью или за занавесками из желтого Дамаска в первой же за холлом комнате, и наверняка ждет его! Еще миг - и он увидит ее, услышит ее голос, пока она проведет его в комнату больной.
Он хотел задать ей только один вопрос - после этого все станет ясно. Все, что он хотел знать, - точную дату ее отъезда в Вашингтон; и она вряд ли откажется ответить на этот простой вопрос.
Но в комнате с желтыми занавесками его ждала лишь горничная-мулатка. Сверкнув белыми зубами, она открыла раздвижные двери и впустила его к старухе.
В своем тронном кресле Кэтрин восседала у своей кровати. Около нее на подставке из макагонового дерева стояла бронзовая лампа с гравировкой, которую венчал зеленый бумажный абажур. Нигде не было ни газеты, ни какого-либо женского рукоделия - единственный интерес старой Кэтрин составляла беседа, и она не желала притворяться, что занимается чем-нибудь вроде вышивания.
Арчер не увидел никаких следов болезни. Может быть, только она была излишне бледной, а тени в складках и впадинах ее тучной фигуры обозначились сильнее; чепчик с плиссированной оборкой по краю был завязан бантиком между двумя первыми складками ее подбородка, а муслиновый платок, повязанный крест-накрест поверх ее пурпурного домашнего платья, делал ее похожей на какую-то проницательную добродушную, покорившуюся судьбе прародительницу, единственная слабость которой чрезмерное чревоугодие.
Она протянула ему одну из своих крошечных ручек, которые пригрелись у нее в необъятном подоле, как птенцы в гнезде, и сказала служанке:
- Никого больше не пускай. Если заедут мои дочери, скажи, что я сплю.
Служанка исчезла, и старуха повернулась к Арчеру.
- Что скажете, дорогой мой, очень я страшна? - весело спросила она, приглаживая муслиновые складки на огромной груди. Дочери говорят, что в моем возрасте это не имеет значения, но ведь чем труднее скрыть это безобразие, тем оно приобретает большее значение!
- Дорогая, вы сегодня прекраснее, чем обычно! - в тон ей со смехом ответил Арчер, и она, откинув голову, расхохоталась.
- Но, увы, не так прекрасна, как Эллен! - лукаво сверкнув глазками, проговорила старуха и, прежде чем он смог ответить, добавила: - Уж не была ли она столь же прекрасна в тот день, когда вы сопровождали ее на пароме?
Он снова засмеялся, и она продолжала:
- Не выгнала ли она вас из кареты за то, что вы ей об этом сказали? Во времена моей юности молодые люди не бросали на полдороге хорошеньких женщин! - Она снова было раскудахталась, но прервала свой смех и сказала почти раздраженно: - Какая жалость, что она не за вас вышла замуж, я всегда говорю ей это. Это бы избавило меня от тревог. Но разве кто-нибудь думает о том, чтобы избавить свою бабушку от тревог?
Арчер слегка обеспокоился, не затуманила ли болезнь ясность ее сознания; но, оборвав себя, старая леди внезапно заявила:
- Ну да ладно, теперь все решено, она будет жить со мной, что бы там ни говорили остальные члены семейства. Она и пяти минут тут не пробыла, а я уже была готова просить ее, чтобы она осталась со мной, хоть на коленях - если бы, конечно, мне удалось опуститься на колени, - последние двадцать лет мне не удавалось даже увидеть под собой пол.
Арчер слушал в молчании, и она продолжила:
- Они меня уговорили, как вы, конечно, знаете… Все убедили меня: и Лавел, и Леттерблэр, и Августа, и остальные - не давать ей денег и держаться стойко до тех пор, пока она не поймет, что ее долг - вернуться к Оленскому. Они думали, что наконец убедили меня, когда этот секретарь или кто он там явился с последними предложениями - я вам скажу, весьма выгодными. В конце концов, брак есть брак, и деньги есть деньги - обе эти вещи по-своему полезны… и я не знала, как поступить. - Она помолчала и тяжело вздохнула, слов но ей трудно было говорить. - Но в тот момент, когда я увидела ее, я тут же подумала: "Ах ты моя птичка! Опять запихнуть тебя в клетку? Да никогда!" В общем, решено, что она останется со мной и будет ходить за своей бабушкой до конца. Это не веселая перспектива, но она не возражает. А Леттерблэру я, конечно, велела выплачивать ей подходящее содержание.
