Гоголь как бы и в бытовом смысле отталкивается от Пушкина, противопоставляя его шумному образу жизни уединение одинокого художника. Тут не сходятся уже не два разных гения, но и два типа творца, один из которых – удачливый, гармонический и гениально-беспечный Пушкин, второй – весь жертва искусству, изгой света и обычаев его, обитатель чердака, лишённый женского общества, – Гоголь. Скрытая, очень глубоко скрытая ирония и критика слышится здесь у Гоголя, она весело задрапирована гомерическими подробностями о роме, который берегут только для австрийского императора, и о цене этого рома ("по сту рублей бутылка").
Смех и ирония падают как будто бы на всех этих поручиков Пироговых и Хлестаковых, на их вкусы, мешающие Булгарина с Пушкиным, Сенковского с Пушкиным, и т. д., но и по касательной проходят и по самому поэту. Таково уж свойство гоголевского смеха: он как бы обращён в две стороны – в сторону тех, кто судит о предмете, и на сам предмет.
Гоголь благоговеет перед Пушкиным, но он видит и незавидную участь поэта – участь быть игрушкой в руках судьбы, которая, вознося, может и унизить. Поворачиваясь к нам комической стороной, Пушкин в сочинениях Гоголя (в этих обмолвках и репликах по поводу его) одновременно и трагичен, ибо его имя игрушка в руках света, в руках толпы.
Так играла в то время с именем Пушкина булгаринская "Пчела", именуя Пушкина "нашим Поэтом", "нашим Гением". Она присваивала Пушкина, указывала на свои права на него, как демонстрируют эти права поручик Пирогов и Хлестаков. Пушкин в их рассказах – средство похвастаться "высоким" знакомством, может быть, близостью к царю, с которым поэт лично беседует. Это всё равно что похвастаться своим знакомством с графом Кочубеем, который тоже стоит в перечне "знаменитостей" у Хлестакова, и знакомством с которым, как мы помним, хвастал перед маменькой и провинцией сам Гоголь.
Так что, как ни близки были Пушкин и Гоголь в то время, как ни сталкивала, ни сводила их за одним делом судьба, они и дело-то это понимали уже каждый по-своему, мудрость Пушкина не сходилась с нетерпимостью Гоголя, с его преувеличениями, с его амбицией.
И сам Гоголь был иным, вовсе не тем, за кого его принимали и читатель, и зритель, и критика, и опять-таки Пушкин. Ещё в статье "Несколько слов о Пушкине", вошедшей в "Арабески" и бывшей сплошным панегириком Пушкину, он определил это различие. Защищая Пушкина от остывшей к нему публики, от упрёков тех, кто винил Пушкина в отходе от высоких тем его поэтической молодости, Гоголь защищал и себя, и своё право на "обыкновенное" в искусстве. Конечно, писал он, какой-нибудь горец или иной романтический герой "гораздо ярче какого-нибудь заседателя" или "нашего судьи в истёртом фраке, запачканном табаком", но "они оба – явления, принадлежащие к нашему миру". Конечно, описывать "заседателя" невыгодно с точки зрения успеха у публики, но, черпая со дна жизни, поэт "ничуть не теряет своего достоинства", а "даже, может быть, ещё более приобретает его".
В этой статье Гоголь впервые обосновывал свою главную поэтическую идею – извлечь "необыкновенное" из "обыкновенного". Это уже была цель Гоголя, а не Пушкина, как, впрочем, судья в истёртом фраке и заседатель были героями Гоголя, а не Пушкина. Пушкин мог коснуться их, обежать их жизнь сочувственным взглядом, но понять их изнутри, как Гоголь, он уже не мог. Точнее, у него была другая задача.
"Чем предмет обыкновеннее, – писал Гоголь в статье о Пушкине, – тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное…" И это "тем выше" относилось не столько к Пушкину, сколько к автору статьи.
Сходясь, Гоголь и Пушкин отталкивались, в сближении самоопределялись, ясней видели каждый своё назначение. Пожалуй, Пушкину в этом смысле и не нужен был Гоголь (он когда-то так определялся по отношению к Державину), но Гоголю нужен был Пушкин.
