Люди шли домой с поля. Их голоса, ржанье лошадей, мычанье коров, стук телег все резче звучали в безветренной тишине сумерек.
Уже звонко щебетала "сигнатурка" - самый маленький колокол в костеле, - сзывая к вечерне. Люди останавливались, и шепот молитв, как жалоба опадающих листьев, шелестел во мраке.
С песнями и веселыми криками гнали скот с пастбищ, и стадо, толкаясь, шло по дороге в облаке пыли, из которого по временам выплывали могучие головы и крутые рога. Блеяли овцы, гуси поднимались и стаями летели с лугов. Они тонули в блеске вечерней зари, и только резкие крики выдавали их присутствие в воздухе.
- Жалость какая - ведь эта Пеструха у них стельная была.
- Ну, что их жалеть, не бедняки!
- Так-то оно так, да корову жаль - пропадет она.
- Хозяйки у Борыны нет, вот и идет все прахом.
- А Ганка чем не хозяйка?
- Хозяйка она для себя самой… они с мужем словно жильцы у отца. Только и смотрят, как бы что-нибудь себе урвать, а отцовское добро пускай пес стережет!
- А Юзька еще глупа, от нее толку мало.
- И отчего Борыне не отдать Антеку землю!
- А самому к ним на хлеба идти, так, что ли? Дожил ты до старости, Вавжек, а ума, видно, не нажил! - с живостью возразила Ягустинка. - Ну, нет! Борына еще крепкий мужик, он жениться может. Дурак он будет, если детям землю отдаст!
- Крепок-то он крепок, а все же лет шестьдесят ему есть.
- Небось за него любая девушка пойдет, стоит ему только слово сказать.
- Да он уже двух жен схоронил!
- Ну что ж, дай ему бог и третью пережить! А детям, пока жив, не надо ничего отдавать, ни единого морга, ни такого клочка, чтоб можно было ногой ступить! Им только отдай, так они, проклятые, живо отца обчистят, как мои дети - меня! Они его так накормят, что либо в работники нанимайся, либо по миру с сумой иди, если не хочешь с голоду подыхать! Попробуй-ка, отдай все детям, они тебя отблагодарят! Дадут ровнехонько столько, чтобы хватило на веревку или на камень - к шее привязать.
- Люди, по домам пора, темнеет!
- Пора, пора. Солнышко уже зашло.
Все живо собрали мотыги, корзины, котелки от обеда и гуськом пошли по меже, переговариваясь о том о сем. Только старая Ягустинка все еще с азартом ругала своих детей, а потом уже и весь свет.
А рядом какая-то девчонка гнала свинью с поросятами и тоненьким голоском пела:
Эх, не ходи ты рядом с возом,
Не держись за колесо!
Эх, не целуй ты парня в губы,
Хоть он и просит горячо!
- Тише, глупая! Визжит, словно с нее шкуру дерут!
II
На дворе Борыны, окруженном с трех сторон службами, а с четвертой - садом, который отделял его от дороги, уже собралось много народу. Несколько женщин суетились около большой, рыжей, с белыми пятнами коровы, лежавшей у хлева на куче навоза.
Старый пес с облезлыми боками, прихрамывая, бегал вокруг коровы, обнюхивал ее, лаял и то кидался на улицу и разгонял детей, залезших на плетень и с любопытством заглядывавших во двор, то подбегал к свинье, которая развалилась на земле под крыльцом и тихо кряхтела, потому что ее сосали маленькие белые поросята.
Наконец прибежала запыхавшись Ганка и, припав к корове, стала ее гладить по морде и по голове.
- Пеструха, бедная ты моя Пеструшечка! - слезливо приговаривала она, а потом заплакала уже навзрыд, горестно причитая.
А соседки предлагали все новые и новые средства: корове вливали в горло то раствор соли, то молоко с растопленным воском от освященной свечи. Кто-то советовал мыло с сывороткой, кто-то кричал, что надо ей кровь пустить. Но корове ничто не помогало, она вытягивалась все больше, по временам поднимала голову и протяжно, жалобно мычала, словно умоляя спасти ее. Ее красивые глаза с розоватыми белками все больше мутнели, тяжелая рогатая голова падала в изнеможении, и она только высовывала язык и лизала руки Ганке.
