В колодце двора, как глубокая зеленоватая вода, стояла майская ночь. Олеся распахнула оконные створки, впуская в дом теплый, настоянный на тополе воздух, легла не раздеваясь и сразу же ощутила затылком то, что еще осталось от жизни Петра Хорунжего. Сна не было. Она почти ничего не чувствовала, даже усталости. Только одно - осознание его последней правоты. Он не смог поступить иначе, потому что все знал и все предвидел. И захотел, чтобы и она знала.
О чем он думал, когда впервые привлек ее к себе - вот здесь, на ее девичьей постели? На что надеялся? Откуда взялось это "завжди разом", произнесенное горячечным шепотом?..
Утром, так и не сомкнув глаз, она встала другим человеком.
Тщательно вымылась, начала одеваться и впервые за эти дни взглянула в зеркало. Оттуда смотрело чужое лицо: свинцовые тени под глазами, ввалившиеся щеки, вместо рта - судорога. Влажные волосы курчавятся на висках. С изумлением ощупывая свое стремительно исхудавшее тело, она вдруг вспомнила о ребенке. И задохнулась.
Проглотив ком в горле, она взялась мести и мыть, когда в дверь затрезвонили. На пороге стоял Митя Светличный.
- Проходи! - проговорила она, отворачиваясь - не хотелось, чтобы он заметил ее новое лицо. - Извини, я тут немного…
- Телефон, что ли, у вас скопытился? Леська, тут к нам Никита вчера ввалился - жалуется: нигде не может тебя найти.
- Меня и не было. Мать в командировке, а я только сегодня утром вернулась из Полтавы.
- Ага, значит, ты не в курсе, что ночью творилось. Готический роман!
- Не в курсе. Сейчас закончу, не стой надо мной.
- Представляешь - наш верхний сосед, Аркаша Дерлин, буквально рехнулся. Ну ты знаешь его - еврей, администратор писательского клуба. Ему объявили, что он уволен, и он не нашел ничего лучшего, чем судиться. Понесся к отцу Юли Рубчинской - советоваться, поднял больного с постели…
- Да не прыгай ты, как обезьяна, - сказала Олеся, бросая веник. - У меня в глазах рябит. Кофе будешь? Правда, желудевый с ячменем.
- Терпеть не могу эту бурду, - отмахнулся Митя. - А тут как раз прибыла из-за границы, из самой Франции, старшая дочь Рубчинского с ребенком. И, видя такое дело, взяла и твердой рукой выставила Дерлина…
- Откуда тебе это известно? - перебила Олеся. - Ты же весь день в мастерской торчишь…
Что-то в ней щелкнуло, и она на мгновение застыла, словно запамятовала конец фразы.
- Ну и торчу. Вдруг является Юля и рассказывает: мол, наконец-то приехала сестра Соня с малолетним сыном - повидаться с родителями, но на все ей отпустили две недели, а потом - фюйть! - и катись обратно в Париж подобру-поздорову. Адвокат хворает, чтоб не сказать хуже, Юле ее полкан шагу ступить не дает, все слегка в истерике, а тут еще Дерлин. Кретин, прости Господи!
- У человека несчастье.
- У всех несчастье. Тем более, что Рубчинский давным-давно не практикует. Но дело не в том. Нынче ночью этот психопат попытался повеситься, а когда жена вытащила его из петли, напал на нее и чуть не искалечил. Вообрази!
- Вот так дела!
- В общем, скрутили и доставили на Сабурову дачу… Да - я же к тебе за хлебом. В доме ни крошки. Имеешь?
- Возьми, - сказала она, - только он… черствый, наверное. В хлебнице, под салфеткой.
- Спасибо, - Митя одним махом сгреб окаменевшие серые ломти, оставшиеся еще с поминок. - Ну все, побежал: дел по горло. А ты заглядывай к нам. Майя тебя любит.
Леся поежилась, будто от сквозняка, глядя, как он вприпрыжку катится к двери. Светлый птичий хохолок на Митином темени кивал при каждом движении. Щегол на примороженных лапках… И уже никуда не деться от этого знания, и ничем не помочь.
Все, что очень скоро случится с Дмитрием и его старшей сестрой, ей было известно.
