Сенковский поставил дело литературы на широкую ногу. Номера редактируемой им "Библиотеки для чтения" выходили вовремя и поспевали к подписчику к сроку, что было невиданным делом на Руси, где книжки журналов привыкли опаздывать на месяц-два, а то и на полгода. Даже Гоголь должен был поставить в заслугу Осипу Ивановичу Сенковскому эту оперативность. Тем более он негодовал на "Московский наблюдатель", который выходил нерегулярно, поворачивался медленно и не мог соперничать хотя и с толстою (по величине объёма), но поворотливою "Библиотекой". Как ни прискорбно это признать, но "Библиотека" была первым массовым журналом в России. Да и пушкинский "Современник", может быть, никогда не состоялся бы, не будь этого раздражающего факта существования пошлой "Библиотеки".
Нужен был орган, который помог бы подлинной литературе обрести своего защитника и покровителя. Нужно печатное мнение, противопоставленное мнениям "Библиотеки" и "Пчелы". В начале 1836 года Пушкин получает разрешение на издание "Современника". Он приглашает в ближайшие сотрудники Гоголя, Одоевского, Вяземского, Розена, ведёт переговоры с литературною Москвой, думает о привлечении Белинского. Гоголь в этом списке занимает первое место. И не только потому, что Пушкин рассматривает его как автора, но и оттого, что Гоголь берётся вести библиографию и критический отдел журнала. Это предполагает уже большую короткость отношений между ним и Пушкиным.
Но… одно дело – литературное единомыслие перед лицом Булгарина и Сенковского, высокий контакт поверх личных отношений, контакт в сфере искусства; другое – когда вместе берёшься делать журнал. Журнал один, и мнение у него должно быть единым, одним, как и политика в отношении литературных соперников, и оценка конкретных явлений словесности. Тут раздваиваться, противоречить себе весьма опасно. Литературная политика, какая она ни есть, всё же политика, а та требует ущемления личного мнения и личного вкуса во имя единства.
Вот это-то испытание единством и предстояло выдержать Пушкину и Гоголю, когда они сошлись над составлением первого номера "Современника". И здесь надо отметить различие, которое всё явственней проступало меж ними во взглядах, в характерах и в течение их несхожих судеб. Если Гоголь на исходе 1835 года заряжен желанием смеяться (что он и осуществляет в "Женитьбе" и "Ревизоре", "Носе" и "Коляске"), если он полон жизни и надежд на неё ("всё трын-трава"), то Пушкин полон иным:
Поредели, побелели
Кудри, честь главы моей…
Сладкой жизни мне не много
Провожать осталось дней:
Парка счёт ведёт им строго,
Тартар тени ждёт моей.
Не воскреснем из-под спуда,
Всяк навеки там забыт:
Вход туда для всех открыт.
Нет исхода уж оттуда.
Холод, охлаждающий эти стихи, исходит из той неведомой бездны, которая видится уже поднявшемуся на перевал своей жизни Пушкину. Перед лицом этой беспощадной истины он всё ищет спасения, ищет выхода и помышляет о бегстве. Пушкин пишет стихотворение "Странник", где герой бежит из города, из дома, от семьи, бежит от жизни самой, чтоб там найти и покой и свет. "Давно, усталый раб, замыслил я побёг…" – писал Пушкин в 1834 году. Но тогда он хотел бежать в "обитель дальную трудов и чистых нег". Теперь перед ним открывается ещё более дальняя даль. Там свет неясный светит и спасенья "тесные врата".
Странник, как и герой "Пророка", "безверием томим". В пути ему встречается юноша, который читает Книгу – её страницы и освещены тем таинственным светом, который манит странника, и юноша указывает ему путь к спасенью.
Как раб, замысливший отчаянный побег…
духовный труженик… –
пишет о страннике Пушкин.
"Усталый раб" и "духовный труженик" – одно лицо. Это поэт, который силится порвать круг земной жизни и страшится пустоты.
"Я осуждён на смерть и позван в суд загробный –
И вот о чём крушусь: к суду я не готов,
И смерть меня страшит".
