Невысокий мужик пробрался через толпу, бесцеремонно расталкивая людей, и его со всех сторон начали ругать за то, что он наступает на ноги и рвет людям одежду.
- Тише, окаянные, светлейший суд говорит! - прокричал Яцек, впуская Козла за решетку.
- Вы Бартоломей Козел?
Мужик озабоченно почесывал густые, ровно подстриженные волосы. Глуповатая улыбка кривила его худое бритое лицо, а хитрые глазки прыгали по судьям, как белки.
- Вы Бартоломей Козел? - вторично спросил судья, так как мужик молчал.
- Он, он и есть Бартоломей Козел, ваша милость! - прощала женщина огромного роста, врываясь за решетку.
- А вам чего?
- Ваша милость, да ведь я жена горемыки этого, Бартека Козла.
Она низко кланялась, касаясь рукой земли и задевая при этом судейский стол оборками своего чепца.
- Бы - свидетельница?
- Какая там свидетельница! Нет, я только милости прошу.
- Сторож, выставь ее за решетку.
- Выходи, баба, тебе тут не место! - Яцек схватил ее за плечи и толкал к выходу. А она кричала:
- Прошу милости, пресветлейший суд, - ведь мой-то туговат на ухо, так я…
- Выходи, пока честью просят!
Но она не хотела и шагу сделать сама, и Яцек толкнул ее к решетке так сильно, что она ахнула.
- Идите, идите, мы будем говорить погромче, так что он, хоть и Козел, а услышит.
Наконец, приступили к допросу.
- Как вас звать?
- А? Как зовут? Уж коли вызвали меня, так знаете небось?
- Дурень! Отвечай, как звать? - неумолимо допрашивал судья.
- Бартек Козел, ваша милость, - ответила за него жена.
- Лет сколько?
- Э… лет? Да разве я помню? Мать, много ли мне годов-то?
- Да, кажись, пятьдесят два будет весной.
- Имеете хозяйство?
- Э! Три морга песку да коровий хвост. Хорош хозяин!
- Под судом был?
- Чего? Под судом?
- В заключении находился?
- Это в остроге, что ли? Мать, сидел я когда в остроге, а?
- Сидел, Бартек, сидел, - это когда на тебя те гады из усадьбы взъелись за дохлого ягненка…
- Ага, так, так… Нашел я на выгоне дохлого ягненка… ну, и взял его - все равно собаки бы растащили… А на меня жалобу подали, присягнули, будто я украл… Суд и присудил… посадили меня. Ну, я и сидел, хотя несправедливо это… - говорил Козел тихо и все украдкой поглядывал на жену.
- Вы обвиняетесь в краже свиньи у Марцианны Пачесь. Вы загнали ее с поля к себе домой, закололи и съели. Что можете сказать в свое оправдание?
- Э… съел! Чтобы мне царствия небесного не видать, если я ее съел! Слыханное ли дело - съел! Силы небесные - это я-то съел! - жалобно причитал Козел.
- Что вы можете сказать в свое оправдание?
- Оправдание? Что мне надо было говорить, мать? Ага, вспомнил: я не виноват, свиньи не ел, а Марцианна Доминикова, к примеру сказать, брешет, как собака, набить бы ей паскудную морду да…
- Ой, люди, люди! - простонала Доминикова.
- Этим вы уж потом займетесь, а сейчас скажите, как попала к вам свинья Марцианны Пачесь?
- Свинья Пачесевой? Ко мне?.. Мать, о чем это вельможный пан толкует?
- А это, Бартек, о том поросенке, что прибежал за тобой в избу.
- Ага, теперь понял, понял - так ведь это поросенок был, а вовсе не свинья! Прошу милости вашей, пан судья, пусть все слышат, что я сказал и повторяю: поросенок, а не свинья! Белый поросенок, а около хвоста или малость пониже - черное пятно!
- Хорошо, но как он к вам попал?
- Ко мне-то?.. А вот сейчас все в точности объясню, и вельможный судья и весь народ, что тут собрался, увидят, что я не виноват, а Доминикова врет, как цыган, рада оговорить человека, окаянная!
