- Ишь чего захотелось дураку! - проворчал Борына. Он перекрестился и пошел пешком, рассчитывая по дороге подсесть к кому-нибудь на телегу. Так оно и вышло: сразу за корчмой его нагнала бричка органиста, запряженная парой крепких лошадей.
- Что ж это вы пешком, Мацей?
- Для здоровья полезнее. Слава Иисусу!
- Во веки веков! Садитесь с нами, места хватит, - предложила жена органиста.
- Спасибо, я бы и пешком дошел, да, как говорится, ноги не казенные. Ехать все же веселее, - отозвался Борына, садясь на переднее сиденье, спиной к лошадям.
Он по-приятельски поздоровался за руку с органистом и его женой, и бричка тронулась.
- А пан Ясь откуда взялся? Разве он уже не в школе? - спросил Борына, увидев юношу, который сидел на козлах с работником.
- Я только на ярмарку приехал, - весело ответил сын органиста.
- Угощайтесь, табак французский, - предложил органист, щелкнув по своей табакерке.
Оба понюхали и с наслаждением чихнули.
- Ну, как дела? Будете что-нибудь продавать?
- Немного. Вот пшеницу отправил на заре, да бабы свиней погнали.
- Ого! - воскликнула жена органиста и обратилась к сыну: - Ясь, надень платок, холодно!
- Не надо, мне совсем тепло, - уверял Ясь, но она все-таки обвязала ему шею красным шерстяным платком.
- Что ж, мало ли расходов? Не знаешь, откуда на все взять.
- Ну-ну, вам, Мацей, жаловаться грех, - слава богу, добра у вас довольно.
- Да ведь землю жрать не будешь, а денег в запасе нет.
Недовольный этим разговором при работнике, Борына поспешно наклонился к Ясю и тихо спросил:
- А долго еще вам учиться, пан Ясь?
- Только до Рождества.
- И как - домой воротитесь или на службу пойдете?
- Господи, да что ему дома делать на наших пятнадцати моргах? И без него у нас мелюзги сколько, а времена тяжелые! - со вздохом вмешалась жена органиста.
- Правда! Крестин еще много бывает, да какая от них прибыль?
- Ну, и похорон немало, - иронически заметил Борына.
- Э, что это за похороны, мрут-то все больше бедняки. Хорошо, если раза два в год случаются богатые похороны, от которых кое-что перепадает…
- Да и обеден все меньше заказывают, и торгуются, как евреи! - добавила жена.
- Все оттого, что времена плохие, нужда людей заела, - упился Борына.
- А еще оттого, что люди не заботятся о спасении души и покойников своих поминать забывают. Ксендз об этом не раз говорил моему. И помещиков все меньше. Бывало, приедешь молебен служить после жатвы или с облатками на рождество и на пасху - не пожалеют тебе ни зерна, ни денег, ни овощей всяких. А теперь - господи прости! - всякий хозяин жмется, и если даст снопик ржи, то уж наверняка объеденный мышами, а если четверть овса получишь, так мякины в нем больше, чем зерна! Вот пусть жена скажет, каких яиц мне в прошлую пасху надавали: больше половины тухлых. Не будь у нас землицы немного, пришлось бы с сумой идти, - закончил органист, опять протягивая Борыне табакерку.
Борына поддакивал, но его провести было трудно, он отлично знал, что у органиста водятся денежки и что он их ссужает под проценты или заставляет должников отрабатывать долг, поэтому он только усмехался, слушая жалобы органиста, и опять переводил разговор на Яся.
- Что же, служить пойдет?
- Вот еще! - мой Ясь - на службу, в писаришки! Недаром я у себя последний кусок отрывала, чтобы он училище окончил! Нет! Он в семинарию пойдет, в ксендзы.
- В ксендзы!
- А что? Разве ксендзам плохо живется?
- Верно, верно… И от людей почет. И, как говорится, кому ксендз родня, тому не страшна нужда! - сказал с расстановкой Борына и не без уважения посмотрел через плечо на мальчика, который в эту минуту, насвистывая, подгонял остановившихся лошадей.