- А, может, Амброжий помог бы чем-нибудь ей? - сказала одна из баб.
- Правда, он всякие болезни лечит, - подхватили другие.
- Сбегай-ка, Юзя! Он, должно быть, в костеле, к вечерне уже звонили… Господи, отец приедет, крику-то будет!.. А разве мы виноваты! - плакалась Ганка.
Она села на пороге хлева, сунула захныкавшему ребенку белую, полную грудь и с невыразимой тревогой все поглядывала то на издыхающую корову, то через плетень на дорогу.
Не прошло и пяти минут, как примчалась Юзя, крича, что Амброжий уже идет.
И действительно, сразу за ней пришел чуть не столетний старик, прямой как свеча, хотя вместо одной ноги у него была деревяшка и шел он, опираясь на палку. Лицо у Амброжия было серое, худое и сморщенное, как залежавшийся до весны прошлогодний картофель, бритое, все в шрамах. Он был без шапки, и белые, как молоко, волосы космами падали на лоб и затылок.
Он подошел к корове и тщательно ее осмотрел.
- Ого! Вижу, что будете есть свежее мясо.
- Да вы ей помогите, вылечите, - ведь она триста злотых стоит и стельная! Помогите же ей! О господи Иисусе! - закричала Юзя.
Амброжий вынул из кармана острый нож, потер его о голенище, посмотрел острие на свет и вскрыл Пеструхе артерию под брюхом. Но кровь не брызнула, а потекла медленно, черная, пенистая.
Все стояли вокруг, нагнувшись, и смотрели, затаив дыхание.
- Поздно! Видите, дух испускает скотина, - сказал Амброжий торжественно. - Должно быть, заногтица, а может, и что другое. Надо было звать сразу, как захворала… Ох, уж эти мне бабы: только реветь горазды, а когда надо дело делать, блеют, как овцы!
Он презрительно сплюнул, обошел корову кругом, заглянул ей в глаза, внимательно посмотрел язык, потом вытер окровавленные руки об ее мягкую лоснящуюся шерсть и собрался уходить.
- Ну, на эти похороны звонить вам не буду - сами в горшки зазвоните.
- Отец с Антеком! - крикнула вдруг Юзя и выбежала на улицу встречать, так как с другой стороны озера уже слышался тяжелый стук и в облаке пыли, розовой от вечерней зари, чернела длинная телега.
- Тато, Пеструха у нас околевает! - закричала она, подбегая к отцу, - он уже сворачивал на эту сторону озера. Антек шел за телегой и поддерживал длинную сосну, которую они везли из леса.
- Не мели ерунды! - крикнул Борына, подгоняя лошадей.
- Амброжий ей кровь пустил - не помогло… Воск топленый в горло лили - и ничего… И соль… ничего! Должно быть, заногтица… Витек говорит, что лесник выгнал их из рощи! И Пеструха сразу, как он ее домой привел, свалилась и стала стонать.
- Пеструха, самая лучшая корова! А чтоб вас скрючило, окаянных, хорошо же вы мое добро бережете! - Борына бросил вожжи сыну и с кнутом в руке побежал вперед.
Увидев его, женщины расступились, а Витек, что-то спокойно мастеривший у крыльца, обомлел от страха и стремглав умчался в сад. Даже Ганка поднялась и стояла на пороге, растерянная, встревоженная.
- Загубили мне скотину! - закричал старик, осмотрев Пеструху. - Триста злотых в болото брошено! Как к миске - так их, проклятых, хоть отбавляй, а беречь добро некому! Этакая корова, этакая корова! Выходит, человеку из дому нельзя и шагу ступить - только отлучишься, сейчас какая-нибудь беда и убыток!
- Да ведь я от самого полудня в поле была, на картошке, - тихо оправдывалась Ганка.
- Разве ты когда что увидишь! - крикнул Борына яростно. - Разве ты за мое добро постоишь! Ведь не корова, а клад, такую не у всякого помещика найдешь!
