- Жри, старуха, жри, набирайся сил, скоро у тебя жеребеночек будет. - Он погладил ее по морде, а кобыла положила ему голову на плечо и ласково хватала губами за волосы.
- Картошку до полудня с тобой свезем, а под вечер надо в лес ехать за листьями для подстилки, - ничего, не бойся, они легкие, не загоняю тебя…
- Ах ты, непутевый, кнута дождешься! Ишь, овса ему захотелось, бездельнику! - пожурил он мерина, который стоял рядом и совал морду меж досок перегородки, пробуя дотянуться до яслей кобылы; Куба шлепнул его по крупу так, что мерин отскочил в сторону и заржал.
- Ах ты лентяй! - Жрать - так небось рад бы чистый овес, а на работу не тут-то было. Без кнута с места не тронешься, дьявол, а?
Он обошел жеребца и заглянул к молодой кобыле, которая стояла у самой стены и уже издали с тихим ржанием вытягивала к нему каштановую голову с белой отметиной на лбу.
- Тише, милая, тише! Наедайся, повезешь хозяина в город! - Он взял клок сена и вытер лошади запачканный бок. - И всегда-то ты вымажешься, как свинья! - приговаривал он, направляясь к хлеву, чтобы выпустить визжавших свиней, а Лапа ходил за ним следом и заглядывал ему в глаза.
- И тебе есть охота? На вот тебе хлебушка, на! - Он достал из-за пазухи кусок хлеба и бросил псу. Тот поймал его на лету и спрятался в конуру, так как свиньи уже кинулись отнимать у него добычу.
- Ох, эти свиньи - точно как иные люди: им бы только чужое ухватить да слопать.
Он зашел в сарай и долго разглядывал подвешенную к балке коровью тушу.
- Вот - глупая скотина, а и той конец пришел. Наверное, завтра на обед будет мясо… Только и пользы от тебя, бедняга, что человек наестся в воскресенье…
Он вздохнул при мысли об еде и поплелся будить Витека.
- Солнце вот-вот взойдет, пора коров выгонять!
Витек что-то бурчал, защищался, нырял под тулуп, но в конце концов встал и бродил по двору сонный и вялый.
Хозяин сегодня заспался. Солнце уже взошло, румянило иней и зажигало зарево в воде озера и оконных стеклах, а из избы все еще никто не показывался.
Витек сидел на пороге хлева, зевал и с ожесточением почесывался. Увидев, что воробьи стали слетаться с крыш к колодцу и плескаться в корыте, он принес лесенку и полез под крышу - заглянуть в ласточкино гнездо: что-то уж очень тихо там было.
- Замерзли, что ли?
Он стал бережно вынимать из гнезда застывших птенчиков и класть их к себе за пазуху.
- Ой, Куба, померли! - Он подбежал к работнику и показывал ему неподвижных, окоченелых ласточек.
Куба взял одну из них в руки, приложил к уху, дунул ей в глаза и объявил:
- Они застыли - видишь, как подморозило! Вот глупые, что же они не улетели в теплые края? Ну, ну… - и он пошел к своей работе.
А Витек сел у крыльца под навесом, выбрав такое место, куда солнце уже доходило и заливало белые стены, по которым ползали мухи. Он вытаскивал из-за пазухи одну за другой тех птичек, которые уже отогрелись у него на груди и помаленьку начинали шевелиться, дышал на них и раскрывал им клювики. Когда они оживали, открывали глаза и начинали рваться из его рук, он правой рукой шарил по стене и, поймав муху, кормил ею птичку, потом отпускал ее на волю.
- Лети себе к матери, лети, - шептал он, глядя, как ласточки садились на соломенную крышу хлева, чистили перышки клювами и щебетали, словно благодаря его.
А Лапа сидел перед ним, потешно скулил и кидался за каждой птичкой, выпорхнувшей из рук Витека, но, пробежав несколько шагов, возвращался ни с чем на свое место - подстерегать следующую.
- Как же, лови ветер в поле! - бормотал Витек. Он был так поглощен отогреванием ласточек, что и не заметил, как Борына вышел из-за угла избы и остановился перед ним.
- Пташками забавляешься, стервец, а?