- И про Стаха Мельникова такая молва шла, будто он в ксендзы хочет идти, а теперь он в самой высшей школе, в доктора готовится.
- Вот еще, такому негоднику ксендзом быть! Ведь Магда-то моя от него беременна - на шестом месяце уже!
- А говорили, что от мельникова работника.
- Это мельничиха так говорит, чтобы сынка выгородить. Такому беспутному только в доктора и дорога!
- Конечно, ксендзом быть лучше - и Богу во славу, и людям на утешение, - хитро подпевал ей Борына (чего с бабой спорить!) и внимательно слушал ее рассуждения, а органист между тем часто снимал шапку и громким "Во веки!" отвечал на приветствия проезжавших мимо.
Ехали рысью, и Ясь лихо обгонял телеги, пеших, скот, пока не добрались до леса, где было уже просторнее и дорога шире.
У самого леса они нагнали Доминикову. Она ехала с Ягной и Шимеком, а за телегой, из которой выглядывали белые шеи гусей, не перестававших шипеть по-змеиному, шла корова, привязанная за рога.
Все поздоровались, а Борына даже высунулся из брички, когда проезжали мимо, и крикнул:
- Поздно едете!
- Поспеем! - со смехом откликнулась Ягна.
Бричка обогнала телегу, но сын Органиста несколько раз оглядывался на Ягну и, наконец, спросил:
- Это Ягуся Доминикова?
- Она, она самая, - ответил Борына, все еще глядя на нее издали.
- Не узнал я ее, - два года не видел.
- Девчонка она молодая, два года назад еще коров пасла. Раздобрела только, как телка на клевере! - и он опять высунулся из брички, чтобы взглянуть на Ягну.
- Красивая какая! - заметил Ясь.
- Девка как девка! - пренебрежительно процедила сквозь зубы его мать.
- Нет, верно, что хороша! Удалась девка. Недели не проходит, чтобы кто-нибудь к ней сватов не засылал.
- Привередлива больно! А старая думает, что ее Ягну по меньшей мере какой-нибудь управляющий возьмет, наших парней прочь гонит, - язвительно пробурчала органистиха.
- А что ж, ее любой хозяин возьмет, даже такой, что на тридцати моргах сидит… Она того стоит!
- Вот и посватались бы вы к ней, Мацей, если так ее хвалите! - засмеялась она. Борына промолчал и больше всю дорогу не проронил ни слова.
"Смотри-ка, рвань городская, вздумала смеяться над исконными хозяевами! Важная пани, подумаешь - только и знает нашим курам под хвост заглядывать, не несут ли для нее яиц, да в чужой карман смотреть! Ягуси ты не тронь!" - думал он, сильно рассерженный, и молча смотрел на воз Доминиковой, где алели платки женщин. Воз все больше от них отставал, - Ясь сильно гнал лошадей, и они мчались так, что грязь летела из-под копыт.
Тщетно жена органиста заговаривала о том, о другом - Борына только головой кивал и что-то бормотал себе под нос: он так разозлился, что не хотел продолжать разговор. И, как только они выехали на неровную мостовую местечка, слез с брички и поблагодарил, за то, что подвезли его.
- Под вечер домой поедем, так и вас можем захватить, если хотите, - предложила жена органиста.
- Спасибо, у меня ведь здесь свои лошади. Увидят люди, так еще, пожалуй, скажут, что я к органисту в помощники набиваюсь. А мне ни одной ноты не вытянуть! И мехи раздувать да свечи гасить я не учился.
Они свернули в боковую улицу, а он с трудом стал пробираться по главной на базар. Ярмарка была большая, и, несмотря на ранний час, народу набралось уже порядочно. Все улицы, площади, переулки и дворы запружены были народом, телегами, разным товаром, - настоящее бурное море, и в него все еще непрерывно со всех сторон вливались новые реки людские, теснились, колыхались, катились по тесным уличкам и разливались по большой площади перед монастырем. Грязь, еще неглубокая на дороге, здесь была по щиколотку, ее топтали и месили тысячи ног, и она брызгала из-под колес во все стороны. Было уже очень шумно, и шум рос с каждой минутой. Глухой слитный говор гудел, как дремучий бор, и, как морской прибой, бился о стены домов, перекатывался из конца в конец площади. Только по временам сквозь него прорывались мычание коров, звуки шарманки, игравшей у карусели, слезливые причитания нищих или резкие пронзительные звуки дудок.