Он причитал все горестнее, ходил вокруг коровы, пробуя поднять ее. Он тянул ее за хвост, смотрел в зубы, но Пеструха дышала хрипло, все тяжелее, кровь из надреза уже не текла, а запеклась черными сгустками. Было ясно, что животное издыхает.
- Делать нечего, придется дорезать, хоть что-нибудь выручишь, - сказал, наконец, Борына. Он принес из сарая косу, наточил ее на камне, стоявшем под навесом, скинул кафтан, засучил рукава рубахи и принялся за дело.
Ганка и Юзька громко заплакали, когда Пеструха, словно почуяв смерть свою, с усилием подняла голову, глухо замычала и… повалилась с перерезанным горлом, дрыгая ногами.
Пес слизывал застывавшую на воздухе кровь, потом прыгнул в одну из картофельных ям и залаял на лошадей, стоявших с телегой у плетня, где их оставил Антек, равнодушно наблюдавший, как отец резал корову.
- Не реви, дура! Не наша беда, корова-то отцовская! - сердито сказал он жене и принялся распрягать лошадей, которых Витек затем повел за гривы в конюшню.
- А картошки в поле много? - спросил Борына, моя руки у колодца.
- Порядочно. Мешков двадцать будет.
- Надо нынче свезти.
- Сами и возите, а я никак спину не разогну, ног под собой не чую… Да и коренник захромал.
- Юзька, кликни с поля Кубу, пусть кобылу заложит да картошку нынче еще свезет. А то как бы дождем ее не намочило!
Его все еще разбирали злость и досада, он то и дело останавливался подле коровы и яростно ругался, ходил по двору, заглядывал в хлев, в амбар, под навес и сам не знал, чего ищет - так сильно его грызла мысль о потере.
- Витек! Витек! - позвал он и стал уже снимать широкий ремень, которым был подпоясан. Но мальчик не показывался.
Соседи разошлись, понимая, что такая неприятность и убыток должны кончиться расправой, на которую Борына был скор. Но старик сегодня ограничился руганью и вошел в избу.
- Ганка, есть давай! - крикнул он снохе в открытое окно и пошел на свою половину.
Изба была обыкновенная деревенская, разделенная пополам просторными сенями. Четырехоконным фасадом она была обращена в сад и на дорогу, а задней стеной - во двор.
Одну половину - окнами в сад - занимали Борына и Юзя, на другой помещались Антек с семьей. Работник и пастушонок ночевали в конюшне.
В избе было темновато, потому что небольшие оконца, заслоненные карнизом крыши и деревьями, пропускали мало света, да и на дворе уже смеркалось. Поблескивали стекла образов, которые длинным рядом темнели на выбеленных стенах. Изба была просторная, но низко над головой нависали массивные балки почерневшего потолка и вся она до такой степени была загромождена мебелью, что только около большой печи, у стены, выходившей в сени, оставалось немного свободного места.
Борына разулся и ушел в чулан, прикрыв за собой дверь. Он отодвинул доску от оконца, и кроваво-красный свет заката залил комнатку.
Здесь было полно всякой рухляди и хранились хозяйственные запасы. На протянутых поперек чулана шестах висели тулупы, полосатые и красные шерстяные юбки, белые сукманы. На полу лежали мотки серой пряжи, клубки грязной овечьей шерсти, мешки с пером.
Борына достал белый кафтан и красный пояс, потом долго искал чего-то в бочках с зерном и в углу под грудой старых ремней и железа, пока не услышал, что Ганка вошла в соседнюю комнату. Тогда он опять задвинул оконце доской, но долго еще рылся в зерне.
А в комнате на столе уже дымилась еда. Из котелка со щами шел запах свежего сала, как и от стоявшей рядом внушительной сковороды с яичницей.
- Где Витек пас коров? - спросил Борына, отрезая себе толстый ломоть хлеба от каравая величиной с решето.
- В панской роще, и лесник его оттуда погнал.
- Окаянные, извели мне корову!
- Испугалась она, должно быть, а с перепугу у нее что-то внутри перегорело…
- Сукины сыны эти помещики! Пастбища - наши, так и в бумагах написано саженными буквами, а он постоянно выгоняет нашу скотину и твердит, что это его роща.