"Коль жребий твой таков, –
Он возразил, – и ты так жалок в самом деле,
Чего ж ты ждёшь? зачем не убежишь отселе?"
И я: "Куда ж бежать? какой мне выбрать путь?"
Тогда: "Не видишь ли, скажи, чего-нибудь", –
Сказал мне юноша, даль указуя перстом.
Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,
Как от бельма врачом избавленный слепец.
"Я вижу некий свет", – сказал я наконец.
"Иди ж, – он продолжал, – держись сего ты света;
Пусть будет он тебе единственная мета,
Пока ты тесных врат спасенья не достиг,
Ступай!" – И я бежать пустился в тот же миг.
Стихотворение "Странник" написано по мотивам книги Д. Беньяна "Странствие паломника", но, как всегда, Пушкин вкладывает в чужой сюжет свою судьбу. В обстоятельствах жизни странника много общего с обстоятельствами жизни Пушкина. То же непонимание со стороны дома и города, то же деспотическое желание близких удержать его возле себя.
Побег кончается возвратом, возвращением в круг жизни и круг искусства.
В Михайловском, где Пушкин получает запрос Гоголя о сюжете комедии, он пишет "…Вновь я посетил". Ни тени весёлого настроения, которого ждёт от него Гоголь, нет в нём. Эти стихи тоже прощание, но светлое, просветлённое, открывающее дорогу тем, кто идёт вослед. "Племя младое, незнакомое" уже заслоняет побелевшую главу Пушкина. Он это чувствует, но не ропщет. Среди этого племени – Гоголь. Пушкину тридцать шесть лет, Гоголю двадцать шесть. Эти десять лет, как пропасть, разделяют их.
Как раз в те дни, когда готовился к печати первый номер журнала, Пушкин уехал в Святые Горы. Он поехал туда хоронить мать. Он положил её рядом со своим дедом и бабкой, возле стен Святогорского монастыря. Небольшое кладбище всё поросло травой. На крутогорбых его склонах ютились могилы монахов с безымянными каменными надгробьями. И здесь Пушкин выбрал место для себя:
…но ближе к милому пределу
Мне всё б хотелось почивать…
Он уже думал о том, что там, Гоголь ещё весь был здесь.
Позвав Гоголя в журнал, Пушкин рассчитывал на его молодость, на трудолюбие, на разносторонние таланты. Он рассчитывал и на его преданность и послушание.
Но он забывал о характере Гоголя, о его самолюбии, о том, что Гоголёк, как называл его Жуковский, был не тот Гоголёк, который наведывался к нему из Павловска со своими тетрадями и робко ждал, когда они с Натальей Николаевной встанут от чая, а Гоголь, который при всём благоговении к своему кумиру уже чувствовал право говорить с ним как равный.
Гоголь пришёл в журнал, чтобы помочь Пушкину, чтоб быть рядом с Пушкиным, чтобы отстоять дело Пушкина. То было святое дело искусства, высокого искусства, которое одно только и могло удовлетворить их. Но ничто высокое не обходится без вязкого, ничто великое не рождается на чистом месте – оно порой из грязи растёт, из навоза, оно на журнальном суглинке восходит, на перегное. И нужны годы, чтоб оно выросло. С этой простой истиной не хотел считаться молодой сотрудник Пушкина. Он сразу взял круто, он взял ту неимоверно высокую ноту, которая грозила сорвать всё дело, изолировать "Современник" от текущей литературы и обескровить его как журнал. Доселе не являвшийся на страницах периодических изданий (за исключением нескольких мельканий), Гоголь решил громко сказать своё слово и разом очистить поле литературной брани.
Меж тем тут требовалось умение лавировать, маневрировать, учитывать и другие самолюбия, и реальность борьбы. Вести её в одиночку было невозможно. Нужны были хитрость, осторожность, возвышение над страстями, но возвышение не высокомерное, не абсолютистское, а дипломатическое, тактическое.