И еще то, что она должна сделать прямо сейчас.
Во-первых - покончить с уборкой до того, как появится Никита Орлов. О котором Петр не обронил ни слова в своих записях. Будто ее жениху не предстояло никакого будущего. Не упомянуты там Тамара и Сильвестр, что еще более странно…
Не думать об этом, иначе можно спятить, как несчастный Дерлин.
Во-вторых - включить телефон. Номер Рубчинских-старших сохранился в ее записной книжке.
Она позвонила, и трубку сразу же взял какой-то мужчина. Олеся попросила позвать кого-нибудь из Рубчинских, на что хамский голос буркнул: "Скока можна?". Мембрана заскрежетала, воцарилось долгое безмолвие и наконец послышалось негромкое: "Слушаю вас…"
- Анна Петровна, здравствуйте! Это Леся Клименко.
- Олеся, - услышала она, - голубушка! Прими наши соболезнования. Ты хорошо знаешь, как в нашей семье относились к Петру Георгиевичу…
- Спасибо, - перебила она. - Благодарю вас… Анна Петровна, мне нужно связаться с Юлей, у меня до сих пор лежат ее нотные тетради.
- Сейчас продиктую номер… Ах, да… - спохватилась Рубчинская, - ведь Юлечка теперь бывает у нас чаще и… сейчас соображу… Как раз сегодня ждем к обеду.
- Пусть обязательно позвонит мне. Передадите, не забудете? Она знает - куда.
- Непременно передам.
- До свидания.
Как только она повесила трубку, сейчас же позвонил встревоженный Никита. Обрадовался, сказал, что разыскивал ее повсюду и страшно беспокоился. Леся предложила зайти, но он ответил - сейчас не получится, занят до пяти. Договорились встретиться в шесть у кладбища.
Старые "Буре", висевшие в кухонном простенке, отбили полдень. "Только бы не заснуть", - подумала Леся. О еде она даже не вспоминала. Чтобы не поддаться тупой сонливости, сменяющейся ознобом и возбуждением, она взяла стул и уселась с книжкой прямо в прихожей - рядом с телефоном.
Там ее и застал звонок Юлии.
- Мне срочно нужно увидеться с тобой, - проговорила Олеся.
- Сейчас приеду.
- Буду ждать.
- Только я не одна. Со мной племянник. Соне понадобилось уйти, и она еще накануне попросила меня погулять с мальчиком. У нас машина с шофером - на пару часов. Мы мигом…
Олеся опустила тяжелую трубку на рычаг старого аппарата и впервые с тех пор, как узнала о гибели Петра, попробовала улыбнуться.
Получилось неважно. Словно мышцы лица начисто забыли, как это делается.
Часть вторая
1
На пороге стоял Ярослав Сабрук.
- Дожили, - пробормотал он, протягивая Юлии дрожащую руку. Голос, низкий, обворожительный, тоже подрагивал и не слушался. - Черный день, а вокруг - пустыня. Жена со своими поклонниками хороводится, ей и дела нет, в театре ни пса… Ты уж прости, что без звонка, как варяги.
Она посторонилась, чтобы впустить нежданного гостя, когда из-за плеча режиссера на нее бешено сверкнули желтые глаза Михася Лохматого. И он здесь!
Вот тогда-то и началось…
Об этом тяжелом, мучительно памятном дне, который продолжился безобразным скандалом, учиненным Михасем, а закончился размолвкой с мужем, Юлия Рубчинская рассказала сестре, сутки спустя приехавшей из Парижа повидать родителей.
Случай был особый, и Юлия получила разрешение остаться на ночь у своих. Уложив Сониного двухгодовалого Макса, сестры устроились в полутемной гостиной на зачехленном диванчике. Анна Петровна, без сил от слез, волнений и бесконечных разговоров вперебивку, сразу же после ужина ушла в спальню.
Настоящая фамилия Михася была Соснюра. Псевдоним Лохматый появился на обложке его первого поэтического сборника. Давным-давно он числился студентом юридического факультета, потом все бросил, надолго исчез и объявился в городе только в двадцать третьем. Об этом периоде своей биографии он предпочитал не распространяться. Семья Михася - отец, мать, тетка и две старшие сестры с мужьями - уехали сразу после революции. Дом был конфискован и битком набит чужими людьми, и ему пришлось поселиться в пустовавшей пристройке, где раньше хранили уголь. Там он и прижился.
