Роман В. Реймонта "Мужики" - Нобелевская премия 1924 г. На фоне сменяющихся времен года разворачивается многоплановая картина жизни села конца прошлого столетия, в которой сложно переплетаются косность и человечность, высокие духовные порывы и уродующая душу тяжелая борьба за существование. Лирическим стержнем романа служит история "преступной" любви деревенской красавицы к своему пасынку. Для широкого круга читателей.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ОСЕНЬ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗИМА 44
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ВЕСНА 94
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЛЕТО 152
Примечания 199
Владислав Реймонт
Мужики
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ОСЕНЬ
I
- Слава Иисусу!
- Во веки веков! Здравствуй, Агата! А куда это ты собралась?
- По миру пойду, благодетель, по людям. Мир-то вон как велик! - Она описала клюкой дугу с востока на запад.
Ксендз невольно посмотрел вдаль, туда, куда она указывала, и тотчас зажмурился - на западе стояло ослепительное солнце. Потом спросил, уже потише и как-то нерешительно:
- А что, разве Клембы тебя выгнали? Может, так только - повздорили немного? Может…
Она ответила не сразу. Слегка выпрямилась, медленно обвела выцветшими глазами поля, по-осеннему пустынные, и крыши деревни, тонувшей в садах.
- Нет, не выгоняли они меня… как можно!.. Люди они хорошие, да и родня… И ссоры тоже никакой не было… Сама я примечать стала, что пора мне уходить. На чужой каравай рта не разевай! Да, так уж пришлось… Работы у них для меня не стало… а дело к зиме. Так что же, даром, что ли, они меня кормить будут? Угол даром дадут!.. А тут и теленка от матки отняли, да и гусей пора в хату загонять, ночи уже холодные… Вот я и освободила место. Жалко скотинку, ведь живая божья тварь… А люди они хорошие, летом меня всегда приютят, ни угла, ни куска хлеба не жалеют, живу у них, как у Христа за пазухой. Ну, а зимой приходится по миру ходить… Да много ли мне надо? Выпрошу кое-что у добрых людей и до весны, бог даст, перебьюсь. Еще и деньжонок прикоплю, Клембам они перед новым урожаем в самую пору… родня ведь они мне… А Господь наш милосердный бедного человека не оставит…
- Не оставит, нет! - горячо подтвердил ксендз и стыдливо сунул ей в руку злотый.
- Благодетель ты наш, отец родной!
Она припала к его коленям трясущейся головой, и слезы горохом покатились по землистому лицу, изборожденному морщинами, как осенняя пашня.
- Иди с Богом, иди! - бормотал ксендз смущенно, поднимая ее.
Агата дрожащими руками подобрала свои котомки и палку, перекрестилась и пошла к лесу по широкой, покрытой рытвинами дороге. Время от времени она оборачивалась, печально глядела на деревню, на поля, где копали картофель, на дым пастушьих костров, низко стлавшийся над жнивьем, потом шла дальше, пока не скрылась за придорожными кустами.
А ксендз снова присел на колеса от плуга, понюхал табаку и раскрыл требник. Но глаза его все отрывались от красных букв и блуждали по бледному небу, по бескрайним полям, овеянным осенней грустью, останавливались на парне, согнувшемся над плугом.
- Валек! Борозда-то вон там кривая! - крикнул он вдруг, оживившись, и стал неотступно следить глазами за парой раскормленных лошадей, тащивших скрипучий плуг.
Потом опять, шевеля губами, начал рассеянно читать требник, но каждую минуту поглядывал то на лошадей, то на стайку ворон, которые, вытянув клювы, осторожно прыгали по бороздам и при каждом свисте кнута, при каждом повороте плуга тяжело взлетали, но тотчас же падали снова на пашню и стучали клювами по твердым комьям сухой земли.
- Валек! А ну-ка, стегни хорошенько правую, чтобы не отставала!
Отведав кнута, правая и в самом деле пошла ровнее. Старый ксендз улыбнулся от удовольствия и, когда лошади подошли к дороге, живо вскочил, ласково потрепал каждую по шее, а они тянулись к нему мордами и дружески обнюхивали его лицо.
- Э-эй! - певуче крикнул Валек, вытащив из земли блестевший, как серебро, плуг. Легко приподняв его, он так натянул вожжи, что лошади описали небольшую дугу, затем всадил блестящий сошник в землю, свистнул кнутом, лошади рванулись с места так, что даже упряжь затрещала. Валек продолжал пахать широкое поле, которое под прямым углом спускалось от дороги вниз по склону и длинной пряжей вспаханных полос тянулось до самой деревни, укрытой в ложбине и тонувшей в багряной и золотой листве фруктовых садов.