Отсюда его намёки и наскоки, его амбициозные параллели и прозрачные оговорки. Всё в них – и близость и далёкость, и солидарность и соперничество. Точно так же поступит с Гоголем позже Достоевский. В первой же своей повести "Бедные люди" он не только выразит несогласие с его "Шинелью" (в оценке Девушкина), но и спародирует гоголевский стиль в творениях бездарного литератора Ратазяева. Самоопределяясь, Достоевский будет отталкиваться от Гоголя. Наследуя, он будет противоречить ему, поклоняясь его авторитету, посягать и на авторитет.
Итак, за всеми этими "играми" скрывалось нечто серьёзное. Свершилось это всё на отрезке 1833 – 1836 годов, во время наинтенсивнейшего сотрудничества Пушкина и Гоголя, их прямого союза на литературной почве.
И не только литературной. Гоголь бывает у Пушкина (Пушкин реже – у Гоголя), читает ему свои повести и пьесы, Пушкин правит корректуру "Арабесок" (и, может быть, "Миргорода"), пишет рецензии на "Вечера", хвалит "Ревизора" и через Вяземского и Жуковского хлопочет о постановке того на сцене. Пушкин смеётся "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" и "Женитьбе". Он в курсе всех дел и планов Гоголя.
Чуть что Гоголь отправляет к нему слугу с запиской, чтоб Пушкин то-то прочёл и, если надо, выправил (да, да, так и просит "поправить"). Наконец, Пушкин привлекает Гоголя к участию в "Современнике". И не просто привлекает, а делает его главным автором и сотрудником журнала. Это ли не доверие и не близость?
Пушкин – заступник Гоголя на житейском поприще. Именно Пушкин печатает в "Современнике" не принятые нигде сцены из "Владимира III степени" и отвергнутый всюду "Нос". Чего же ещё? "Чего же боле?" – можем мы сказать словами самого Пушкина. И… тем не менее всё далее отходят поэты друг от друга, отходят и творчески и лично, что выливается во внезапный отъезд Гоголя за границу, отъезд без прощания с Пушкиным.
3
Пушкин вернулся из Михайловского в те дни, когда "Ревизор" репетировался в театре. Он обещал Гоголю побывать на премьере, но не смог – траур по случаю смерти матери всё ещё держал его дома. Он и делами "Современника" не мог как следует заниматься, хотя надо было готовить в печать материалы второго номера. Едва управившись со вторым номером, Пушкин выезжает в Москву, чтоб на месте внести разъяснения по поводу нападок Гоголя на московские журналы. Он успокаивает Погодина, "наблюдателей" – авторов "Московского наблюдателя), ищет знакомства с Белинским, которого хочет привлечь в журнал.
Кстати, имя Белинского было упомянуто в черновом тексте статьи Гоголя, но не появилось в печати. О Белинском Гоголь писал: "В критиках Белинского, помещающихся в "Телескопе", виден вкус, хотя ещё не образовавшийся, молодой и опрометчивый, но служащий порукою за будущее развитие, потому что основан на чувстве и душевном убеждении". Самое удивительное, что в письме А. Б., за которым скрывался Пушкин, было повторено то же самое, почти слово в слово, только молодость и опрометчивость были поставлены в упрёк Гоголю как и не упоминание критик Белинского. "Жалею, писал А. Б., – что вы, говоря о "Телескопе", не упомянули о г. Белинском. Он обличает талант, подающий большую надежду…" У Гоголя, когда он прочитал это письмо, были основания обижаться на Пушкина: ссылки на молодость и юношеские заскоки автора статьи "О движении журнальной литературы" почти выдавали и имя автора её – самым молодым сотрудником Пушкина был Гоголь. Вполне возможно, что с текстом письма А. Б. (или, во всяком случае, с его идеями) Пушкин был вынужден познакомить в Москве и Погодина и Шевырева.