Михась никого не искал, тем более, что с отцом, в прошлом присяжным поверенным, коллегой Дмитрия Львовича, порвал все отношения еще до своего исчезновения. Казалось, ему никто не нужен, ни до кого ему нет дела, но к Юлии, которую он знал с детства, Лохматый питал симпатию. Правда, с тех пор, как она вышла замуж, перестал здороваться и отворачивался при встречах. Году в двадцать пятом, кажется, он принес ей в подарок тощую серую книжицу; стихи под обложкой оказались отличные - с безуминкой, неожиданно свежие, безусловно талантливые, - и Юлия только отмахивалась, слыша от общих знакомых, что Михась беспробудно пьянствует и вот-вот погибнет. Окончательно пропасть поэту Лохматому не дал Петр Хорунжий…
- Было обидно, - жаловалась Юлия. - Я, Соня, давно смирилась со страхом, презрением, косыми взглядами, даже с плевками за спиной. Будто один Балий исчадие ада, а вокруг порхают белоснежные ангелы. Без изъяна и порока. Но вчера Михась с цепи сорвался. Только и сыпалось: "В геенну, анафема!.. Все вы взвешены и найдены легкими…" - и прочее в таком же роде. У него библейский период, начитался пророков. Но когда он накинулся на отца с обвинениями в пособничестве содомской власти, я не стерпела.
- Лохматый не в себе, ему простительно. Пьющий все равно что больной, - вздохнула сестра.
- Да почему простительно? - возмутилась Юлия. - Почему? Сабруку шагу ступить не дают, на корню режут все, за что он ни возьмется, и ничего, ни-че-го не прощают с тех пор, как он поддержал Хорунжего в той писательской сваре! Почему все винят своих же собратьев - писатели, художники, музыканты, профессора, инженеры, юристы? Я, Соня, не понимаю единственного: за что они ненавидят друг друга? Будто и в самом деле дьявол орудует: смотри - только начнет человек стоящее дело, книгу, картину, да просто совершит достойный поступок, и тут же - потеря работы, средств существования, шельмование, арест. Все откладывается на много лет, если не навеки. Адская чехарда: муки, болезни, несчастья как из рога изобилия, потеря близких, смерть…
- Успокойся, дорогая моя!
- Не успокоюсь! С кем мне еще поговорить… Вся грязь всплыла на поверхность и бурлит, пенится, пользуется малейшей возможностью, чтобы зацепиться, закрепиться, приспособиться… А Балий… Ну, взял он меня. Загнал в угол и взял. Что мне оставалось? И Михась в присутствии наших несчастных родителей, за столом, накрытым из последнего, швыряет мне в лицо: "Отечески и в последний раз разъясняю: ты, Юлька, спуталась с главным бандитом. Мой старикан, умник, его нутро разглядел еще в те времена, когда твой Балий киевской чекой заправлял, и как только его сюда перевели, дал деру вместе со всем семейством…" Отец поднялся и молча ушел к себе, мама едва не разрыдалась, а я после всего этого - ты не поверишь - отправилась вместе с этими двумя… Нет, не хочу об этом, - Юлия попыталась выдавить из себя усмешку. - Как поживает твой Филипп?
- В той же поре. Борец за всемирную справедливость. Рвался сюда, но в посольстве дали понять, что по эту сторону границы его не ждут. Или наоборот - ждут с нетерпением. Европа тоже свихнулась, повсюду тревожно. Будто мир накренился да так и застыл. А с Филиппом у нас в последнее время разногласия. Невозможно без конца слушать весь этот бред. Его восхищение Сталиным, презрение к старым эмигрантам, попытки вернуться в Москву, строить демократический социализм… Я этого не понимаю… Скажи, неужели за все эти годы от Олега не было никаких известий?
- Ничего, Соня.