- Других тоже выгнали, а мальчишку Валько лесник так избил, так избил!..
- Эх! В суд бы их или к комиссару! Этой корове цена триста злотых, как одна копейка!
- Правда, правда! - поддакивала сноха, безмерно довольная тем, что свекор смягчился.
- Скажешь Антеку, чтобы как только картошку привезут, за корову принимались: надо ее ободрать да тушу разделать. Как приду от войта, подсоблю им. Пусть ее к балке подвесит, чтобы не растащили собаки.
Он быстро поел и встал, собираясь переодеваться, но так отяжелел, им овладела такая усталость и сонливость, что он тут же повалился на кровать, чтобы немного вздремнуть.
А Ганка ушла на свою половину и, хлопоча по хозяйству, то и дело высовывалась в окно поглядеть на мужа, который ужинал один на крыльце. Он, как всегда, чинно и неторопливо хлебал щи ложка за ложкой и по временам оглядывался на озеро. Заходило солнце, на воде играла золотисто-пурпурная радуга, и сквозь огненные круги, словно белые облачка, проплывали крикливые гуси, сея клювами капельки воды, как нити кровавого жемчуга.
В деревне начиналась суета, как в муравейнике. На дороге, по обе стороны озера, беспрестанно слышался грохот телег, поднималась пыль, мычали коровы и, входя по колена в воду, пили не спеша, поднимали тяжелые головы, а по их широким мордам, как нитки опалов, сбегали тонкие струйки воды.
Откуда-то с другого берега долетала трескотня вальков - это бабы стирали белье - и глухой монотонный стук цепов на чьем-то гумне.
- Антек, наколи-ка дров, у меня уже сил нет, - попросила Ганка несмело, с опаской, так как Антеку ничего не стоило обругать, а то и поколотить ее.
Он даже не ответил, как будто не слышал, а повторить свою просьбу Ганка не решилась и сама пошла колоть дрова. Антек, злой, сильно утомленный работой в течение целого дня, молча смотрел через озеро на большой дом, светившийся белыми стенами и стеклами, в которые било заходящее солнце. Кусты красных георгин выглядывали из-за каменного забора и ярко пылали на фоне стен, а перед домом, то в садике, то во дворе, мелькала высокая фигура - лица нельзя было разглядеть, потому что она каждую минуту скрывалась в сенях или под деревьями.
- Спит, словно помещик, а ты работай на него, как батрак, - злобно проворчал Антек, когда храп отца стал слышен даже на крыльце.
Он вышел во двор - еще раз посмотреть на корову.
- Хоть корова отцовская, а все же и нам убыток, - сказал он жене. Ганка, бросив колоть дрова, шла помогать Кубе, который только что привез картофель с поля.
- Ямы-то еще не почищены! Придется в овин ссыпать.
- А в овине отец велел вам с Кубой корову ободрать да разрубить.
- Хватит места и для коровы и для картошки, - пробормотал Куба, открывая настежь двери овина.
- Я ему не мясник, чтобы корову обдирать! - огрызнулся Антек.
И больше они уже не разговаривали. Слышен был лишь грохот сыпавшегося на землю картофеля.
Солнечный свет померк; вечерело. Только на западе еще пылало зарево цвета крови и тусклого золота, и от него на озеро сыпалась медная пыль, а вода тихо переливалась красноватой чешуей и сонно журчала.
Деревня тонула в сумраке и глубокой тишине осеннего вечера. Избы казались меньше и словно припадали к земле, робко жались к сонно клонившимся деревьям, к серым плетням.
Антек и Куба возили картофель с поля, а Ганка с Юзей хлопотали по хозяйству: надо было гусей загнать на ночь, покормить свиней, которые с визгом лезли в сени и совали свои прожорливые рыла в ушаты с пойлом для скота. Надо было подоить коров: Витек только что пригнал их с пастбища и накладывал им сена, чтобы они стояли спокойнее во время доения.
Когда Юзя принялась доить первую с краю, Витек вышел из-за яслей и тихо, тревожно спросил:
- Юзя, хозяин сердится?
- О господи, выдерет он тебя, горемычного! Он так бранился, так бранился!.. - ответила Юзя, высунув голову из-под коровы. Она заслонила лицо рукой, так как, корова махала хвостом, отгоняя мух.