Витек сорвался с места, но убежать не успел - хозяин ухватил его одной рукой за шиворот, а другой торопливо, снимал с себя широкий и жесткий ремень.
- Не бейте! Ой, не бейте! - только и успел крикнуть мальчик.
- Вот какой ты пастух? Так-то ты за скотиной смотришь, а? Самую лучшую корову загубил! Ах ты, подкидыш, чучело варшавское! - Он стегал его с остервенением куда попало. Ремень так и свистел, а мальчик извивался, как угорь, и вопил:
- Не бейте! Господи! Ой, убьет он меня!.. Хозяин!.. Иисусе! Спасите!
Даже Ганка выглянула из избы, а Куба плюнул и ушел в конюшню.
Борына все бил и бил мальчика, вымещая на нем свою досаду. Витек уже посинел, из носа у него шла кровь, он кричал благим матом. Наконец, он каким-то чудом вырвался и, подхватив обеими руками штанишки, убежал за ворота.
- Иисусе, убил он меня, забил насмерть! - кричал он, громко плача, и так мчался, что остальные ласточки выпадали у него из-за пазухи и сыпались на дорогу.
Борына еще погрозил ему вслед, опоясался ремнем и, войдя в дом, заглянул на половину сына.
- Солнце уже высоко, а ты все валяешься! - прикрикнул он на Антека.
- Наработался вчера, как вол, надо же человеку отдохнуть.
- Я на суд еду. Привезешь картошку с поля, а людей, как кончат копать, отправь листья сгребать на подстилку. Да еще ты бы колышки вбил - надо стены законопатить.
- Сами себе конопатьте - нам тут не дует.
- Ладно! Законопачу свою половину, а ты мерзни, лежебока.
Он хлопнул дверью и ушел к себе. Здесь Юзя уже развела огонь и собиралась идти доить коров.
- Живо давай есть, мне ехать пора.
- Не разорваться же мне, двух дел разом не сделаешь! - огрызнулась Юзя и вышла.
"Минутки спокойной нет, то и дело грызись со всеми!" - думал Борына, одеваясь. Он был зол и расстроен. Как же - с сыном вечная война, слова ему сказать нельзя, сразу готов глаза выцарапать или ответит такое, что все нутро у тебя перевернется. Ни на кого нельзя понадеяться, так один и майся всегда!
Раздражение росло, и он тихо ругался и швырял куда попало одежду, сапоги.
"Обязаны отца слушаться, а не слушаются! И отчего бы это!" - думал он.
Видно, тут не обойтись без палки! И крепкой палки! Давно надо было мне за них приняться - сейчас после смерти покойницы Марыси, когда началась эта грызня из-за земли. А я все крепился, не хотел сраму перед людьми. Ведь хозяин я не завалящий, а на тридцати моргах, и роду не какого-нибудь - Борына! Да добром с ними ничего не сделаешь, нет!
Он вспомнил о зяте-кузнеце, который исподтишка всех бунтовал, да и сам все приставал к нему, требуя, чтобы он отделил ему шесть моргов поля и морг лесу, а остального он, мол, подождет…
"Это он, значит, смерти моей ждет! Подожди, окаянный, подожди! - думал Мацей со злобой. - Пока я жив, ты у меня ни единой полоски не увидишь! Скажите, какой хитрец!"
Картофель уже бурно кипел в котелке, когда Юзя вернулась, подоив коров. Она мигом приготовила завтрак.
- Юзька, ты мясо без меня продавай. Завтра воскресенье, и люди уже проведали, их тут много налетит. Только, смотри, в долг никому не давай… Заднюю часть оставь для нас. Позовем Амброжия, он засолит и приправит.
- Да ведь и кузнец это умеет…
- Ну да - этот поделился бы с нами, как волк с овцой.
- Магде обидно будет, что нашу корову делят, а ей ничего не достанется.
- Так ты для Магды вырежь кусок и отнеси ей, а кузнеца не зови.
- Какой вы добрый, тато!
- Ну, чего там, доченька, чего уж! Ты тут присмотри за всем, а я тебе зато из города булочку привезу или что другое.
Он поел, опоясался, пригладил рукой жидкие растрепанные волосы, взял кнут, но все не уходил и оглядывал избу.