При всех своих житейских способностях к дипломатии, к маневру и обвораживанию нужных лиц Гоголь не показал той же гибкости на поприще журнальном. Он тут же открыл огонь из всех батарей и, главное, во все стороны, не щадя ни противников, ни сочувствующих, ни возможных союзников "Современника". Он написал статью "О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году", в которой не оставил камня на камне от всего, что производилось русским печатным станком. В маленьких рецензиях, которые должны были составить библиографический отдел журнала, он тоже был крайне строг. Так он, например, почти начисто списал, как ничтожные, "Исторические афоризмы М. Погодина", на которого Пушкин рассчитывал как на свою важную опору в Москве. Досталось от Гоголя и комедии Загоскина "Недовольные". Этот юноша писал о далеко не юноше Погодине, что у того виден "юношеский порыв". Про комедию Загоскина было сказано, что она никакая не комедия и "действия" в ней "нет вовсе". Гоголь потешался над жалкими изделиями литературной кухни, давая волю воображению. Про альманах "Моё новоселье" он написал: "Какое странное чувство находит, когда глядим на него: кажется, как будто на крыше опустелого дома, где когда-то было весело и шумно, видим перед собою тощего мяукающего кота". Он перечислял авторов этого альманаха и добавлял: "кроме того, написали ещё стихи буква С., буква Ш., буква Щ.", а повести некоего Я. А. "Убийственная встреча" отвёл две убийственных строки: "Эта книжечка вышла стало быть где-нибудь сидит же на белом свете и читатель её".
Пушкину пришлось большинство из этих рецензий снять. Снял он и отзыв Гоголя о комедии Загоскина. Но то же самое позволил себе Гоголь и в статье, и никакая правка уже не могла спасти её – скрепя сердце Пушкин должен был согласиться на печатание её, хотя понимал: хлопот не оберёшься.
Нож гильотины упал прежде всего на Сенковского, и голова барона Брамбеуса под крики и завывания смеха покатилась с плахи на площадь. Две трети статьи Гоголь отвёл "Библиотеке для чтения". Он даже помиловал "Северную пчелу" и "Сына отечества" и их издателей – Булгарина и Греча, и весь свой гнев обратил на "слона между… четвероногими", как он назвал журнал Сенковского.
Гнев был направлен и на Сенковского лично, и на его способы редактуры, и на дух издания, отдающего литературным рынком, и на учёность Сенковского, и на художественные сочинения Сенковского, и на монополию Сенковского. В черновом варианте статья была ещё резче, но и того, что осталось, было достаточно. Булгарин, которого, повторяем, Гоголь помиловал (всего лишь назвав "Северную пчелу" "корзиной, в которую сбрасывал всякий, что ему хотелось"), замер в шоке. Он долго не мог сообразить, кто же автор статьи – сам Пушкин, князь Вяземский или ещё кто-то. На Гоголя даже не пало его подозрение, он не мог предположить, что такую дерзость позволит себе самый молодой из сотрудников. Доброжелательно предупреждал он Пушкина, что трудно будет поэту вести журнал, доброжелательно оговаривал своё расположение к будущему изданию (когда вышли в свет объявления о подписке на "Современник"), надеясь втайне, что в нём ни тронут его, – и на тебе!
Что же говорить о Сенковском, которого в статье обвиняли в жульничестве, в коммерции на почве литературы, в плагиате, в отсутствии знания Востока, в наглости, в невежестве, в потакании своим литературным приятелям. Обиделась и Москва, новый журнал которой – "Московский наблюдатель" – Гоголь назвал вялым и неповоротливым, неспособным противостоять "Библиотеке". О редакторе "Московского наблюдателя" В. П. Андросове говорилось, что его имя слишком неизвестно, ибо стоящий во главе журнала "должен быть видным лицом". Не заслужил одобрения и восславивший Гоголя "Телескоп". И ему ставилось в вину, что он недостаточно сильно действовал против Сенковского, который, пока его противники разворачивались, собрал пять тысяч подписчиков.