- Это я-то вру! Дай же, Матерь Божья, чтоб тебя за такие слова громом разразило! - сказала Доминикова тихо и, тяжело вздохнув, посмотрела на висевшую в углу икону. Но затем, не выдержав, погрозила Козлу костлявым кулаком и прошипела:
- Ах ты вор поганый, разбойник! - Она растопырила пальцы, словно вцепиться в него хотела. Но тут жена Бартека налетела на нее с криком:
- Так ты драться?.. Драться вздумала, сука этакая, ведьма чертова, родных сыновей мучительница!
- Тише! - крикнул судья.
- Цыц, заткните глотки, когда суд говорит, не то вышвырну обеих! - поддержал его Яцек, хватаясь за штаны, так как у него лопнула подтяжка.
Сразу стало тихо, и женщины, которые уже чуть было не подрались, замолчали и только мерили друг друга яростными взглядами да вздыхали от затаенней злости.
- Ну, говорите, Бартоломей, расскажите всю правду.
- Правду? Скажу самую чистую, как стеклышко, правду, все скажу, как на исповеди, как честный хозяин хозяевам, как свой своим! Потому что я хозяин спокон веку на своей земле, а не батрак, не мастеровой, не какой-нибудь городской мошенник. Вот слушайте, как дело было…
- Ты в башке хорошенько поройся, как бы чего не забыть, - внушала ему жена.
- Не забуду, Магдуся, нет! Вот слушайте… Иду я себе… а было это весною, как сейчас помню… за Волчьим Долом. Иду это я мимо Борынова клевера и молитву читаю, потому что в костеле уже звонили к вечерне, время было позднее. И слышу я - что такое? Голос - не голос? "Господи помилуй, думаю себе, что-то словно бы хрюкает! Чудится мне или не чудится?" Оглянулся - ничего не видно, тихо. Дьявольское наваждение, что ли? Иду дальше, и уж со страху у меня мороз по коже подирает, читаю молитвы. Вдруг хрюкает опять! "Эге, думаю, не иначе, как свинья это либо поросенок". Свернул маленько в сторону, в клевер, оглянулся - что-то бежит за мной. Я остановился - остановилось и оно. Белое что-то, низенькое и длинное, а глаза светятся, как у дикой кошки, а то и у самого черта. Перекрестился я и пошел быстрым шагом, потому что страх меня одолел: кто ж его знает, что по ночам в поле бродит? У нас в Липцах все знают, что за Волчьим Долом нечисто…
- Верно! Вот недавно Сикора проходил там ночью, так его что-то хвать за горло и наземь бросило, да так, что мужик хворал две недели, - пояснила жена Козла.
- Помолчи, Магдуся, помолчи! Иду это я, значит, - а оно плетется за мною следом и хрюкает!.. Тут как раз месяц взошел, гляжу - а это обыкновенный поросенок. Рассердился я на него. Что же это, говорю, пугать меня вздумал, дурачина? Швырнул в него палкой и иду себе домой. А шел я межой, между Михаловой свеклой и Борыновой пшеницей, а потом между яровыми Томека и овсом того Ясека, которого нынешним летом в солдаты забрали, а баба его вчера родила… Поросенок за мной бежит, как собака. Залез по дороге в картошку Доминиковой и хрюкает, и визжит, а от меня не отстает.
Свернул я на тропинку через поле - он за мной. Меня даже в жар бросило. Господи, а может, это и не свинья вовсе! Пошел я по той дороге, где крест стоит, а поросенок все бежит за мной… Вижу, что он белый, а у хвоста или чуть пониже черные пятна. Я через овражек, он за мной. Я - на те могилки, что за крестом, он за мной. Я - в бруснику, а он как кинется мне под ноги, так я и растянулся на земле. Бешеный, что ли? Только я поднялся, а он, задрав хвостик, поскакал вперед! Ну и беги, думаю, окаянный! А он все бежит передо мной - и так до самой избы. Во двор вошел, потом и в сени, а дверь в избу настежь была, так он и в избу влез… Вот как перед Богом!
- А потом вы эту свинью зарезали и съели, так? - спросил судья смеясь.