Стояла теплая и дремотная тишина.
Был конец сентября, но солнце порядком пригревало. Сейчас оно уже висело над лесом, на полпути между югом и западом, и от кустов, придорожных камней, от груш, росших в поле, и даже, кажется, от взрытых пластов сухой земли ложились холодные вечерние тени.
Тишина была в опустевших полях, упоительная сладость в воздухе, затуманенном золотой солнечной пылью. Высоко на светлой лазури неба кое-где плавали громадные белые облака, словно снежные сугробы, нанесенные ветром и потом развеянные во все стороны.
А под ними, куда ни глянь, лежали серые поля, как громадная чаша с синей каймой лесов, и через эту чашу сверкающей на солнце серебряной лентой вилась река, мелькая из-за прибрежных ольх и верб. Посреди деревни она разливалась большим продолговатым озером и по долине меж холмов бежала дальше, на север.
На дне котловины, вокруг озера, играя на солнце осенними красками садов, лежала деревня, как красно-золотистая гусеница, свернувшаяся на сером листе лопуха. От нее к лесу тянулась длинная спутанная пряжа пашен, серые холсты полей. Шнурами вились межи, густо поросшие брусникой и терном. И только кое-где на этом серебристо-сером фоне разливались струйки золота - это желтел пахучий цвет лупина. В других местах мертвенно белели пересохшие русла ручьев, тянулись дремлющие песчаные дороги, а над ними ряды могучих тополей медленно взбирались на холмы и вновь опускались к лесам.
Заглядевшийся ксендз очнулся, когда неподалеку раздался протяжный жалобный рев, от которого вороны с криками сорвались и полетели наискось, туда, где копали картофель. За ними по жнивью и пашне бежала черная дрожащая тень.
Заслонив рукой глаза, ксендз посмотрел на дорогу: со стороны леса шла какая-то девушка и тащила за собой на веревке большую рыжую корову. Проходя мимо, она поздоровалась и хотела было подойти, чтобы поцеловать у ксендза руку, но корова дернула ее в сторону и опять громко замычала.
- Что, продавать ведешь?
- Нет… к Мельникову быку… Да стой же ты, окаянная! Очумела, что ли? - кричала девушка, еле переводя дух и пытаясь удержать корову. Но та опять потянула ее на дорогу, обе побежали стремглав и скрылись в облаке пыли.
Потом по песчаной дороге прошел еврей-тряпичник. Он плелся Медленно, толкая перед собой тележку - видно, тяжело нагруженную, так как он то и дело садился отдыхать и шумно отдувался.
- Что слышно, Мошка!
- Да что слышно? Кому хорошо, о том и слышно одно хорошее… Картошки, слава богу, уродилось много, рожь славная, и капуста будет. У кого есть картошка, да рожь, да капуста - тому хорошо!
Он поцеловал у ксендза рукав, обвязал вокруг пояса лямки от тележки и покатил ее дальше - теперь ему было легче, отсюда начинался отлогий спуск.
Через некоторое время посередине дороги, поднимая ногами пыль, прошел слепой нищий, которого вела на веревочке толстая дворняжка.
Потом из леса выскочил мальчишка с бутылкой, но, завидев у дороги ксендза, сделал большой круг, чтобы избежать встречи, и помчался через поля к корчме.
Проехал мужик из соседнего села - вез зерно на мельницу. За ним еврейка гнала стадо только что купленных гусей.
И каждый здоровался с ксендзом, перекидывался с ним несколькими словами и шел своей дорогой, провожаемый его приветливым словом и взглядом.
Наконец, видя, что солнце клонится все ниже к закату, ксендз поднялся и крикнул Валеку:
- Допашешь до березок и домой!.. А то лошади совсем замаялись.
И неторопливо пошел межою, вполголоса читая молитвы и светлым любовным взглядом озирая поля.