Ярмарка была, что называется, знатная. Народу собралось столько, что пройти было нелегко, и на базаре перед монастырем Борыне пришлось пробиваться силой, - такая была между лавками толчея.
А лавок было столько, что ни счесть, ни глазом окинуть.
Вдоль монастыря в два ряда тянулись высокие палатки, битком набитые только женским товаром - полотнами и головными платками, развешанными на жердочках. Одни были красные, как маки, даже глаза слепило, другие - желтые, третьи - малиновые. А перед ними толпилось столько девушек и женщин, что яблоку негде было упасть. Одни выбирали себе платки и торговались, другие стояли только для того, чтобы натешить глаза всеми этими прелестями.
Дальше шли открытые ларьки, так и сверкавшие бусами, зеркалами, позументами. А сколько тут было лент, кружев, искусственных цветов, зеленых, золотистых, всяких, и чепцов, и бог весть чего еще.
В других местах продавали образа в золоченых рамах и под стеклом. Хотя они были расставлены у стен, а то и лежали на земле, от них шло такое сияние, что иной, проходя, снимал шапку и крестился.
Борына купил для Юзи шелковый головной платок, который еще весною обещал девочке, и стал пробираться в тот угол площади за монастырем, где торговали свиньями. Но он шел медленно: давка была страшная, да и было на что посмотреть.
Где шапочники у домов поставили широкие лесенки, сверху донизу увешанные шапками.
Где сапожники устроили целую улицу из высоких деревянных козел, на которых висели рядами разные сапоги - и простые, желтые, которые смазывались топленым салом, чтобы не промокали, и такие, которые чистятся ваксой, и венгерские женские сапожки на высоких каблуках с красной шнуровкой. За сапожными рядами тянулись шорные, с хомутами на колышках и развешанной упряжью.
Дальше - канатчики и продавцы сетей.
Бродячие торговцы ситами, и те, кто продает крупу на ярмарках.
И колесники, и кожевники.
А там портные, а за ними скорняки развесили свои товары, от которых шел такой дух, что в носу щекотало. Эти торговали бойко, так как дело шло к зиме.
А еще дальше - ряды столов под полотняными навесами, а на столах кольца красных колбас, толстых, как канаты, горы желтого сала, копченые окорока, солонина, ветчина. На крюках висели целые поросята, выпотрошенные и еще сочившиеся кровью, так что приходилось отгонять сбежавшихся собак.
А около мясников стояли их братья родные, пекари, и на толстой соломенной подстилке, на возах, на столах, в корзинах и на чем попало лежали горы караваев с колесо величиной, румяных лепешек, булок, баранок.
Да кто же запомнит и сочтет все эти лавки и все, что в них продавалось!
Были лавки с игрушками и лавки с пряниками, где продавались вылепленные из теста сердечки, и звери разные, и солдатики, и такие диковины, что не всякий разберет, что это такое.
Были ряды, где продавались календари, молитвенники, книжки с рассказами о разбойниках и свирепых Магелоннах и буквари. Были и такие, где торговали дудками, свистульками, глиняными сопелками и другими музыкальными инструментами, на которых шельмы-торговцы играли для приманки, и получалась какофония, которую трудно было выдержать, - тут тебе глиняный петушок пищит, там труба трубит или кто-то извлекает из дудки пронзительные звуки, а подальше визжит скрипка, гремит бубен… голова может треснуть от этого шума!
А посреди рынка, под деревьями, расположились бондари и жестяники; гончары расставили столько мисок и горшков, что едва можно было пройти, а за ними, в ряду столяров, раскушенные кровати и сундуки, шкафы, полки и столы переливались яркими красками - хоть глаза зажмуривай!