- Зарезали и съели? А что же нам было делать? Прошел день - свинья не уходит. Прошла неделя - она все тут, и не прогонишь, визжит и назад приходит. Моя баба ей подкладывала, что могла, - не морить же голодом живую тварь? Вельможный судья - человек ученый, он рассудит справедливо: что мне, бедному сироте, было с ней делать? Никто за нею не приходил, в доме нужда, а она жрет за двоих. Еще бы месяц подождали, так эта свинья и нас бы сожрала с потрохами. Мы и рассудили - чем она нас, так лучше мы ее съедим! И съели-то не всю, потому что в деревне узнали, и Доминикова в суд подала, пришла с солтысом и все отобрала.
- Все? А целый окорок где? - злобно прошипела Доминикова.
- Где? Спросите у Кручека и других собак! Мы мясо вынесли на ночь в амбар, а собаки учуяли. Ворота у нас дырявые, вот они, проклятые, и вытащили его и справили пир. Ходили потом обожравшись, как помещики.
- Как же! Свинья за ним сама пошла! Дурак тебе поверит, а не суд! Грабитель чертов! А барана у мельника, а гусей у ксендза кто украл, а?
- Ты видела? Видела? - завизжала жена Бартека, подскочив к ней.
- А картошку у органиста из ямы кто таскал? Дня не проходит, чтобы у нас в деревне что-нибудь не пропало - то гусь, то куры, то утварь какая-нибудь, - продолжала неумолимо Доминикова.
- Ах ты гадюка! Тебе никто не поминает про те грехи, что за тобой смолоду водились, да про то, что твоя Ягна теперь с парнями проделывает, а ты на других лаешь, как собака.
- Ягны ты трогать не смей, не то я тебе харю так разукрашу, что… Ее не тронь! - громко крикнула Доминикова, видимо задетая за живое.
- Тише вы, сейчас за дверь выброшу! - усмирял их Яцек, подтягивая штаны.
Начался допрос свидетелей.
Первой давала показания потерпевшая. Говорила она тихо, елейным тоном, ежеминутно призывала Ченстоховскую Божью Матерь в свидетели, что свинья принадлежала ей, Доминиковой. Она крестилась, била себя в грудь, клялась, что свинью Козел украл с выгона, но не настаивала, чтобы светлейший суд его за это наказал - пусть ему на том свете Иисус адских мук не пожалеет! Одного она требовала громогласно: суда и кары для Козла за то, что он позорил ее и дочь при всем честном народе.
После нее давал показания ее сын, Шимек. Держа шапку в руках, сложенных как для молитвы, он не сводил глаз с судьи и робким голосом, запинаясь на каждом слове, объяснял, что свинья принадлежала его матери, что она была вся белая, с черными пятнами у хвоста, а одно ухо рваное, потому что ее весною цапнул Борынов Лапа, и она тогда так визжала, что он, Шимек, из амбара услышал…
Затем вызвали Барбару Песек и остальных. Все они по очереди присягали и давали показания, а Шимек по-прежнему стоял с шапкой в руках и с благоговением смотрел на судью. Жена Бартека все время рвалась за решетку и выкрикивала всякие возражения и ругательства. Доминикова только вздыхала, (глядя на образ, и исподтишка следила за Козлом, а тот, Прислушиваясь, смотрел то на одного, то на другого свидетеля и часто оглядывался на свою Магдусю.
Публика тоже слушала внимательно, и по залу то и дело пробегал шепот, смех, хлесткие замечания, так что Яцеку приходилось неоднократно угрозами водворять тишину.
Разбор дела тянулся долго, но, наконец, объявили перерыв, и суд ушел совещаться в соседнюю комнату, а народ повалил в коридор и на улицу, кто - отдохнуть и подкрепиться, кто - сговориться со своими свидетелями.
Как это всегда бывает на судах, люди рассказывали друг другу о своих делах, роптали на несправедливость, ругались.
После перерыва были прочитаны приговоры, и дошла очередь до дела Борыны.