Молодой человек слушал ее с всевозрастающим возбуждением; но он находился в таком смятении, что не мог решить, хороша эта новость или плоха. Ему было слишком тяжело перестроиться и пустить свои мысли по другому руслу. Но он ясно ощущал, что в целом препятствия к их встречам устранены. Если Эллен согласилась остаться и жить с бабушкой, возможно, она просто поняла, что не может расстаться с ним. Это ее ответ на его последнюю просьбу - если она и не согласилась на решительный шаг, о котором он говорил, то, по-видимому, на полумеры уже согласна. Он воспринял эту мысль с невольным облегчением человека, который был готов рискнуть всем, но внезапно оказался в приятном отдалении от этой опасности.
- Она не должна возвращаться к мужу - это невозможно! - воскликнул он.
- Мой дорогой, я всегда знала, что вы на ее стороне; поэтому-то я и послала за вами сегодня и сказала вашей прелестной жене, которая хотела приехать с вами: "Нет, милочка, я хочу видеть Ньюланда и не хочу ни с кем делить наши восторги!" Потому что, мой дорогой, - она откинула голову настолько, насколько ей позволяли ее бессчетные подбородки, и посмотрела ему прямо в глаза, - потому что нам с вами предстоит нелегкая борьба. Родственники не хотят, чтобы она оставалась здесь, они скажут, что она уговорила меня, потому что я заболела. Я же недостаточно крепка, чтобы бороться с ними в одиночку, и вы должны сделать это для меня.
- Я? - пробормотал он.
- Ну да. А что? - отрывисто произнесла она, впившись в него своими круглыми глазками, внезапно ставшими острыми, как перочинные ножи. Рука ее выпорхнула из кресла и вцепилась в его руку маленькими бледными, точно птичьими, коготками. - Почему нет? - требовательно повторила она.
Арчер, под ее испытующим взглядом, взял себя в руки:
- Боюсь, что я не в счет - мое положение в семье слишком незначительно.
- Ну-ну, вы ведь партнер Леттерблэра, разве нет? Вы должны действовать через него, и все. Конечно, если вы согласны, - настаивала она.
- Я уверен - вы справитесь с ними и без моей помощи. Но если она понадобится, я готов помочь, - заверил он ее.
- Тогда мы спасены! - радостно выдохнула она и, улыбаясь ему со всем своим дремучим коварством, добавила, поудобнее устроившись в своих подушках: - Я знала, что вы меня поддержите: недаром же все они, когда пытаются доказать мне, что долг Эллен - вернуться к мужу, никогда не ссылаются на вас.
Он слегка сжался от ее пугающей проницательности. "А Мэй? Ссылаются ли они на нее?" - хотелось спросить ему, но он счел, что безопаснее не делать этого.
- А мадам Оленская? Когда я смогу ее увидеть? - спросил он вместо этого.
Старая дама снова закудахтала, игриво прищурившись:
- Не сегодня… Не все сразу. Мадам Оленской сейчас здесь нет.
Он покраснел от досады, и, увидев это, старуха милостиво объяснила:
- Мое дитя покинуло меня ненадолго - она отправилась в моей карете навестить Регину Бофорт уже второй раз!
Она выдержала паузу, чтобы сообщение возымело эффект, и продолжала:
- Вот как она мной крутит. На следующий день после приезда она нацепила свою лучшую шляпку и спокойно сообщила мне, что собирается навестить Регину. "Я не знаю такой, кто это?" - спросила я. "Это ваша внучатая племянница и просто несчастная женщина", - ответила Эллен. "Она жена негодяя", - сказала я. "Что ж, - говорит моя птичка, - я тоже, а все мои родственники требуют, чтобы я вернулась к нему". На это я не нашлась что ответить, и я отпустила ее. В конце концов, Регина - храбрая женщина, и Эллен тоже. А я всегда ценила смелость превыше всего.
Крошечная рука все еще лежала на руке Арчера. Он наклонился и прижал ее к своим губам.
- Ну-ну! Хотела бы я знать, чью руку вы воображаете на месте моей? Надеюсь, руку жены? - И старая дама вновь разразилась своим дразнящим кудахтающим смехом.
Арчер встал и направился к двери, и она крикнула ему вслед:
- Передайте ей мой привет, но будет лучше, если вы ничего не скажете ей о нашем уговоре.
Глава 13
Арчер был ошеломлен новостями, которые он узнал от старой Кэтрин. Было вполне естественно, что Оленская сразу откликнулась на зов бабушки и приехала из Вашингтона, но решение остаться под ее крышей - особенно теперь, когда миссис Минготт уже почти оправилась от удара, - не поддавалось столь же легкому объяснению.