На телегах, под стенами домов, вдоль канав, повсюду, где только было свободное местечко, расселись бабы продавать повезенное: кто - лук в мешках или связках, кто - холсты и шерстяные ткани своей работы, кто - яйца, сыры, грибы, бруски масла, обернутые в тряпки. У иной был картофель, у другой пара гусей, ощипанная курица, лен, старательно вычесанный, или мотки пряжи. Сидели каждая со своим товаром и чинно беседовали, как водится на ярмарках, а если подходил покупатель, продавали спокойно, не спеша и не горячась, - по-хозяйски.
Кое-где между возами и лавками дымили жестяные печки - там продавали горячий чай и всякую снедь: жареную колбасу, капусту и даже борщ с картошкой.
А нищие сошлись сюда со всех сторон, словно на богомолье, видимо-невидимо: были тут слепые и немые, хромые, безногие, безрукие. Играли на скрипках, пели, позванивая своими чашками, и, сидя под телегами, у стен и просто в грязи, жалобно просили грошик или другое какое-нибудь подаяние.
Поглядел на все это Борына, подивился тому, другому, потолковал немного со знакомыми и в конце концов добрался-таки до базара свиней за монастырем, на большом песчаном пустыре, где только по краям стояли домики. Здесь, под самой монастырской стеной, за которой высились могучие дубы с желтой, еще густой листвой, собралось уже порядочное количество народу, стояли телеги и лежали целые ряды свиней, пригнанных на продажу.
Борына очень скоро отыскал Ганку и Юзьку, - они стояли с самого краю.
- Ну как, продаете!
- Где там! Торговали свинью мясники, да мало дают.
- А дороги сегодня свиньи?
- Какое! Согнали столько, что неизвестно, кто их раскупит!
- И липецкие есть?
- А вон там Клембы стоят с поросятами, и Шимек Домиников привез борова.
- Управьтесь поскорее, чтобы походить маленько по ярмарке.
- Да и то наскучило так-то сидеть.
- Много ли дают за матку?
- Тридцать целковых. Говорят, недокормлена, в костях только широка, а сала мало.
- Все как-нибудь обмануть норовят! У нее сала пальца на четыре, - сказал Борына, ощупав у свиньи спину и бока. - Боров, правда, в боках немного тощ, зато ноги у него на ветчину хороши, - добавил он, сгоняя борова с мокрого песка, в который тот зарылся до половины.
- Если тридцать пять дадут, продавайте. Я только дойду до Антека и сейчас к вам вернусь. Есть не хотите?
- А мы уже хлеба поели.
- Куплю вам колбасы, - только смотрите, продайте выгодно.
- Тато, а вы про платок не забудьте, еще весной обещались…
Борына полез было за пазуху, но вдруг остановился, махнул рукой и сказал, уходя:
- Куплю, куплю, Юзя.
Он чуть не бегом кинулся, увидев между возами лицо Ягны, но, пока добрался туда, она уже исчезла, словно сквозь землю провалилась. Тогда он пошел искать Антека. Это было нелегкое дело: в переулке, который вел с базара на площадь, возы стояли вплотную, да еще в два ряда, так что только посредине с трудом можно было пробраться, соблюдая всяческую осторожность. Однако он скоро наткнулся на Антека. Тот сидел на мешках, хлестал кнутом чужих кур, целыми стаями суетившихся около кормушки, из которой ели лошади, и нехотя отвечал покупателям:
- Сказано - семь, значит - семь.
- Шесть с полтиной дам, а больше нельзя, пшеница с изгарью, - видишь, красная.
- Как дам я тебе по твоей поганой харе, так она у тебя сразу покраснеет, а пшеница чистая, как золото.
- Может, и чистая, да сырая… Давай куплю на меру - по шесть семьдесят пять.
- Купишь на вес, и по семи. Сказано тебе!
- Что ж ты, хозяин, сердишься, - куплю, не куплю, а поторговаться можно.
- Торгуйся, если тебе глотки не жаль.