Ева выступила вперед и, качая ребенка, укутанного в запаску, начала плаксиво излагать все свои обиды и претензии - как она служила у Борыны и работала до упаду, а никогда - доброго слова не слышала и не имела угла для ночлега. Есть ей давали не досыта, и приходилось у соседей подкармливаться, а потом хозяин заработанных денег ей не отдал и с ребенком, от него же прижитым, выгнал на все четыре стороны!
Рассказав все это, Ева заплакала в голос и упала на колени перед судьями с воплем:
- Обидел он меня, обидел! А ребенок - его, вельможные судьи!
- Врет она, как собака! - злобно буркнул Борына.
- Это я-то вру? Да все в Липцах знают, что я…
- Знают, что ты дрянь и потаскуха.
- Вельможные судьи, а прежде он меня называл "Евка", "Евуся" и еще ласковее! И бусы мне подарил, и булки часто из города привозил. Скажет, бывало: "На тебе, Евуся, на, ты мне всех милей…" А теперь… о Господи Иисусе! - Она опять заревела.
- И как врет, чертова кукла! Может, я еще тебя периной укрывал да приговаривал: "Спи, Евуся, спи!"
Комната загудела от хохота.
- А то нет? Мало вы скулили, как пес, у меня под дверью, мало мне обещали, а?
- Господи помилуй! Люди! И как это гром не разразит такое чучело? - воскликнул удивленный Борына.
- Вельможные судьи, вся деревня знает, как дело было, все в Липцах могут подтвердить, что я правду говорю. Пока я у них служила, он мне проходу не давал. Ох, бедная я, сирота горемычная! Ох, несчастная моя доля!.. Как же я могла оборониться от такого мужика? Хотела кричать, а он меня побил и сделал со мной, что хотел… И куда же я теперь пойду с ребенком, куда денусь? Вот свидетели скажут и подтвердят! - выкрикивала она сквозь рыдания.
Но оказалось, что свидетели ничего не знают, кроме сплетен и догадок. Ева опять начала убеждать судей и в конце концов в качестве последнего доказательства положила на стол перед судьями ребенка, предварительно распеленав его. Ребенок дрыгал голыми ножками и орал благим матом.
- Сами поглядите, вельможные судьи, чей он: и нос такой же - картошкой, и глаза его - карие. Как две капли воды Борына!
Тут уже и судьи не могли удержаться от смеха, а публика просто выла от удовольствия. Приглядывались то к ребенку, то к Борыне, делали вслух замечания:
- Вот так девушка - чисто кошка драная!
- Борына вдовец, отчего бы ему не жениться на ней, а мальчонка пригодится в пастухи.
- Линяет она, как корова по весне!
- Красавица писаная! Только соломой набить да в просо посадить - всех ворон распугает.
- И так уж собаки убегают, когда Евуся по деревне идет!
- А рожа-то, как помоями вымазана!
- Оттого что она девушка бережливая: умывается только раз в год, чтобы на мыло не тратиться…
- Да и некогда ей умываться - у евреев печи топит.
Шутки сыпались все более злые и безжалостные, и Ева замолчала. Бессмысленным взглядом загнанного животного смотрела она на окружавших ее людей и что-то обдумывала.
- Тише! Грех смеяться над чужой бедой! - крикнула Доминикова с такой силой, что насмешки разом умолкли и некоторые стали смущенно чесать затылки.
Дело кончилось ничем.
Борына почувствовал безмерное облегчение. Хоть он и не был виноват, а все же боялся людских толков. Да и суд мог присудить, чтобы он платил Евке, потому что таков уж закон: никогда не знаешь, кого он по голове стукнет, виноватого или невиновного. Ведь бывало так не раз, не два и не десять раз…
Он тотчас вышел на улицу и, поджидая Доминикову, мысленно припоминал все подробности этого дела. Он не мог понять, почему Ева вздумала подать на него жалобу.
- Нет, это, она не своим умишком придумала, это кто-то другой через нее в меня метил! Но кто же?
Они с Доминиковой и Шимеком пошли в трактир поесть, так как было уже далеко за полдень. В разговоре Доминикова осторожно намекала ему, что неприятность с Евкой, вероятно, дело рук его зятя, кузнеца, но Борына никак не мог этому поверить:
- А какая ему от этого польза?
