- А я работал бы за тебя, Ягуся, - сказал он, понизив голос, и посмотрел на нее так страстно, что девушка в смущении отступила и, уже не торгуясь, заплатила за шапку.
- Ну что, продали корову? - спросил он через минуту, опомнившись и подавив в себе желание, которое, как хмель, ударило ему в голову.
- Да. Ее купили для ежовского ксендза. Мать пошла с органистом - он хочет нанять себе работника.
- А мы с тобой зайдем выпить хоть по рюмочке наливки!
- Что вы! Зачем это?
- Ты, должно быть, озябла, Ягуся, так согреешься маленько.
- Куда же это я с вами пойду водку пить! Придумаете тоже!
- Так я сюда принесу, и мы с тобой выпьем, Ягуся.
- На добром слове спасибо, а только мне надо мать найти.
- Пойдем, я тебе помогу, Ягуся, - сказал он тихо и пошел впереди. Он так работал локтями, что Ягна свободно шла за ним сквозь густую толпу, но, когда они вошли в ряды, где торговали разной галантереей, девушка стала на каждом шагу останавливаться у нее глаза разбегались при виде всех разложенных тут товаров.
- Ох, красота-то какая, Господи Иисусе! - шептала она, остановившись перед лентами, качавшимися в воздухе и горевшими на солнце, как радуга.
- Выбери, Ягуся, какая тебе больше нравится, - сказал после некоторого раздумья Борына, поборов скупость.
- Где уж! Вон та желтая в цветах наверняка рубль стоит, а то и полтора!
- А это не твоя забота - бери!
Но Ягна скрепя сердце выпустила из рук ленту и пошла дальше, к другой палатке, а Борына задержался на минуту. Во второй лавке торговали платками и всякими материями.
- Экая прелесть, Господи! - шептала очарованная Ягна, погружая дрожащие руки то в зеленый атлас, то в алый бархат. У нее даже голова кружилась и сердце замирало от восторга. А какие платки тут были! Пунцовые шелковые с зелеными цветами по краю! И золотистые, как дароносица! И голубые, как небо после дождя! И белые! А всех краше были те разноцветные и легкие, как паутина, что блестели и переливались, как вода на солнце! Ягна не вытерпела и стала примерять один, глядясь в зеркальце, которое держала перед ней торговка.
Платок очень шел к ней - словно она зорьку обмотала вокруг своих льняных волос, а голубые глаза сияли от удовольствия, и фиолетовая тень падала от них на разгоревшиеся щеки. Она улыбалась и была так хороша, такой молодостью и здоровьем веяло от нее, что люди смотрели на нее и спрашивали друг у друга:
- Пани какая нибудь переодетая, что ли!
Долго любовалась собой Ягна, но, наконец, с тяжелым вздохом сняла платок с головы и, хотя не думала его купить, начала торговаться, - просто так, чтобы подольше глаза тешить.
Но когда торговка спросила за платок пять рублей, она сразу остыла, да и Борына потащил ее дальше.
Потом она постояла еще перед бусами, а было их немало, словно кто всю лавку усеял этими драгоценными камешками, и они сияли и переливались так, что глаз отвести нельзя было: желтые янтари, как кусочки пахучей смолы, кораллы - словно нанизанные на шнурок капельки крови, белый жемчуг, крупный, как лесной орех, серебряные и золотые бусы…
Ягуся все примеряла и выбирала, но больше всего ей понравилась нитка кораллов. Она в четыре ряда обмотала ее вокруг белой шеи и повернулась к старику:
- Поглядите-ка!
- Хороша ты в них, Ягуся… Да мне-то кораллы не в диковинку, - осталось после покойницы в сундуке что-то ниток восемь, крупных, как хороший горох, - сказал он умышленно небрежным тоном.
- Что мне с того, когда они не мои! - Ягна резким движением бросила кораллы на прилавок и пошла дальше большими шагами, хмурая и опечаленная.
- Присядем на минутку, Ягуся.
- Мне, к матери пора.
- Не бойся, без тебя не уедет.
Они присели на каком-то дышле.
- Славная ярмарка, - заметил Борына после минуты молчания, осматриваясь вокруг.