- А Рона? - вдруг оживилась сестра. - Вот с кем бы хотелось повидаться! В Париже по ночам, когда малыш уже спит, а Филипп где-то пропадает, я без конца вспоминаю нашу с ней юность. Здорова ли ее мама? Они живут все там же? С того времени, как мы уехали, я всего однажды видела Рону - каких-то две-три минуты, в Берлине, на Центральном вокзале. Мы с Филиппом спешили на поезд, а они с отцом только что прибыли варшавским экспрессом… Пять минут слез, только и успели обменяться адресами, но она на мои письма ни разу не ответила.
- Будь осторожнее с письмами, Соня. И сейчас, и впредь. В тот год Рона познакомилась с немцем, сотрудником консульства. Потом они поженились, и он увез ее с собой. Звали его Дейч Геккен. Через год Рона вернулась - примерно как ты, погостить. Тут их всех и арестовали - отца, мать и дочь. По делу буржуазно-националистической профессуры. Рону отправили в Киев - основное следствие велось там - и поставили перед выбором: или она расторгает брак и остается тут, или сдает паспорт СССР и едет в Германию, но на неких условиях… Одним словом, пытались вербовать. Шпионить она отказалась. Вернулась в Харьков и дождалась освобождения родителей. Больше я ничего не знаю. Мне категорически запрещено встречаться с кем-либо из их семьи. Один Митя Светличный время от времени с ней видится. Говорит: все такая же - шальная и прекрасная. Ну, с Мити взятки гладки, он бог знает с каких времен по ней сохнет. Как и наш с тобой брат когда-то.
- Ты можешь устроить мне встречу с ней? Я… должно быть, это невероятно сложно… но мне… Прошу тебя!
Она поймала взгляд сестры - в нем было нечто большее, чем просьба, и смутилась.
- Я попробую. Если, конечно, что-нибудь выйдет…
Юлия не упомянула, что о судьбе Роны ей известно от мужа. И о Казимире в этот вечер не было произнесено ни слова. Не решилась. Даже сестре, самой родной, - с детства никого ближе, чем Соня, у нее не было.
И себе Юлия не смогла бы объяснить, почему в тот вечер, вытолкав Михася на лестницу и наскоро побросав в раковину посуду, не заперла дверь за гостями, а бросилась лихорадочно искать сумочку. Сбежала по лестнице к подъезду - и застыла.
Оба еще были здесь. Сабрук курил, мрачно косясь на темное небо, а Лохматый, описывая вокруг него круги, говорил без умолку. Голос его то взлетал, то падал до зловещего шепота. Заметив Юлю, он осекся на полуслове и ядовито поинтересовался: "Что, мадам? К супругу, под крылышко?"
Ярослав осек: "Оговтайся, дурню!" - и внимательно посмотрел на нее. "Хочешь с нами, Юля? Мы к Валеру… тут рядом…" Михась открыл рот, чтобы запротестовать. "Хочу!" - сказала она с вызовом.
Мастерская Казимира оказалась в двух трамвайных остановках, но шли пешком, чтобы проветрить Лохматого. Тот угомонился и вел себя сносно, хотя время от времени пытался обнять Юлию - надо думать, в знак перемирия. Улицы были почти пустые, вечерний ветер гонял во дворах мелкий мусор. Сабрук где-то забыл шляпу, отмалчивался по пути, седеющая прядь упала на лоб, руки в карманах долгополого пальто. Присмирев, Михась поймал ритм и начал бубнить под нос: "Хто може розлучити нас з тобою? Холодною осiнньою водою вже змили голову надiï лiтнi… - Она вслушалась - стихи были незнакомые. - …Скрипаль маленький гратиме до скону, не перепрошуючи…"
Потом они оказались там, куда Юлия позже прибегала тайком, с прыгающим сердцем, вся в ледяном ознобе. Дверь полуподвальной мастерской в особняке, где раньше располагалось какое-то учреждение, закрытое на ремонт, никогда не запиралась, к ней вели стертые деревянные ступени. Внизу - земляной пол, плесень на облезлой штукатурке. Чтобы не задохнуться от волнения, Юлия опустила глаза и стала считать, пока спускалась. Ступеней было девять.