Так или иначе, но он отмежёвывался от Гоголя, и Гоголь, если не знал это, то чувствовал. В своей статье он косвенно задел и А. Ф. Смирдина, а со Смирдиным Пушкин уж вовсе не хотел ссориться. И несмотря на льстивые замечания в статье Гоголя о деятельности книгоиздателя Смирдина, несмотря на видимое отделение Смирдина от Сенковского, статья всё же била и по Смирдину – прибыль от издания "Библиотеки" извлекал и он.
Было ли произнесено имя Гоголя как автора нашумевшей статьи в Москве и Петербурге, неизвестно. Думаем, что Пушкин скорей всего сохранил тайну авторства Гоголя, чтоб не подвести его. Об этом говорит тот факт, что Булгарин, откликнувшийся на первый номер пушкинского журнала в статье "Северной пчелы" от 6 июня 1836 года, ещё не знал, по ком бить. Он бил наугад, он разил всех, на кого накопился его гнев, но более всего налегал на издателя, подозревая всё же его в нанесении "Пчеле" кровных обид. "Пчела" заступалась не только за себя, но и за Сенковского, она гоголевские упрёки в незнании Сенковским Востока переносила на Пушкина и ядовито спрашивала: "А разве вы, г. Издатель, в "Путешествии в Арзрум" обнаруживаете это знание?" На замечание гоголевской статьи о том, что у нас отстаёт поэзия, она восклицала: "Довольно странная жалоба со стороны Поэта!"
Нет, Булгарин явно грешил на Пушкина, и это ещё раз объясняет необходимость появления в "Современнике" письма А. Б.
И тем не менее Пушкин, находясь в Москве, занимается делами Гоголя. Он встречается со Щепкиным и хлопочет о постановке на московской сцене "Ревизора". Он пишет в Петербург письмо Наталии Николаевне о том, чтобы она позвала Гоголя и передала ему, что в Москве его любят и лучше поймут и поставят его комедию.
Гоголь откликается через Щепкина, что ему всё равно, что он уже остыл к "Ревизору" и как его поставит Москва – ему безразлично. Щепкин зовёт его в Москву, просит лично почитать актёрам текст комедии, он отказывается. Есть ли причина отказа только "Ревизор" и его неудача на сцене Александринки? Или Гоголь не хочет являться в Москву после Пушкина, после его отмежеваний от Гоголя?
На поверхности всё было хорошо. Первый номер пушкинского журнала демонстрировал единство Пушкина и Гоголя, их тесное сотрудничество. Рядом со стихами Пушкина, с "Путешествием в Арзрум" были напечатаны повесть Гоголя и драматические сцены Гоголя. Налицо был союз – ни одна тучка не омрачала его. В этом же номере Пушкин обещал читателям в скором времени отозваться на новую комедию Гоголя "Ревизор", он печатал заметку о "Миргороде" и "Арабесках" и называл "Тараса Бульбу" творением, достойным Вальтера Скотта. Он объявлял, что "г. Гоголь идёт вперёд…".
Но г. Гоголь уже печатал в "Санкт-Петербургских ведомостях" объявление о своём отбытии за границу. В прибавлениях к этой газете 17 мая 1836 года появилась строка: "…Николай Гоголь, 8‑го класса; спрос. [ить] в Малой Морской, в доме Лепена, 1". 1 – это означало, что он едет один, без слуги и близких. Рядом с его именем стояли имена каких-то французов и француженок, был даже мещанин Дмитрий Донской с Выборгской стороны, граф Мусин-Пушкин с дворовым человеком, камергер Г. фон Нордин, некто Викториано де ля Кусета из Испании и другие. Через неделю в этих списках появилась и фамилия Данилевского – Гоголь уговорил и его прокатиться по Европе.