Арчер был убежден, что не перемены в финансовом положении Оленской повлияли на ее решение. Он, впрочем, знал точную цифру содержания, назначенного ее мужем при их раздельном проживании, - без дополнительных бабушкиных вливаний его едва хватало на жизнь, во всяком случае в том смысле, который вкладывали в это понятие Минготты. Теперь же, когда Медора Мэнсон, которая жила с Эллен, разорилась, эти гроши разве что спасали от голода. И все же Арчер был совершенно уверен, что не эти соображения повлияли на решение Оленской остаться у бабушки.
Ее отличала небрежная щедрость и порывистая излишняя расточительность, свойственная людям, которые привыкли к большим деньгам, но абсолютно равнодушны к ним. Она могла спокойно обходиться без множества вещей, наличие которых ее родственники, к примеру миссис Лавел Минготт или миссис Уэлланд, считали непреложным условием "достойного существования". Их поражало и равнодушие Оленской к роскоши, в которой она знала толк. Кроме того, прошло уже несколько месяцев с тех пор, как ей было урезано содержание, и за это время она не предприняла ни малейшей попытки переубедить бабушку. Стало быть, если она и приняла это решение, то по совершенно другой причине.
Ему не нужно было долго искать эту причину. На пути с парома она сказала ему, что они должны расстаться; но сказала это, спрятав лицо у него на груди. Он знал, что за этими словами не было никакого просчитанного кокетства. Оба они - и он и она - пытались бороться с судьбой, в отчаянии цепляясь за решимость не обманывать тех людей, которые им доверяют.
Но с тех пор, как он привез ее в Нью-Йорк, прошло десять дней. По его молчанию, по тому, что он не пытался увидеть ее, она могла догадаться, что он обдумывает решительный шаг - шаг, после которого уже нет возврата. Может быть, она испугалась собственной слабости и решила, что в этих обстоятельствах лучше пойти на обычный для таких случаев компромисс?
Часом раньше, когда он звонил в дверь старой Кэтрин, ему была совершенно ясна вся его последующая жизнь. Он намеревался переговорить с О ленской наедине, а если это не удастся, как-нибудь узнать у бабушки, когда и каким поездом она возвращается в Вашингтон. Он присоединится к ней, и они поедут вдвоем в Вашингтон - или дальше, туда, куда она захочет. Его собственное воображение не исключало и Японию. Во всяком случае, она должна была понять: куда бы она ни отправилась, он будет рядом с ней. Мэй он оставит письмо, после чего будут сожжены все мосты.
Он воображал, что нервничает только от нетерпения поскорее совершить все это, - но первое, что он испытал, услышав о том, что все изменилось, было чувство облегчения. Однако теперь, идя пешком домой от миссис Минготт, он обдумывал будущее, и путь, что лежал перед ним теперь, стал вызывать у него все большую неприязнь. В нем не было ничего не известного Арчеру, но, когда он пускался по нему ранее, он был свободным человеком, который ни перед кем не отчитывается в своих поступках, и он мог с головой погрузиться в любовную игру, полную предосторожностей, увиливаний, маскировок и уступок, которых требовала эта принятая на себя роль. Вся эта процедура называлась "защита женской чести", и лучшие образцы литературы вместе с послеобеденными мужскими беседами давно просветили его насчет всего этого до мельчайших подробностей.
Но теперь его положение было иным - он был женат, и его роль приобретала другую окраску. Ему предстояло играть то, что он наблюдал когда-то со стороны со скрытым самодовольством - роль, которую разыгрывала миссис Торли Рашуорт перед любящим и доверчивым мужем. Она была полна лжи - улыбчивой, льстивой, осторожной, никогда не прекращающейся лжи. Ложь днем, ложь ночью, ложь в каждом касании и в каждом взгляде; ложь в ласке и ложь в ссорах; ложь в каждом слове и даже молчании…
В целом он считал, что эта роль была менее постыдной, когда ее играла женщина по отношению к своему мужу. По сложившемуся в веках стандарту женщина имела право быть менее правдивой, чем мужчина, - она была существом зависимым, порабощенным и, следовательно, владела искусством изворотливости. К тому же она всегда могла сослаться на настроение или нервы, что служило основанием для того, чтобы ее не судили слишком строго, - и даже в самом высоконравственном обществе предметом насмешек становился исключительно муж.
В узком кружке, где вращался Арчер, над обманутыми женами никто не смеялся, а к мужчинам, продолжавшим свои похождения и после женитьбы, относились с оттенком легкого неуважения. То, что извинительно до женитьбы, после нее становилось не вполне уместным.
Арчер всегда разделял этот взгляд и в глубине души презирал Леффертса. Но, полюбив Эллен Оленскую, он не считал, что уподобился Леффертсу - в первый раз в жизни Арчер оказался лицом к лицу с его величеством ЧАСТНЫМ СЛУЧАЕМ… Эллен Оленская не была обыкновенной женщиной, а Арчер не был обыкновенным мужчиной - стало быть, их ситуация не походила ни на какую другую, и они были неподсудны ни одному трибуналу, кроме суда собственной совести.