За дверью оказалось логово Казимира Валера - просторное, сухое и ярко освещенное, прокуренное и битком набитое какими-то полузнакомыми людьми. Никакой живописи и близко не было видно. Юлия зажмурилась, остановилась на пороге, и хозяин тут же нетвердо шагнул ей навстречу.
- О! А я чекав на вас! - усмехнулся он половиной лица. - Невже злякалися, панi?
- Hi, - произнесла она, чувствуя, как подгибаются колени.
И все - Казимир отвернулся, словно потерял к ней всякий интерес. Кто-то позвал его, и Юлия осталась одна. Как побирушка с протянутой рукой. Тут снова пришел на помощь Ярослав. "Давай-ка винца, милая, - он слегка подтолкнул ее, ободряя. - И не стесняйся - здесь все свои… Марьяны нет, она этих сборищ не терпит…"
Только потом, по одной этой фразе, Юлия догадалась, что Сабрук понял все и сразу. Догадалась она и о том, что среди тех, кто болтался в мастерской, чесал языком и опрокидывал рюмку за рюмкой, был человек из ведомства ее мужа.
Дверь то и дело хлопала, гвалт стоял невероятный, одни приходили, другие исчезали не прощаясь, но она никого не запомнила, потому что не сводила глаз с Казимира. Со стаканом в руке, в этих удивительно нежных пальцах, он бродил по мастерской, задерживаясь там и тут, обменивался репликами с приятелями, мрачнел и по-прежнему не обращал на нее ни малейшего внимания. Приближался и снова ускользал.
Она незряче листала старые книги, трогала сухие бессмертники, отвечала на бессвязные речи и при этом безостановочно думала: как же он может здесь работать? В этом сумасшедшем проходном дворе? Она знала от Мити, что Казимир и живет здесь, а не с женой Марьяной в квартире на Сенной, где в мансарде у нее собственная мастерская. Значит, должно быть еще помещение - и оно обнаружилось, когда кто-то приоткрыл боковую дверь, за которой мелькнули книжные полки, объемистый шкаф темного дерева, топчан, застеленный пестрым домотканым покрывалом, письменный стол с лежащей плашмя закопченной доской старой иконы и портретом в черной раме над ним. Ни темнота на улице, ни холщовые шторы не могли скрыть, что оконные проемы до половины утоплены в землю - оттого так ярко пылали повсюду голые лампочки на шнурах, и свет без теней делал лица плоскими и невыразительными.
Позже Юлия спрашивала себя: кто из тех, что поминутно входил и выходил, сообщил мужу, что она здесь? Бессмысленный вопрос. Проще простого - в двух шагах на углу аптека, она открыта, у провизора телефон. Она и сама знала об этом от Сабрука - подумала, что стоило бы самой связаться, сказать, что задержится, но сразу же забыла о муже.
Время стало густым, вязким, и она неподвижно плавала в нем. Поход в аптеку вскоре стал казаться решительно ненужным. Как из табакерки, возник Митя Светличный, протолкался к Казимиру. Они обменялись несколькими словами вполголоса. Митя оглянулся, заметил Юлию, удивленно кивнул.
Она зачем-то пошла за ним к выходу. На улице Митя дал ей огня, и они молча покурили. Пахло сиренью, в зачахшем скверике перед особняком на скамье сном праведника спал Лохматый. На другом конце скамьи обнималась пара - длинноволосый мужчина средних лет и девушка; в кустах поскуливала дворняга. Из мастерской поднялся еще кто-то - с бутылкой вина, похожий на недокормленного белобрысого подростка. Наклонился над Михасем, потряс его за плечо и обернулся к парочке. В сумраке блеснули очки. Возвращаясь в подвал, он окинул Юлию внимательным взглядом.
Юлия снова спустилась по ступеням.
Сабрука среди сильно поредевшей публики не было видно, и она направилась прямо к Казимиру. Тот поднялся навстречу с продавленного дивана, отставив стакан с остывшим чаем. Сидевшая рядом с художником полная рыжеволосая дама в черном, чье лицо показалось Юлии смутно знакомым, нахмурилась.
- Ну как вам в моей норе? - Валер сутулился, глаза к ночи выцвели, а белки налились нездоровой краснотой.