- Да, не малая! - Ягна все еще с сожалением поглядывала в сторону лавок и часто вздыхала, но ее грустное настроение уже, видимо, проходило. Она сказала:
- Панам хорошо… Видела я сегодня помещицу из Воли с дочками: столько себе всего накупили, что лакей за ними нес. И этак на каждой ярмарке!
- Знаешь поговорку: кто на ярмарках гуляет, тому не надолго хватает.
- Им-то хватит!
- Пока евреи в долг дают, - бросил Борына так злобно, что Ягна даже обернулась к нему и не нашла, что ответить. А старик, не глядя на нее, тихо спросил: - А что, Ягуся, приходили к тебе сваты от Михала Войткова?
- Приходили, да ушли! Этакий недотепа тоже сватов вздумал засылать! - засмеялась Ягуся.
Борына быстро поднялся, достал из-за пазухи платок и еще что-то, завернутое в бумагу.
- Подержи-ка это, Ягуся, мне к Антеку сходить надо.
- А он тоже здесь, на ярмарке? - Глаза Ягуси засияли.
- Да, сидит с пшеницей, там, в переулке. Это тебе Ягуся, - добавил он, видя, с каким недоумением Ягна рассматривает платок.
- Неужели вправду мне? Дарите?.. Господи, красота какая! - вскрикнула она, вынимая из бумаги ленту, ту самую, которая ей так понравилась. - Да нет, это вы шутите! За что же мне? Таких денег стоит… А платок чистого шелка…
- Бери, Ягуся, бери, для тебя куплено. А коли опять кто из парней сватов с водкой пришлет, не пей, погоди, куда спешить… Ну, мне идти пора.
- Так это вправду мне?
- Ну, зачем я стал бы тебя обманывать?
- Просто не верится! Ягна все раскладывала на коленях то платок, то ленту.
- Оставайся с Богом, Ягуся!..
- Спасибо вам, Мацей.
Борына ушел, а Ягна еще раз развернула подарки и полюбовалась ими, потом вдруг торопливо свернула их вместе и хотела бежать за ним, отдать… Как же можно принимать подарки от чужого человека! Не родня он ей, и даже не в свойстве! Но старика уже и след простыл. Она медленно пошла разыскивать мать и все время бережно, с наслаждением трогала рукой подарки, спрятанные за пазуху. Она была так рада, что белые зубы ее сверкали в улыбке, а лицо горело румянцем.
- Помогите бедной сироте… Люди добрые… Помолюсь царице небесной за вас и покойников ваших… Ягуся! Ягуся!..
Ягна очнулась от задумчивости и, поискав глазами того, кто ее звал, сразу же увидела Агату, которая сидела у монастырской стены, подложив под себя клок соломы, так как грязь в этом месте была по лодыжку. Она остановилась и стала искать в кармане копеечку, а Агата, обрадовавшись землячке, принялась расспрашивать, что в Липцах делается.
- Выкопали все?
- Все как есть!
- Не знаешь, как там у Клембов?
- Выгнали они вас, заставили по миру ходить, а вы еще об них беспокоитесь!
- Они меня не выгоняли, сама ушла, так надо было. У них тоже не густо, что же они меня даром будут кормить и у себя держать? А спрашиваю оттого, что родня…
- Ну, а вы как, Агата?
- Да что ж, хожу от костела к костелу, из села в село, с ярмарки на ярмарку. Молюсь за добрых людей, да и выпрашиваю себе где угол для ночевки, где варева ложку, где грошик. У людей совесть есть, не дадут убогой с голоду помереть… А не знаешь, там у Клембов все живы-здоровы? - опять спросила она робко.
- Здоровы. А вы-то не хвораете?
- И… какое мое здоровье… Грудь постоянно болит, а когда озябну сильно, так и кровью кашляю… Недолго уж мне по свету ходить, недолго… Хоть бы до весны дотянуть, вернуться в деревню да у своих помереть - только о том и прошу Бога, только о том! - Она раскинула руки, обвитые четками, подняла к небу заплаканное лицо и стала молиться так горячо, что слезы потекли из ее покрасневших глаз.
- За отца моего помолитесь, - шепнула Ягна, сунув ей деньги.