Такое отделение всей журналистики от "Современника" не было на руку Пушкину. Он почувствовал это, как только вернулся в Петербург из Михайловского; из Москвы уже шли слухи о недовольстве статьёй Гоголя. Никто не знал автора статьи, но все приняли её за программу журнала. Пушкину пришлось поспешно отступать. Гоголь требовал только великого, то есть подобного себе, и это был его юношеский просчёт – так считал Пушкин.
Он объявил об этом открыто в третьем номере "Современника", напечатав реплику некоего А. Б., будто бы присланную из Твери, – в ней говорилось о несогласии со многими положениями автора статьи "О движении журнальной литературы". Пушкин в сноске к реплике и от своего имени замечал, что мнения эти "выражены с юношескою живостию и прямодушием" и оттого не могут быть сходны с его собственными. А. Б. называл статью Гоголя "сбивчивой", в некоторых местах – забавной, а в некоторых – невежественной, и советовал молодому автору: "Врачю, исцелися сам!"
Реплика А. Б. появилась, когда Гоголя уже не было в России. Но нарекания и обиды в связи со статьёй он пережил, ещё будучи сотрудником Пушкина. Кто знает, что стояло за правкой статьи, за безжалостным вымарыванием из неё дорогих сердцу автора мест, за снятием подписи Гоголя (вначале она была), за устранением из текста упоминаний о тех оскорблениях, которые нанёс г. Гоголю редактор "Библиотеки для чтения".
У Гоголя были основания гневаться на Сенковского. Тот назвал его в "Библиотеке" писателем "грязным", он зарезал главу из его романа по причине её подражательности неистовой французской словесности (которой сам подражал), он в рецензии на "Ревизора" невинно предлагал изменить финал комедии, женить Хлестакова на Марье Антоновне. Он играл именем Гоголя, выставив это имя на обложке своего журнала и не напечатав ни одной его строки. При этом он широко публиковал Пушкина, Жуковского и превозносил их до небес, как бы вдвое унижая их молодого единомышленника. Он ни во что не ставил его, даже не стремясь залучить Гоголя в свой журнал, хотя, казалось бы, должен был это делать для подписки. Для него Кукольник был Гёте, а Гоголь – Поль де Кок.
Да и маменька, без ума влюблённая в сына, писала ему, что сочинения Брамбеуса, которые ей так нравятся, наверное, принадлежат Никоше, но только он скрывает своё авторство. Гоголь мог предполагать, что такого рода догадки она высказывала и другим. Вся Полтавщина могла считать его сочинителем бездарных творений барона.
Конечно, журнал Сенковского был журнал. В нём присутствовали и смесь, и наука, и финансы, и политика, и изящная словесность. В нём даже являлись недурные философские статьи. Это было чтение, способное занять самые разные вкусы и сословия в долгие зимние вечера, в дороге, в деревенском безделье, в кондитерской, когда скучающий городской человек только делает вид, что занят, а на самом деле смотрит в окно и выглядывает, не пробежит ли мимо какая-нибудь шляпка. "Библиотеку", не моргнув, можно было закрыть на любом месте и открыть на любом месте, не неся никаких потерь, она, как приправа к обеду, не мешала есть обед. А иное воображение могло найти в ней для себя обильную пищу.
Рядом с сочинениями Пушкина, Жуковского, Державина, Вяземского, Ершова, Даля, Одоевского, Дениса Давыдова, Лермонтова, Козлова, с обстоятельными статьями о хлебопашестве оно могло отыскать и пикантные страницы из повестей самого барона.
В повестях этих описывались страсти. Тут влюблялись в женщин-мертвецов, мрачные разбойники нападали на женщин и мертвецы вели записи в дневниках, тут лица взрывались "судорожною игрою жил", "челюсти" прекрасных героинь "сощёлкивались" и "корчь крючила" их пальцы. Более всего отличался барон по части клубнички. Он писал об "обуреваемых роскошию грудях", о "душе женщины, испаряющейся из тела в горячий туман любви". "Почему такая душа, – рассуждал он, – не попадает в жёсткое, медное мужское тело, а душа мужская – смелая, гордая, брыкливая, жадная крови, увлаженная началами всех высоких добродетелей и всех нечистых страстей, душа без страха… не завалится случайно в тихое, роскошное, пуховое тельце девушки?" Срывая покровы с сокровенного, барон описывал "гром, молнию, удар и дождь", которые возникают как следствие "наэлектризованности" героя и героини.