- Хотел вас в расходы ввести и выставить на посмешище. Есть такие люди, что, потехи ради, с другого шкуру сдерут.
- И чего это Евка на меня взъелась, не пойму. Ничем я ее не обидел и еще за крестины ее щенка отдал ксендзу мешок овса.
- Она служит теперь у мельника, а мельник с кузнецом одна компания. Вот и смекайте!
- Нет, я тут ничего не пойму! Выпьем еще!
- Спасибо, пейте вы, Мацей!
Выпили по одной, потом по второй, съели еще фунт колбасы и полбуханки хлеба. Мацей купил связку бубликов для Юзи, и они стали собираться в обратный путь.
- Садитесь ко мне, Доминикова, покалякаем. Одному скучно.
- Ладно. Я только сбегаю в костел помолиться. Она ушла, но скоро вернулась, и они выехали. Шимек тащился за ними шагом, так как пески на дороге были глубокие, а в возок Доминиковой была впряжена только одна лошадь. Да и развезло парня немного, он не привык пить и был еще ошеломлен впечатлениями суда. Он всю дорогу клевал носом, а по временам, очнувшись, срывал с головы шапку, набожно крестился и, рассеянно уставившись на хвост своей клячи, как будто это было лицо судьи, бормотал: "Свинья наша, вся белая, а у хвоста черное пятно".
Солнце уже стояло высоко, когда они отъехали в лес. Борына и Доминикова разговаривали мало, хотя и сидели рядом на переднем сидении.
Неучтиво было бы все время молчать, словно какие-нибудь нелюдимы, и поэтому они порой перекидывались словом-другим - только чтобы не заснуть и чтобы в горле не пересохло.
Борына погонял свою кобылу - она начала убавлять шаг и от жары и усталости была вся потная, - иногда насвистывал и снова умолкал, что-то про себя обдумывая, взвешивая и часто исподтишка поглядывая на старуху, на ее сухое, словно из воска вылитое лицо с застывшими морщинами. Она все время шевелила беззубым ртом, как будто молилась про себя. Иногда надвигала на лоб красный платок, потому что солнце било ей прямо в лицо, и сидела неподвижно, только темные глаза ее горели.
- Что, картошку выкопали уже? - спросил, наконец, Борына.
- Выкопали. Хорошо уродилась в нынешнем году.
- Будет чем откармливать приплод.
- Я и то уже откармливаю кабанчика, - на масленицу может понадобиться.
- Правда, правда… Говорят, Валек Рафалов к вам сватов с водкой засылал?
- Не он один. Да зря только деньги тратят. Моя Ягуся не для таких, нет!
Она подняла голову и своими ястребиными глазами впилась в лицо Борыны, но Борына помнил, что он человек почтенный и в летах, не ветрогон какой-нибудь, и лицо его оставалось холодно-спокойным и непроницаемым. Оба молчали долго, как бы испытывая друг друга.
Борыне никак нельзя было начать первому: как же, разве может он, человек немолодой и первый богач в Липцах, так вот прямо взять да и сказать, что Ягуся ему приглянулась? Есть у него и гордость и смекалка!
Но по натуре он был человек горячий, и его злило, что приходится проявлять такую выдержку, действовать окольными путями и заискивать перед кем-то.
Доминикова же догадывалась, что его так волнует и сердит, но ни единым словечком ему не помогла. Она посматривала то на него, то в голубую даль. Наконец, сказала как бы нехотя:
- А жарища-то какая - точно в страду.
- И не говорите!
Было и в самом деле жарко - по обеим сторонам дороги сплошной мощной стеной тянулся бор, и ни малейшее дуновение ветерка не доходило сюда с полей, а солнце стояло в зените и так пекло, что разогретые деревья замерли, в изнеможении склоняя над дорогой неподвижные ветви и только время от времени роняя янтарные иглы, которые, кружась, падали на дорогу. Грибной прелый запах подсыхающих болот и дубовых листьев щекотал ноздри.
- А знаете, Мацей, дивлюсь я, да и другие тоже, что такой хозяин, как вы, у которого и голова на плечах, и земли столько, и от людей почет, не имеете охоты должность какую-нибудь занять.