На картофельных полях яркими пятнами мелькали платья баб. Слышался грохот ссыпаемой в телеги картошки. Местами еще пахали под посев. Стада пестрых коров паслись на перелогах. На длинных, пепельно-серых бороздах уже желтела щетина молодых всходов. Гуси снежными хлопьями белели на порыжелых лугах. Горели костры, и длинные голубые ленты дыма плыли над землей. Замычит где-то корова, загрохочет телега, плуг лязгнет, наткнувшись на камень, - и опять на мгновение наступала такая тишина, что слышно было, как глухо бормочет река, как постукивает за деревней мельница, скрытая в густой чаще желтеющих деревьев. А там вдруг песня зазвенит либо донесется, неведомо откуда, крик и летит низко над землей, разбивается о борозды и ложбины и тонет без отголоска в серой осенней дали, на сжатых полях, затканных серебряной паутиной, на сонных безлюдных дорогах, над которыми рябины клонят тяжелые окровавленные головы… В одном месте боронили поле, и туча серой, пронизанной солнцем пыли поднималась за боронами, вытягивалась, всползала на пригорки и опадала, а из пыли, словно из облака, появлялся босой мужик, без шапки, с повязанной вокруг шеи холстиной. Он шел медленно, набирал из холстины горстью зерно и сеял движением однообразным, истовым, словно благословляя землю. Дойдя до конца полосы, он набирал из мешка еще зерна и медленно поворачивал обратно, постепенно показываясь из-за холма, - сначала видна была его взлохмаченная голова, потом плечи, а под конец он уже был виден весь в солнечном свете и все тем же благословляющим движением руки разбрасывал семена, которые золотым дождем падали на землю.
Старый ксендз шел все медленнее, иногда останавливался передохнуть и то оглядывался на своих сивок, то наблюдал, как мальчишки камнями сбивали груши с большого дерева. Увидев его, они подбежали гурьбой и, пряча руки за спину, спешили поцеловать рукав его сутаны.
Он погладил всех по головам и сказал наставительно:
- Смотрите, только веток не ломайте, а то на будущий год груш не дождетесь.
- Да мы не груши сбивали, там на дереве гнездо воронье, - отозвался один мальчик, посмелее других.
Ксендз добродушно усмехнулся, пошел дальше и скоро остановился около копавших картофель.
- Бог на помощь!
- Спасибо! - ответили ему хором, и люди, выпрямляясь, стали подходить, чтобы поцеловать руку у своего пастыря.
- Ну что, в нынешнем году послал Господь большой урожай картошки? - сказал он, протягивая мужчинам раскрытую табакерку. Те почтительно и осторожно брали щепотку табаку, но нюхать при нем стеснялись.
- Да, картофель крупный, как булыжник, и много его.
- Ого, значит свиньи вздорожают - будет чем их откармливать.
- Они уже и так дороги: летом много от мора пропало, да и для Пруссии их скупают.
- Правда, правда. А чью это картошку копаете?
- Борынову.
- Хозяина не видно, оттого я и не разобрал, чью.
- Отец с мужиком моим в лес поехали.
- А, это ты, Ганна? Как живешь? - обратился он к молодой миловидной женщине в красном платочке. Руки у нее были испачканы землей, и, чтобы поцеловать руку ксендза, она взяла ее через передник.
- Как там твой парнишка, которого я в жатву крестил?
- Спасибо, хорошо растет и уже лопочет.
- Ну, будьте здоровы.
- Будьте здоровы, ваше преподобие.
Ксендз свернул вправо, к кладбищу, которое находилось по эту сторону деревни, у обсаженной тополями дороги.
А люди молча провожали глазами его высокую, сухощавую, немного сгорбленную фигуру. И только когда он, войдя за низкую каменную ограду, шел уже между могилами к часовне, стоявшей среди желтеющих берез и багряных кленов, языки развязались.
- Лучше его на всем свете не сыщешь, - сказала одна из женщин.
- Еще бы! А ведь его хотели в город взять… Если бы отец и войт не поехали просить епископа, не видать бы нам его!.. Ну, копайте, люди, копайте! До вечера недалеко, а картошки еще совсем мало, - говорила Ганна, высыпая свою корзину на груду картофеля, желтевшую на разрытой земле.
Все усердно принялись за работу и работали молча, слышались только удары мотыг о твердую землю да иногда сухой звон железа о камень. Время от времени то тот, то другой разгибал натруженную спину и, тяжело дыша, смотрел бездумно на ходившего впереди сеятеля, а затем опять принимался копать, вытаскивал из серой земли желтые картофелины и кидал их в стоявшую перед ним корзину.
Здесь работало человек десять - пятнадцать, все больше старухи и коморники, а за спинами работавших белели подвешенные на скрещенных жердях холщовые люльки, в которых лежали дети.
- Значит, старуха пошла-таки по миру, - начала Ягустинка.
- Кто? - спросила, поднимаясь, Ганна.
- Да старая Агата.
- Побираться!
- Ясное дело, не на сладкое житье, а за милостыней.
Потрудилась на родню-то, работала без малого целый год, а теперь отпустили ее на вольную жизнь!