- Не забыть бы чего! - Ему хотелось заглянуть в чулан, но он не мог сделать этого при Юзе и, перекрестившись, вышел.
Уже сидя в повозке и подбирая холщовые вожжи, он крикнул стоявшей на крыльце Юзе:
- Как управятся с картошкой, пускай сразу идут в лес сгребать подстилку, квитанция за образами. Да пусть срубят там какой-нибудь граб или елочку - пригодится.
Повозка тронулась и была уже за воротами, когда под яблонями Борына заметил Витека.
- Забыл!.. Тпру!.. Витек! Пусти коров на луг, да смотри за ними хорошенько, а не то так тебя, подлеца, вздую, что будешь помнить!
- Как бы не так! Поцелуйте меня… кое-куда! - дерзко крикнул Витек, исчезая за амбаром.
- Поговори у меня еще! Вот слезу с брички, так не обрадуешься!
За воротами он свернул влево, на дорогу к костелу, и так вытянул лошадь кнутом, что она затрусила рысью по каменистой дороге.
Солнце стояло уже высоко над избами и пригревало все жарче, от покрытых изморозью крыш поднимался пар и капала вода. Только в тени под плетнями, в садах и в балочках еще лежал седой иней. По поверхности озера ползли последние клочья тумана, а из-под них уже искрилась вода, отражая блеск солнца.
В деревне начиналось обычное движение. Утро было ясное и холодное, в воздухе после ночных заморозков чувствовалась резкая свежесть, и потому люди двигались проворнее, были бодрее и говорливее.
Доедая на ходу свой завтрак, они толпами шли в поле: одни с мотыгами и корзинами - копать картофель, другие тащились с плугами на пашню. На телегах везли бороны и мешки с зерном для посева. Некоторые, с граблями на плече, сворачивали к лесу - сгребать листья для подстилки. На обоих берегах озера так и гудело, и шум все усиливался, потому что по дорогам гнали скот на пастбище, и из низкого густого облака пыли, поднимавшегося над дорогой, то и дело вырывался лай собак и крики пастухов.
Борына осторожно объезжал стада, иногда стегая кнутом какого-нибудь глупого ягненка или теленка, совавшегося под ноги его кобыле. Так он миновал всех, и у костела, окруженного сплошной стеной желтеющих лип и кленов, выбрался на широкую дорогу, обсаженную высокими тополями.
В костеле шла служба: звонил маленький колокол, "сигнатурка", и глухо гудел орган. Борына снял шапку и набожно вздохнул.
Дорога за костелом была пустынна и так густо усеяна опавшими листьями, что все выбоины и глубокие колеи скрылись под этим ржаво-золотистым ковром, изрезанным лишь полосами густых теней, которые ложились от стволов тополей.
- Н-но, милая, н-но! - Он взмахнул кнутом, и кобыла некоторое время бежала резвее, но потом снова поплелась медленно. Дорога теперь шла в гору, на холмы, где чернели леса.
Борына, на которого тишина нагоняла дремоту, то поглядывал сквозь колоннаду тополей на поля, залитые розовым утренним светом, то пытался думать о предстоящем суде, о Пеструхе, но его так разморило, что он ничего не мог с собой поделать.
В ветвях щебетали птицы, по временам ветер легкими пальцами пробегал по вершинам деревьев, и какой-нибудь лист отрывался от родной ветки и, кружась, как золотой мотылек, падал на землю или в запыленный репейник, который огненными глазами своих цветов гордо глядел на солнце. Шептались тополя, тихо шумя ветвями, но ветер стихал - и они смолкали, как набожные женщины, которые во время вознесения чаши со святыми дарами поднимают глаза к небесам и, сложив руки, молитвенно вздыхают, а потом падают ниц перед золотой дароносицей, поднятой над святой матерью-землей.
Только у самого леса Борына окончательно встряхнулся и придержал лошадь.
- Всходы неплохие, - пробормотал он, приглядываясь к серым полосам, на которых желтела щетинка молодой ржи.
"Порядочный кусок поля - и к моему прилегает, как нарочно… А рожь они, сдается мне, вчера посеяли."
Жадным взглядом окинул он взбороненное поле, вздохнул и въехал в лес.