Все это прекрасно, подумал он, но через десять минут он будет у дверей собственного дома; там будет все честь по чести: привычная обстановка, Мэй, соблюдение всех традиций и правил, в которые он, как и все остальные, прежде свято верил…
На углу своей улицы он постоял в нерешительности; затем зашагал дальше, вниз по Пятой авеню.
Впереди, в зимней ночи, вырисовывались очертания большого неосвещенного дома. Идя к нему, Арчер подумал, как часто он видел его сияющим огнями, когда люди, сидевшие в теснившихся вокруг каретах, ожидали своей очереди подняться по огромной, застланной ковром лестнице под тентом. В этой мертвенно-темной сейчас оранжерее, тянувшейся вдоль улицы, он впервые поцеловал Мэй. А в этот огромный зал, освещенный мириадами свечей, она вошла тогда, как юная богиня Диана, высокая и словно излучающая серебристое сияние.
Теперь дом был темным, как могила, - лишь в подвале горел газовый фонарь, да в одной комнате наверху из-под ставни пробивался свет. Дойдя до угла, он увидел, что у дверей стоит карета миссис Мэнсон Минготт. Вот так находка для мистера Силлертона Джексона, если бы ему случилось быть поблизости! Арчер был поражен рассказом старой Кэтрин о том, как Оленская пыталась поддержать Регину Бофорт - праведный гнев Нью-Йорка по сравнению с этим был отвратительным ханжеством. Но он прекрасно знал, что в клубах и гостиных Нью-Йорка о визитах Оленской к Регине будут говорить нечто совершенно иное.
Он замедлил шаг и посмотрел на окно, где горел свет. Без сомнения, именно там находились обе женщины - а Бофорт, скорее всего, отправился искать утешения в какое-нибудь другое место. Ходили даже слухи, что он покинул Нью-Йорк с Фанни Ринг; впрочем, миссис Бофорт держалась так, что вряд ли это было правдой.
Насколько Арчер мог видеть Пятую авеню, он был почти совершенно один. Большинство знакомых в этот час были дома и переодевались к обеду; и он порадовался про себя, что выход Эллен, по всей вероятности, останется незамеченным. Как только эта мысль промелькнула в его мозгу, дверь отворилась, и она появилась на пороге. Позади нее мерцал огонек свечи, как будто кто-то освещал ей дорогу. Она повернулась, сказала этому кому-то несколько слов, и дверь закрылась. Она сбежала со ступенек.
- Эллен, - едва слышно проговорил он, когда она ступила на мостовую.
Она остановилась в легком испуге, и тут же он увидел двух приближающихся к ним франтов. Что-то очень знакомое показалось ему в покрое их пальто, в манере носить роскошные шелковые шарфы, повязанные поверх белых галстуков, - он подивился тому, куда это люди их круга могут отправляться в столь неурочное время. Потом он вспомнил, что Реджи Чиверсы, особняк которых был неподалеку, приглашали большую компанию друзей, чтобы отправиться на "Ромео и Джульетту", и эти двое, видимо, были из числа их гостей. Когда они поравнялись с фонарем, он узнал Лоуренса Леффертса и молодого Чиверса.
Трусливое желание, чтобы никто не видел Оленскую у дверей Бофортов, исчезло, как только он почувствовал тепло ее руки.
- Теперь я смогу видеть вас - мы будем вместе… - пробормотал он, едва осознавая, что он говорит.
- Бабушка вам сказала? - отозвалась она.
Глядя на нее, он увидел краем глаза, как Леффертс и Чиверс, дойдя до угла, из деликатности перешли на другую сторону Пятой авеню. Он и сам всегда поступал так из мужской солидарности, но теперь это молчаливое потворство вызвало у него тошноту. Неужели она полагает, что они смогут существовать подобным образом? А если нет, что она вообще думает обо всем этом?
- Я должен вас видеть - завтра. Где мы можем быть одни, - сказал он, и его голос показался грубоватым даже ему самому.
Поколебавшись, он пошла к карете.
- Но я буду у бабушки - по крайней мере пока, - сказала она, все же решив, что изменения в ее планах требуют хоть каких-нибудь объяснений.
- Где-нибудь, где мы сможем быть одни, - настаивал он.
Она рассмеялась слабым смехом, который привел его в раздражение.
- В Нью-Йорке? Но ведь здесь нет ни церквей… ни памятников…
- Уже есть - Музей искусств. В парке, - объяснил он, так как она смотрела удивленно. - В полтретьего я буду у входа.