- Разве я виноват… лесник меня прогнал и еще хотел побить, да я убежал… А Пеструха сразу стала мычать, стонать, и все на землю валилась, вот я ее домой и привел!
Он замолчал и только тихо, жалобно всхлипывал и шмыгал носом.
- Не реви ты, как теленок! В первый раз, что ли, тебя отец драть будет!
- Не в первый, а я все равно так боюсь… никак я выдержать битья не могу!..
- Дурак! Этакий большой парень, а боится! Ну, ладно, я отца уговорю.
- Уговоришь, Юзя, правда! - обрадовался мальчик. - Ведь это все лесник… прогнал меня с коровами… а я…
- Упрошу, Витек, не бойся!
- Ну, коли так… на вот тебе эту птичку! - радостно шепнул Витек и вынул из-за пазухи деревянную игрушку. - Погляди-ка, сама ходит!
Он поставил птицу на пороге, завел, и она стала кивать головой, поднимать длинные ноги и бегать.
- Аист! Иисусе! Как живой, ходит! - воскликнула пораженная Юзя. Она отставила в сторону подойник и, присев на корточки у порога, с живейшей радостью и удивлением смотрела на птицу.
- Ну, и мастер же ты, настоящий механик! И это он сам так ходит, а?
- Сам. Я его колышком накручу, вот он и расхаживает, как пан после обеда… гляди! - Он повернул аиста, и тот, с забавной важностью вытянув длинную шею и поднимая ноги, стал ходить.
Оба весело хохотали, забавляясь этим зрелищем, а Юзя время от времени поглядывала на мальчика с удивлением и восторгом.
- Юзя! - донесся с крыльца голос Борыны.
- Что? - откликнулась она.
- Поди-ка сюда!
- Да я коров дою.
- Я к войту иду, так ты присматривай тут, - сказал Борына, просовывая голову в темный хлев. - А нет ли тут этого подкидыша, а?
- Витека! Нету, поехал с Антеком за картошкой: Кубе-то нужно было нарезать сечки для лошадей, - ответила Юзя быстро и с некоторым беспокойством, так как Витек со страху спрятался за ее спиной.
- Шкуру с него, поганца, спустить мало, этакую корову мне загубил! - проворчал хозяин, уходя в избу. Здесь он надел новый белый кафтан, расшитый по швам черной тесьмой, черную шляпу с высокой тульей, подпоясался красным кушаком и пошел берегом по направлению к мельнице.
"Дела еще сколько!.. Дров надо привезти… сеять не кончили… капуста еще на поле… листа для подстилки не собрали… Вспахать бы надо под картошку… да и под овес хорошо бы. А ты таскайся по судам! Господи боже ты мой, человек никогда из работы не вылезает, всю-то жизнь ходи, как вол под ярмом… Ни выспаться, ни передохнуть времени нет, - размышлял он. - А тут еще и суд этот! Вот не было печали! Твердит, стерва, будто я спал с нею… Чтоб у тебя язык отсох, сука, шлюха этакая!" - Он плюнул со злости, набил трубку махоркой и долго тер отсыревшую спичку о штаны, раньше чем удалось ее разжечь.
Попыхивая трубкой, он шагал медленно. Ныли кости, и досада все еще разбирала его при мысли о погибшей корове.
И выместить эту досаду не на ком, некому душу излить… один, как пень! Сам обо всем думай, сам умом раскидывай, сам, как пес, бегай да все стереги… И не с кем тебе слова сказать, ни совета, ни помощи ниоткуда, одно разорение… Все только тебя обдирают, как волки овцу, - там рванут, тут урвут, так и норовят на клочки растащить…
Темно уж было на улицах деревни, из дверей и окон, приоткрытых, потому что вечер был теплый, струились лучи света. Пахло вареной картошкой и мучной похлебкой с салом. Кое-где хозяева ужинали в сенях, а то и на воздухе перед домом, слышен был стук ложек и разговоры.
Борына шагал все медленнее. Его еще мучила досада, потом нахлынули воспоминания о покойной жене, которую он схоронил весной.