Теперь он часто погонял лошадь, дорога шла по ровному месту, хотя и густо проросла корнями, на которых возок с грохотом подскакивал.
Овеянный суровым и холодным дыханием леса, Борына уже больше не дремал.
Бор стоял во всем величии своей древности и силы, огромный, густой, дерево к дереву, - и все почти одна сосна, хотя попадались часто и развесистые дубы, поседевшие от старости, а кое-где - березы в белых рубашках, с расплетенными косами, уже позолоченными осенью. Низкие кусты орешника, приземистые грабы, дрожащие осины жались к могучим красным стволам сосен, которые так сплелись своими верхушками и ветвями, что солнечные лучи только кое-где пробивались сквозь них и золотыми пауками ползали по мхам и зелено-рыжим папоротникам.
"А ведь тут и моих четыре морга будет, - думал Борына, пожирая глазами лес и мысленно уже отбирая себе деревья получше. - Не даст нас господь в обиду, да мы и сами за себя постоим! Панам все кажется, что у нас много, а нам мало… Ну-ка, сейчас сочтем… моих четыре, да Ягусе тут с морг полагается… Четыре да один…"
- Н-но, глупая, сорок испугалась! - Он стегнул кобылу. На сухой сосне, на которой висело распятье, дрались сороки и кричали так оглушительно, что лошадь поводила ушами и то и дело останавливалась.
"Сорочья свадьба - к дождям", - подумал Борына и погнал лошадь рысью.
Было уже около девяти, - в это время люди в поле садятся завтракать, - когда Борына добрался до Тымова и ехал по безлюдным улицам мимо дряхлых домишек, которые напоминали старых торговок, рассевшихся над канавами, полными мусора, кур, оборванных еврейских ребятишек, овец и коз.
Тут же у въезда в местечко его обступили перекупщики и стали заглядывать в повозку, щупать под соломой и под сиденьем, не везет ли он чего на продажу.
- Пошли прочь! - крикнул он на них и погнал лошадь на рынок, где под сенью старых ободранных каштанов, умиравших среди площади, уже стояло десятка полтора телег с выпряженными лошадьми.
Борына поставил здесь и свою повозку, повернул кобылу головой к кузову, насыпал ей корму, кнут спрятал под сиденье, потом отряхнул с себя солому и пошел прямо к Мордке - цирюльнику, у которого над дверью блестели три медные тарелки. Оттуда он скоро вышел гладко выбритый, с одной только царапиной на подбородке, залепленной бумажкой, из-под которой сочилась кровь.
Суд еще не начинался, но перед зданием суда - тут же, на базарной площади, против высокого монастырского костела - уже ожидало много народу. Одни сидели на истертых ступеньках, другие толпились под окнами и то и дело заглядывали внутрь, а женщины расположились у выбеленных стен, спустили на плечи свои красные платки и болтали между собой.
Увидев Евку с ребенком на руках, стоявшую в группе свидетелей, вспыльчивый Борына сразу разозлился, плюнул и вошел в коридор, разделявший здание суда на две половины. В левой половине помещался суд, в правой была квартира секретаря, и как раз в эту минуту Яцек вынес оттуда на порог самовар и раздувал огонь сапогом так рьяно, что из самовара валил дым, как из заводской трубы. А с другого конца коридора чей-то резкий сердитый голос поминутно кричал:
- Яцек! Ботинки паненкам!
- Сейчас, сейчас!
Самовар гудел уже, как вулкан, из него бухало пламя.
- Яцек, подай пану умыться!
- Да сейчас, все сделаю, все! - И Яцек, обалдевший, потный, несся по коридору в комнаты, прибегал обратно, дул в самовар и опять летел, потому что хозяйка кричала:
- Яцек, разиня, где мои чулки?
- Эх, не самовар - стерва!
Это продолжалось так долго, что можно было успеть два раза прочитать "Отче наш" да еще четки перебрать. Но, наконец, двери суда отворились, и большой выбеленный зал стал наполняться народом.