И он не обращал уже больше внимания на евреев, которые развязывали один мешок за другим и разглядывали пшеницу.
- Антек, я только к писарю схожу и мигом вернусь.
- Неужто будете на помещика жалобу подавать?
- А из-за кого Пеструха моя пала!
- Много вы возьмете!
- Своего никому не подарю!
- Э! Поймать бы лесника где-нибудь в лесу, припереть к елке да отдубасить так, чтобы у него ребра затрещали, вот тебе и суд.
- Лесника вздуть бы следовало, это верно, но и помещика я проучу, - сказал Борына упрямо.
- Дайте мне злотый.
- На что тебе!
- Хочу водки выпить и закусить.
- Что ж, у тебя своих нет? Все в отцовский карман глядишь.
Антек порывисто отвернулся и стал сердито насвистывать, а старик очень неохотно достал пятиалтынный и протянул ему.
"Корми их всех своим кровным", - думал он, торопливо протискиваясь к большому шинку на углу. Здесь было уже много посетителей. Во дворе, во флигельке жил писарь.
Он как раз в эту минуту сидел у окна за столом с цыгаркой в зубах, в одной рубахе, неумытый и растрепанный. В углу, на сеннике, укрывшись пальто, спала какая-то женщина.
- Присядь, хозяин! - Писарь смахнул со стула грязную одежду и придвинул его Борыне. Борына сел и подробно изложил свое дело.
- Выиграешь, как бог свят! Еще бы! Корова околела, мальчишка захворал с испугу! Дело верное! - Он потер руки и стал искать на столе бумаги.
- Да мальчик-то здоров.
- Мало ли что, он мог захворать. Ведь лесник его избил!
- Нет, это - соседского парнишку.
- Жаль, а то бы еще лучше было. Ну, да ничего, я уж как-нибудь так состряпаю, что будет и болезнь от побоев и издохшая корова. Пусть помещик платит!
- А мне главное - чтобы было по справедливости.
- Сейчас напишем заявление. Франя, да подымись ты, лентяйка! - крикнул писарь и так сильно толкнул лежавшую, что она подняла взлохмаченную голову.
- Принеси-ка водки и закуски какой-нибудь..
- Да у меня ни гроша, а в долг, - сам знаешь, не поверят, - пробормотала Франя и встала с сенника, зевая и потягиваясь. Баба была огромная, как печь, лицо у нее было обрюзгшее, испитое, все в синяках, а голос тонкий, как у ребенка.
Писарь трудился так, что перо скрипело, попыхивал цыгаркой, пуская дым в лицо Борыне, и время от времени, потирая худые веснушчатые руки, смотрел на Франю. Написав жалобу, он взял за нее рубль и еще другой - на гербовые марки, и сторговался за три рубля выступить на суде, когда дело будет разбираться.
Борына охотно согласился, рассчитывая, что помещик ему заплатит за все с лихвой.
- Дело мы выиграем - ведь есть же справедливость на свете! - сказал он, собираясь уходить.
- Не выиграем в волостном, подадим на съезд, съезд не поможет, так пойдем в окружной, в судебную палату, - а не отступимся!
- Еще бы я свое дарил! - сердито крикнул Борына. И кому еще - помещику, у которого столько леса и земли! - думал он, выходя на площадь, - и тут же, в шапочном ряду, наткнулся на Ягну.
Она стояла в темно-синей мужской шапке на голове, а вторую торговала.
- Поглядите-ка, Мацей! Этот рыжий говорит, что добротная, да небось врет.
- Шапка хорошая. Это для Енджика?
- Для него. Шимеку я уже купила.
- Не мала ли будет?
- Нет, у него голова точь-в-точь как у меня.
- Славный был бы из тебя парень!
- А то нет! - воскликнула Ягна задорно, сдвинув шапку немного набекрень.
- Сейчас бы тебя тут на работу нанимать стали.
- Ну, нет! - засмеялась она. - Я бы дорого запросила.
- Кому дорого, а кому и нет… Я бы ничего не пожалел.
- И в поле работать я бы не стала.