- А весною вернется и натащит им всякой всячины - и сахару, и чаю, да и денег принесет. И начнут они ее ублажать, спать положат на кровати, под периной, и работать не дадут, - чтобы отдохнула значит… и тетенькой будут звать, пока все, до последнего гроша у нее не вытянут. А осень придет - так для нее места ни в сенях, ни в хлеву не найдется. Сукины дети, стервы окаянные! - крикнула Ягустинка в таком гневе, что даже лицо у нее потемнело.
- Бедняку, уж известно, всегда ветер в лицо, - вставил один из коморников, старый мужик, тощий и криворотый.
- Копайте, люди, копайте! - подгоняла их Ганка, недовольная этими разговорами.
Но Ягустинка не могла долго молчать. Она посмотрела на стоявшего неподалеку мужика и сказала:
- Пачеси уже старые, волосы у них здорово повылезли!
- А все еще не женаты, - заметила другая женщина.
- И ведь столько девок у нас либо в перестарках сидят, либо уходят в город места искать!
- Вот то-то и есть! А у Пачесей земли целых полвлуки да еще луг за мельницей.
- Ну да разве мать им позволит жениться!
- Кто же тогда будет ей коров доить, стирать, за всем хозяйством смотреть да за свиньями ходить?
- Они все делают за мать и Ягусю. Ягна-то, как помещичья дочка, знай только наряжается да умывается, в зеркальце глядится и косы заплетает.
- А сама так и смотрит, кого бы к себе в постель пустить! - опять с злобной усмешкой вставила Ягустинка.
- Юзек Банахов к ней сватов засылал - не пошла.
- Ишь ты! Зазналась, проклятая!
- А старуха все только в костеле сидит, молитвенник читает да на богомолье ходит.
- А все-таки она ведьма! Кто, как не она, у Вавжона коров испортил, так что у них молоко пропало? А когда Адамов парнишка у нее в саду сливы рвал, она только какое-то злое слово вымолвила - и у него тут же на голове колтун сделался, да так его скрутило, что не дай господи!
- И как тут Богу на нас не гневаться, когда этакие в деревне сидят!
- По прежним-то временам, когда я еще девчонкой отцовских коров пасла, таких из деревни выгоняли, - подхватила Ягустинка.
- Ну, этих никто не тронет, есть у них заступники…
И, понизив голос до шепота, косясь на Ганку, работавшую впереди, Ягустинка сказала соседкам:
- А первый за них заступник - муж Ганкин. Бегает за Ягной, как кобель.
- Господи помилуй!.. Ну и дела!.. Да что ты говоришь!.. Вот грех какой!.. - зашептались бабы, продолжая копать и не поднимая глаз.
- Да разве он один! Ведь за нею все парни гоняются.
- Девка она красивая, что и говорить! Здоровая, как молодая телка, лицом белая, а глаза синие, что лен в цвету. И сильная - не всякий мужик с ней сладит.
- Ничего не делает, только жрет и спит, так чего же ей пригожей не быть?..
Разговор прервался, надо было ссыпать картофель в кучу. Женщины только изредка переговаривались о том о сем и, наконец, совсем замолкли, пока одна из них не увидела, что из деревни через поле бежит Юзя, дочка Борыны.
Юзя подбежала запыхавшись и уже издали кричала:
- Ганка, беги скорее домой, с коровой что-то приключилось!
- Господи Иисусе! С какой!
- С Пеструхой… Ох, не могу дух перевести!
- А у меня сердце замерло - думала, с моей! - с облегчением сказала Ганна.
- Витек ее только что привел, оттого что лесник выгнал все стадо из рощи, и Пеструха перепугалась, - ведь она стельная… Как пришла, так у самого хлева и повалилась… И пить не пьет, и есть не ест, только ворочается на земле и мычит так, что страх берет!
- А отца дома нет?
- Нет, еще не вернулся. Боже, боже, такая корова! Ведь не раз полный горшок молока давала. Идем же скорее!
- Сейчас, сейчас, я мигом прибегу! - Ганка вынула ребенка из холщовой люльки, надела на него шапчонку с кисточками, завернула в свой передник и торопливо пошла к деревне. Она была так встревожена вестью, что совсем забыла опустить подоткнутую юбку, и открытые до колен ноги белели издали на фоне земли. Юзя бежала впереди.
А люди, копавшие картофель, согнувшись каждый над своим рядом, двигались не спеша, работали ленивее, так как их теперь никто не пилил и не подгонял.
Солнце уже перекатилось на запад и, словно разгоряченное стремительным бегом, ярко пылало, огромным огненным шаром опускаясь за высокий черный лес. А сумрак густел, стлался по бороздам в полях, прятался во рвах, наполнял чащи и медленно разливался по земле. Он гасил и поглощал все краски, и только верхушки деревьев да башенки и крыша костела еще горели в лучах заката.