Яцек, теперь уже в качестве курьера, босиком, но в синих штанах и такой же куртке с медными пуговицами, красный и потный, суетился у решетки, разделявшей зал на две половины. Он все время утирал лицо рукавом и мотал головой, как конь, укушенный оводом, пытаясь отбросить назад свисавшие гривой на лоб светлые волосы. Время от времени он осторожно заглядывал в соседнюю комнату, затем присаживался на минуту у зеленой печки.
А людей набралось столько, что яблоку негде было упасть, толпа все сильнее напирала на решетку, которая уже трещала. Говор, вначале тихий, постепенно становился громче, шелестел по всему залу, а по временам переходил в гул. То тут, то там вспыхивали ссоры, и все чаще сыпались крепкие словечки.
Под окнами бормотали евреи, какие-то бабы громко рассказывали о своих обидах и еще громче плакали, и уже невозможно было разобрать, кто и где говорит, - такая была толчея. Люди стояли плечо к плечу, и комната напоминала поле, густо покрытое колосьями и алыми маками. Пролетит по полю ветер, и все оно заколышется, зашумит, заговорит, а потом станет ровно, колос к колосу.
Увидев Борыну, прислонившегося к решетке, Евка начала браниться и выкрикивать что-то по его адресу. Возмущенный Борына грубо огрызнулся:
- Замолчи, сука, не то сейчас ребра тебе посчитаю! Отделаю так, что родная мать не узнает!
А Евка, разозлившись, рванулась к нему сквозь толпу вытянув вперед руку, словно хотела вцепиться ему в лицо. Платок упал у нее с головы, ребенок раскричался, и неизвестно, чем бы все это кончилось, но Яцек в эту самую минуту кинулся открывать двери и крикнул:
- Молчать, окаянные, суд идет!
Вошел суд: впереди судья, тучный и высокий помещик из Рациборовиц, за ним два заседателя и секретарь, который сел за боковой столик у окна и, раскладывая бумаги, все поглядывал на судей. А судьи подошли к столу, застланному красным сукном, и стали надевать на толстые шеи золотые цепи.
В зале стало так тихо, что слышен был говор людей на улице.
Помещик разложил на столе бумаги, откашлялся, посмотрел на секретаря и густым, внятным басом объявил заседание суда открытым.
Затем секретарь огласил список дел, назначенных на сегодня, и что-то шепнул первому заседателю, а тот передал это судье, и судья утвердительно кивнул головой.
Суд начался.
Первым разбиралось дело по жалобе урядника на какого-то мещанина, у которого были непорядки во дворе. Мещанина осудили заочно.
Следующим было дело об избиении мальчика, пустившего лошадей в чужой клевер.
Стороны помирились: мать избитого мальчика получила пять рублей, а мальчик - новые штаны и куртку.
Далее слушалось дело о запашке чужого поля. Его отложили за отсутствием улик.
Потом - дело о порубке в роще, принадлежавшей судье. Истцом был его управляющий, обвинялись крестьяне из Рокицин. Они были приговорены к штрафу или тюремному заключению на две недели.
Крестьяне приговором остались недовольны, объявили, что подадут апелляционную жалобу.
Они так громко начали роптать на несправедливый приговор (лес, по их словам, был общий, сервитутный), что судья мигнул Яцеку, и тот гаркнул:
- Тише, тише, тут вам не корчма, а суд!
Так разбирали дело за делом, как плуг поднимает пласт за пластом, и все шло гладко и довольно спокойно, только иногда раздавались жалобы или всхлипывания, а то и проклятия, но Яцек немедленно наводил порядок.
Часть публики ушла, но на ее место прибыло столько новых, что люди стояли, как связанные в сноп, и никто шевельнуться не мог. В комнате стало так жарко, что нечем было дышать, и судья велел Яцеку открыть окна.
Секретарь объявил, что слушается дело по обвинению Бартека Козла из Липец в краже свиньи у Марцианны Антоновны Пачесь. Свидетели: сама Марцианна, ее сын Шимон, Барбара Песек и другие.
- Свидетели здесь?
- Здесь, - отвечали они хором.
Борына, до тех пор одиноко и терпеливо ожидавший у решетки, пододвинулся ближе, чтобы поздороваться с Марцианной Пачесь, - это и была Доминикова, мать Ягны.
- Обвиняемый Бартек Козел, подойдите ближе! Сюда, за решетку.