- За своих я и так постоянно молюсь и Бога прошу, и за живых и за умерших. Ягусь, а сваты к тебе не приходили?
- Приходили.
- И никто тебе не приглянулся?
- Никто. Ну, счастливо оставаться, а весною к нам заходите, - сказала Ягна торопливо и пошла навстречу матери, которую увидела издали в обществе органиста и его жены.
А Борына брел к Антеку медленно: во-первых, тесно было на улице, во-вторых - у него из головы не шла Ягна. По дороге он встретил кузнеца.
Поздоровались и шли рядом молча.
- Что же, на чем с вами покончим? - начал кузнец резко.
- Это ты насчет чего? - Борына уже начинал злиться. - Успеешь со мной в Липцах потолковать.
- Да я уж и так четыре года дожидаюсь.
- Так тебе сегодня загорелось! Подождешь еще лет сорок, пока я помру.
- Давно мне люди советуют в суд подать, да я…
- Подавай. Я тебе укажу, где жалобы пишут, и на писаря рубль дам.
- А я так думаю, что мы добром с вами поладим, - хитро вывернулся кузнец.
- Верно. Худой мир лучше доброй ссоры.
- Вы, чай, сами это понимаете не хуже меня.
- А мне с тобой ни воевать, ни мириться не к чему.
- Я всегда жене говорю, что отец нас не обидит, он за справедливость стоит.
- За справедливость всякий стоит, когда она ему надобна, а мне в ней надобности нет, потому что я тебе ничего не должен, - отрезал Борына так твердо, что кузнец сразу смирился и, поняв, что таким путем ничего не добьется, сказал как ни в чем не бывало, очень спокойным и просительным тоном:
- Выпить хочется. Может, угостите?
- Угощу. Как же, любимый зять просит, так и целой кварты не жаль! - отозвался Борына с легкой издевкой, входя в шинок на углу. Там уже был Амброжий, но не пил, сидел в углу какой-то скучный и печальный.
- Что-то кости у меня ломит - должно быть, к дождю, - пожаловался он.
Борына с кузнецом выпили по одной, потом по второй - и все молча, так как у обоих порядком накипело внутри.
- Пьют, как на поминках! - заметил вслух Амброжий, обиженный тем, что его не потчуют, тогда как он с утра капли в рот не брал.
- До разговоров ли тут! Тесть нынче столько всего продает, надо ему умом пораскинуть, кому деньги под проценты дать.
- Эх, Мацей! Скажу я вам, Мацей, что Господь Бог…
- Кому Мацей, а тебе не Мацей! Ишь, старый черт! Запанибрата свинья с пастухом! - Борына окончательно разозлился.
После двух порций крепкой кузнец собрался с духом и начал тихо:
- Отец, вы мне только одно скажите - дадите или нет?
- Сказано уже: в могилу с собой ничего не унесу, все вам останется. А раньше ни единого морга не дам. На хлеба к вам не пойду… Еще мне жизнь не надоела. Хочется годик-другой еще хозяином на свете пожить.
- Так деньгами выплатите нашу долю.
- Ты слышал, что тебе сказано?
- Третью жену себе высматривает, так что ему дети! - буркнул Амброжий.
- Видно, так оно и есть.
- А вздумается, так и женюсь. Ты, что ли, мне запретишь?
- Запретить не запрещу, однако…
- Захочу, так хоть и завтра сватов пошлю.
- Сватайтесь, разве я вам помеха? Дайте мне хотя бы того теленка, что остался от Пеструхи, так я вам еще и сам помогу. У вас своя голова на плечах, вам виднее, что для вас лучше. Не раз и не два я жене толковал, что вам жениться надо, чтобы в хозяйстве порядок был.
- Ты так говорил, Михал?
- Чтобы мне умереть без причастия, коли не говорил! Вся деревня ко мне за советами ходит, так неужто я не понимаю, чего, вам надо?
- Врет, шельма, и не запнется! Ну, да ладно, приходи завтра, возьмешь теленка. Когда просишь - дам. А вздумаешь со мной судиться - ни шиша не получишь.
Выпили еще. На этот раз угощал кузнец и даже пригласил Амброжия, который охотно подсел к их столу и стал сыпать шутками и прибаутками, так что все хохотали.