А во все стороны летели письма Гоголя, объясняющие внезапное решение покинуть Россию. Надо было растолковать его маменьке, Москве, извиниться перед Загоскиным, что он не смог сам прибыть на обсуждение своей пьесы, перед Щепкиным – за то, что не приедет читать "Ревизора" актёрам Малого театра, перед Аксаковым – за то, что возложил на него хлопоты по постановке комедии. Всем им (москвичам) он обещает, что по возвращении поселится в Москве, что отъезд ему необходим ввиду полного непонимания, которое он обнаружил в холодном Петербурге, что к тому зовут его и личные огорчения и недуги. "Еду за границу, там размыкаю ту тоску, которую наносят мне ежедневно мои соотечественники. Писатель современный, писатель комический, писатель нравов должен подальше быть от своей родины. Пророку нет славы в отчизне, – пишет он Погодину. –… Я не оттого еду за границу, чтобы не умел перенести этих неудовольствий. Мне хочется поправиться в своём здоровьи, рассеяться, развлечься и потом, избравши несколько постояннее пребывание, обдумать хорошенько труды будущие. Пора уже мне творить с большим размышлением".
Но это уговоры, заговоры, не вся правда слышится тут. Гоголь утаивает часть правды, ту правду, которая тоже обратила его мысли к отъезду, – правду о неудачном сотрудничестве с Пушкиным. Он и раньше держал всех в неведении относительно своей близости к изданию Пушкина, он и до этого делал вид, что лишь сочинениями своими участвует в "Современнике", так что и отступать в этом смысле ему теперь было легче. Легче на словах, в письменных объяснениях с приятелями, но не перед самим собой. Потому что это было, безусловно, ещё одно поражение. Так же как после истории с "Ганцем", после провала надежд занять кафедру в Киеве, после несостоявшегося профессорства в Петербургском университете (откуда его просто уволили в связи с упорядочением штатного расписания) он имел основание для отчаяния. Он вновь сходил с кафедры, и так же, как тогда, "неузнанный" и, пожалуй, освистанный, если принять в расчёт приём "Ревизора". "Все против меня, – жаловался он Щепкину. – Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого… Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня…"
Как всегда, он преувеличивал, раздувал в собственных глазах размеры несчастья и сам же раздражался от создания собственной фантазии, но таково уж было свойство его воображения: что оно создавало, то и было для Гоголя действительностью.
Он зря досадовал и на Пушкина, он забывал, в каком состоянии Пушкин затеял журнал. Впрочем, мог ли он понять Пушкина? Пушкина, который, вернувшись 23 мая из Москвы, где он улаживал свои издательские дела, сразу же отправился на дачу, где его жена ждала – уже четвёртого – младенца, Пушкина, уставшего и "простывшего", Пушкина, не имеющего ни минуты, которую бы он мог уделить своему молодому соратнику?
Что делать? Ему было не до Гоголя, во всяком случае, не в такой степени до Гоголя, как хотелось бы Гоголю и на что он имел право рассчитывать как единственный его достойный Ученик. Он давно уже вышел из-под крыла Учителя, но вместе с тем всё ещё находился под ним, оно его согревало, защищало, и позже, говоря о том, что светлые минуты его жизни были минуты, в которые он творил, Гоголь добавит: "Когда я творил, я видел перед собой Пушкина".
Нет, не так просто ему было отрываться от Пушкина, оставлять его одного в России. Ещё в ту пору, когда маменька писала ему отзывы о его сочинениях и восхваляла их, он советовал ей: "Не судите, моя добрая маменька, о литературе. Потому что, может быть, в самом Петербурге литературу умеют ценить и понимать какие-нибудь пять человек". Среди этих пятерых первым был Пушкин. Отрываться от него – значило отрываться от надёжного берега, от светящего над тобой солнца, от воздуха, которым дышишь. Всё было гиль (вздор, суета) и суета по сравнению с тем, что рядом жил и творил Пушкин.
Он с болью рвал эту нить, и это, быть может, была самая сильная боль, какую он ощущал при расставании с родиной.
6 июня 1836 года, когда корабль, перевозящий пассажиров в Кронштадт, отчалил от Английской набережной, увозя за границу Гоголя, Пушкин был в Петербурге. В июне он ещё жил на Дворцовой набережной, то есть в получасе ходьбы от того места, откуда отплыл Гоголь. Ни Пушкин, ни провожавший княгиню Веру Фёдоровну и сына Павла, уезжавших в одной партии с Гоголем, князь Вяземский, ни Гоголь не знали, что подписчикам уже разосланы, а в кондитерских и книжных лавках появились на столах свежие оттиски "Северной пчелы" со статьёй Булгарина "Мнение о литературном журнале Современник, издаваемом Александром Сергеевичем Пушкиным на 1836 год". Это был прощальный залп Фаддея Венедиктовича в сторону Гоголя, последнее яростное изрыгание его бессильных мортир в адрес безымянного автора беспардонной статьи.