Одним словом, противно было читать. Но – читали. "Вкуса никакого", – писал Гоголь о повестях Брамбеуса, и это относилось не только к вкусу самого Сенковского, но и раскупавшей его толпы. Драматизм ситуации состоял в том, что, защищая Сенковского, Пушкин косвенно вынужден был защищать и вкус толпы-то самое отношение к литературе, которое ему было чуждо, враждебно.
Гоголь это знал. Он понимал, как противоречит себе Пушкин, как он уступает обстоятельствам, – он судил Пушкина, он был молод.
2
Ещё до этого инцидента Гоголь позволял себе пикироваться с Пушкиным, посмеиваться над ним, иронизировать на его счёт. Сочинения самого Гоголя той поры дают нам лучшие представления о природе их отношений. В них видны и бытовые расхождения, и поэтические, расхождения в тактике, в привычках, в понимании задачи и облика поэта. Пушкин в этих сочинениях поминается не раз. И всякий раз стрелы Ученика пролетают как бы мимо Учителя, но вместе с тем весьма близко от него. То поручик Пирогов невзначай роняет фразу о Пушкине, приравнивая его в своих вкусах к Булгарину и Гречу, то Поприщин, переписывая бездарный куплет, замечает: "Должно быть, Пушкина сочинение", то Иван Александрович Хлестаков признается целому уезду, что он с Пушкиным на дружеской ноге.
Тут и пародия на самого себя ("Помните ли вы адрес? на имя Пушкина в Царское Село"), и намёк на неразборчивость Пушкина в знакомствах, на доступность его личной жизни взгляду толпы, на некоторую публичность её. В той редакции "Ревизора", которую слушал в исполнении Гоголя поэт, Хлестаков рассказывал, как Пушкин пишет стихи: "А как странно сочиняет Пушкин. Вообразите себе: перед ним стоит в стакане ром, славнейший ром, рублей по сту бутылка, какова только для одного австрийского императора берегут, – и потом уж как начнёт писать, так перо только тр… тр… тр… Недавно он такую написал пиэсу: Лекарство от холеры, что просто волосы дыбом становятся. У нас один чиновник с ума сошёл, когда прочитал. Того же самого дня приехала за ним кибитка и взяли его в больницу…"
Реплика эта поразительно совпадает со строками из письма Пушкина к жене от 11 октября 1833 года из Бол-дина: "Знаешь ли, что обо мне говорят в соседних губерниях? Вот как описывают мои занятия: Как Пушкин стихи пишет – перед ним стоит штоф славнейшей настойки – он хлоп стакан, другой, третий – и уж начнёт писать! – Это слава".
Но образ пишущего Пушкина впоследствии трансформировался совсем в другое лицо – в некое подобие человека, мимо которого проскакивает, пробегая по вверенному ему департаменту, Хлестаков. "Я только на две минуты захожу… с тем только, чтобы сказать: это вот так, это вот так, а там уже чиновник для письма… пером только: тр, тр… пошёл писать…" Это отчасти и о себе. Это сам Хлестаков (как и Гоголь в своё время), чиновник для переписывания: и писание и переписывание смешиваются здесь не случайно, образуя двойной оборот иронии, направленной и на низкое уважение публики к труду литератора, и на Пушкина косвенно.
Гоголь позволяет себе так играть с Пушкиным в своей комедии.
Безусловно, это игра, это обыгрывание пушкинской известности с примесью гоголевской иронии по отношению к этой известности, гоголевского снижающего юмора. Тут и смех, и слёзы, и неразгаданная улыбка Гоголя, который, почитая Пушкина, всё же позволяет себе и щекотать своего кумира.
Демократ Гоголь иронизирует над аристократом Пушкиным, про которого он почти в то же самое время пишет Данилевскому: "Пушкина нигде не встретишь, как только на балах".