Впрочем, они веселились недолго - каждому надо было идти к своим и управиться со всякими делами. Борына и кузнец разошлись мирно, но в глубине души один другому ни на грош не верил, они знали друг друга как свои пять пальцев, видели один другого насквозь.
В шинке остался один Амброжий, который поджидал кумовьев или знакомых, надеясь, что кто-нибудь из них поднесет ему еще хоть полкварты, - всякое даяние благо, годится псу и муха, коли целой косточки никто не бросит! Амброжий выпить любил, а на свои пить было накладно - ведь он был всего только костельным служкой.
Ярмарка подходила к концу.
В самый поддень выглянуло солнце, но только пробежало ярким зайчиком по земле и тотчас спряталось за тучи. А к вечеру все вокруг помрачнело, облака ползли так низко, что почти задевали крыши, и мелкий дождик сеялся, как сквозь густое сито. Люди стали быстро разъезжаться, каждый хотел добраться домой до темноты и большого ливня.
Торговцы тоже поспешно разбирали свои палатки и укладывали товар на телеги, так как дождь становился все чаще и холоднее.
Быстро наступали мокрые, унылые сумерки.
Местечко пустело и затихло. Только нищие еще кое-где причитали у стен да в корчмах шумели и бранились пьяные.
Уже под вечер выехала из местечка и семья Борыны. Они продали все, что привезли, накупили всякой всячины и всласть погуляли на ярмарке. Антек гнал лошадей во весь дух, так как было холодно и все изрядно подвыпили. Старик, который обычно дрожал над каждой копейкой, сегодня так их ублажал и едой, и вином, и ласковым словом, что они диву давались. Пока доехали до леса, наступила ночь. Темно было, хоть глаз выколи, дождь все усиливался. Там и сям на дороге грохотали телеги, раздавались хриплые песни пьяных, слышно было, как пешие шлепали по грязи.
А посередине дороги, под тополями, которые глухо шумели и словно вздыхали от холода, шагал пьяненький Амброжий, то натыкался на дерево, то падал в грязь, но быстро вставал и плелся дальше, по своему обыкновению распевая во все горло.
Полил такой дождь, и было так темно, что ехавшие в телегах не различали хвостов у лошадей, а огоньки деревни мигали впереди, как волчьи глаза во мраке.
VI
Дождь зарядил не на шутку.
С самой ярмарки все тонуло в его серой мутной пелене, только очертания лесов и деревень маячили сквозь нее, бледные и словно сотканные из мокрой пряжи. Шло бесконечное, пронизывающее, холодное осеннее ненастье. Седые ледяные плети дождя без устали хлестали землю, проникали вглубь, и каждое дерево, каждая былинка трепетали от безмерной боли.
А из-за тяжелых туч, клубившихся над землей, из-за зеленоватой завесы дождя выглядывали по временам почернелые, размокшие поля, сверкали в бороздах потоки пенившейся воды, темнели на межах одинокие деревья, словно набухшие сыростью, трясли последними лоскутами листвы и метались отчаянно, как собаки на привязи.
Пустынные дороги разлились грязными, гниющими лужами.
Тяжело влеклись короткие, печальные, бессолнечные дни, а за ними приходили черные, глухие ночи, вселявшие в душу отчаяние неустанным, монотонным плеском дождя.
Гнетущая тишина обняла землю. Безмолвны были поля, притихли деревни, заглохли леса.
Потемневшие избы словно приникли к земле, теснее жались к плетням, к голым, тихо поскрипывавшим деревьям.
Серая пыль дождей застлала мир, выпила краски, погасила все светлые пятна и погрузила землю во мрак - все представлялось каким-то сонным видением, а с размытых полей, из оцепеневших лесов, из мертвенной пустоты пространств вставала грусть и ходила по земле тяжелым туманом, останавливалась на безлюдных перекрестках под крестами, в отчаянии простиравшими руки свои на пустых дорогах, где озябшие деревья дрожали от холода и рыдали от муки. Заглядывала пустыми глазницами в покинутые гнезда, в развалившиеся хаты, бродила по кладбищам среди забытых могил и сгнивших крестов… Разливалась грусть по всему миру, по затерянным среди полей деревням, заходила в хаты, хлева, сады - и скот мычал от тоскливого беспокойства, и гнулись к земле с глухим стоном деревья, а люди горько вздыхали в мучительной тоске, неутолимой тоске по солнцу.