Выстрел Булгарина не докатился до ушей Гоголя. Он стоял на палубе маленького кораблика (в Кронштадте их ждал большой корабль "Николай Первый") и грустно глядел на отплывающий гранит. Вяземский махал ему платком. Отплывал гранит, дворцы на набережной, шпиль Петропавловки, видный из окон квартиры Пушкина, и сам Пушкин.
"Даже с Пушкиным я не успел и не мог проститься, – напишет Гоголь Жуковскому в первом письме из-за границы, – впрочем, он в этом виноват".
Часть четвёртая. СТРАННИК
Мне бы дорога теперь, да дорога, в дождь, слякоть, через леса, через степи, на край света.
Гоголь – М. П. Погодину, октябрь 1840 года
Глава первая. Чужбина
…В сердце моём Русь…
Гоголь – М. П. Погодину, Женева, сентябрь 1836 года
1
1836 год резко делит жизнь Гоголя на две половины. Как отдалялся от него гранит петербургской набережной, прямой чертой отсекающий Неву от города, так отдалялась от него сама Россия, и начиналась эра странствования – того странничества, о котором писал мудрый Пушкин в 1835 году: впереди ждала дорога, дорога, дорога…
Путь его лежал через Вену, Париж, пёстрые итальянские города, через высокомерно-скучный Берлин, фрондирующую Женеву, полные бездельничающими господами курорты. Если взглянуть на заграничный паспорт Гоголя, то можно подумать, что это документ какого-нибудь коммивояжёра, коммерсанта, или, как тогда говорили, негоцианта. Только в Риме он живёт по полгода и больше. Жизнь в Риме падает на осень и зиму, а весной или в начале лета Гоголь снимается с места и начинает колесить по Европе, переезжая из страны в страну и нигде не задерживаясь подолгу. Нет страны, где бы он не побывал.
Чего же ищет Гоголь в этих путешествиях? Забвения, узнавания новых наций и новых мест? И этого. Ещё его гонят в дорогу болезни. Слабый от природы, он рано начинает сдавать физически, особенно сдают нервы. Гоголь ездит лечиться на воды, пользуется услугами европейских врачей, пробует те и другие средства. Но ещё его гонит из города в город, из страны в страну одиночество. В Европе более, чем в России, он лишён общества, лишён дружеской поддержки и внимания. Оставив "Петербург, снега, подлецов, департамент", он оставил по ту сторону черты и себя – своё детство, свою Васильевку, "одноборщников", Пушкина.
Только в Риме, тихом солнечном Риме находит он успокоение и сходство с милой ему Малороссией: всё патриархально здесь, всё в стороне от шума Европы, от её меняющихся прихотей. Именно здесь, на улочке, которая носит название "Счастливой" – Via Felice, – найдёт он две комнатки, выходящие на южную сторону, комнатки с "ненатопленным теплом", где в равновесии и забытьи и завершит свой великий труд.
Гоголь писал Погодину, что едет за границу "развлечься". В гоголевском словаре это слово означает "отвлечься". Но и развлечься он тоже ехал. Побывать в театрах, послушать лучших в мире певцов, посмотреть на новые города, поторчать в картинных галереях, погулять, чёрт возьми, по Елисейским полям. Перед ним открылись залы оперных театров, лучших сцен Парижа, Лувр – всё, всё, что могла предложить русскому путешественнику умеющая развлекаться Европа. Ему казалось, что она только и делала, что развлекалась. Развлекалась торговлей, развлекалась отдыхом, развлекалась… политикой. "Здесь всё политика, – писал он Прокоповичу, – в каждом переулке и переулочке библиотека с журналами. Остановишься на улице чистить сапоги, тебе суют в руки журнал; в нужнике дают журнал. Об делах Испании больше всякой хлопочет, нежели о своих собственных".