Дождь моросил без передышки, словно кто частой сеткой завесил мир, и Липцы тонули в густом тумане ненастья, лишь тут и там чернели крыши и каменные ограды в струях дождя и грязные клочья дыма вились над трубами и стлались по садам.
Тихо было в деревне, кое-где только молотили на гумнах хлеб, да и то редко: вся деревня на огородах снимала капусту.
Безлюдна грязная размытая дорога, пусто во дворах и перед избами, - порой мелькнет кто-нибудь в тумане и пропадет, слышно только шлепанье башмаков по грязи. Иногда медленно проползет от торфяников воз, нагруженный капустой, и распугает гусей, подбирающих упавшие с возов листья.
Озеро металось в тесных берегах, и вода все прибывала. В низких местах, на той стороне, где стояла хата Борыны, она заливала дорогу, достигала плетней и брызгала пеной на стены хат.
Вся деревня убирала и возила с поля капусту. Уже амбары, сени и комнаты были набиты ею, а у многих даже под навесами синели груды кочнов.
Перед избами мокли выставленные на дождь громадные бочки.
Торопились страшно, так как дождь почти не переставал и распутица все усиливалась, по дороге уже и сейчас почти невозможно было проехать.
У Доминиковой тоже сегодня снимали капусту.
Ягна и Шимек с утра уехали в поле, а Енджик остался и чинил крышу, протекавшую в нескольких местах.
Близился вечер, начинало уже смеркаться. Старуха часто выходила из дому и смотрела в туманную даль, в сторону мельницы, прислушиваясь, не едут ли дети.
А на огородах, лежавших в лощине за мельницей, еще кипела работа.
Сквозь мокрый седой туман, окутавший луга, поблескивали только широкие канавы, полные мутной воды, высокие гряды капусты голубели бледной зеленью, а местами рыжели, будто полосы ржавого железа. Мелькали там и сям красные юбки женщин и груды уже снятых кочнов.
А вдали над рекой, шумно мчавшейся средь густых зарослей, чернели в тумане груды торфа и телеги, к которым люди носили снизу капусту, так как размокшая земля мешала подъезжать к самым грядам.
Некоторые уже кончали уборку и собирались домой. Все громче звучали в тумане голоса и летели от гряды к гряде.
Ягна только что кончила свою полосу. Она была сильно утомлена, проголодалась и промокла до костей; башмаки уходили целиком в рыжую болотистую землю, так что приходилось их то и дело снимать и выливать из них воду.
- Шимек! Живее поворачивайся, я уже ног не чую! - крикнула она жалобно и, видя, что парень не может сам справиться, нетерпеливо вырвала у него из рук большущий мешок, вскинула его на спину и понесла к телеге.
- Этакой большой парень, а спина слабая, как у бабы после родов, - проворчала она с презрением, высыпая капусту в кузов, выстланный соломой.
Пристыженный Шимек, что-то бормоча себе под нос и почесывая затылок, принялся запрягать лошадей.
- Да поторопись же, Шимек, ночь на дворе! - подгоняла его Ягна, сносившая капусту в телегу.
Ночь действительно надвигалась, сумрак густел, чернел, а дождь усилился, и вокруг слышен был непрерывный плеск, словно кто сыпал и сыпал зерно.
- Юзя! Кончите нынче? крикнула Ягна дочке Борыны, которая вместе с Ганкой и Кубой работала неподалеку.
- Кончим! Да и домой пора, вишь, как льет, на мне все до нитки промокло. А вы уже едете?
- Едем. Ночь близко, темень такая, что, пожалуй, дороги не найдешь. Что осталось, свезем завтра. А славная у вас капуста! - добавила Ягна, нагнувшись.
- И ваша не хуже, а кочны у вас больше, чем у всех.
- А у нас рассада была из новых семян, ксендз привез из Варшавы.
- Ягна! - послышался снова из темноты голос Юзи. - Знаешь, завтра Валек Юзефов пошлет сватов к Марысе Потетковой.