Таковы же были его первые письма к "Папиньке и Маминьке": "О! естлибы Дражайшие родители приехали в нынешнем месяце, – писал он, – тогда бы вы услышали что со мною делается. Мне после каникул сделалось так грустно что всякий божий день слёзы рекой льются и сам не знаю от чего, а особливо когда спомню об вас то градом так и льются…"
Письмо это относится к тому времени, когда Никоша уже был определён на квартиру к немцу Е. Зельднеру, который взялся – за хорошую плату – быть наставником сына Василия Афанасьевича.
Получив это послание, Василий Афанасьевич так расстроился, что заболел. Узнав об этом, жена Андрея Андреевича Ольга Дмитриевна Трощинская писала Марии Ивановне: "Не стыдно ли ему занемочь от того, что Никоша скучает в пансионе без вас". Василий Афанасьевич сначала хотел взять сына домой, но потом раздумал и послал в Нежин нарочного с запросом Зельднеру.
Обиженный недоверием, немец отвечал ему: "Сын ваш очень не разсудный мальчик во всех делах… и он часто во зло употребляет ваше отеческой любов…" В наказание за то, что он подверг родителей печали, Зельднер оставил его после обеда без чая. Оправдываясь, он писал, что "без маленькие благородние наказание не воспитывается ни один молодой человек…".
Житье с Зельднером, который требовал от Василия Афанасьевича то сушёных вишен, то ещё каких-то даров из экономии Васильевки, жизнь, продолжавшаяся до перехода в 1822 году на казённый кошт, была горькой, обидной. Немец не только допекал Никошу своей аккуратностью и жадностью; теперь каждая фраза его переписки с папенькой и маменькой просматривалась и цензуровалась: вместо призывов о помощи и жалоб на бумаге появлялись уверения в счастливом времяпрепровождении и хороших успехах.
А успехов не было. Гоголь учился дурно, особенно не успевал по языкам, и Иван Семёнович Орлай, делавший снисхождение сыну Василия Афанасьевича, с которым они были соседи и которого он знал по встречам у Дмитрия Прокофьевича, писал в Васильевку: "Я знаю, сколь много любите вы сына своего, а по сему считаю, во-первых, нужным уведомить вас, что он здоров и хорошо учится… Жаль, что ваш сын иногда ленится, но когда принимается за дело, то и с другими может поравняться…"
Добрый Орлай щадил самолюбие и чувства отца Гоголя, потому что отметки Никоши по всем предметам оставляли желать лучшего. Два года, которые он провёл в Полтаве, не подготовили его к поступлению в гимназию. У других за плечами были годы пребывания в училищах и пансионах, занятия на дому с первостатейными учителями – многие из однокашников Гоголя знали до поступления в лицей латынь, французский и немецкий языки, свободно читали Вольтера и Руссо. Таков был, например, Нестор Кукольник, вечный антагонист Гоголя, которому Гоголь сначала сильно завидовал. Всё давалось беспечному Нестору – и науки, и игра в бильярд, и гитара в его руках пела, и нежинские дамы рано стали обращать на него внимание. Нестор Кукольник, как и Василий Любич-Романович или Редкий, был учеником, который знал, может быть, более, чем некоторые из учителей и профессоров, случалось, профессора обращались к ним за помощью, чтобы перевести какое-то трудное место из Горация или вспомнить полузабытый факт из "Истории крестовых походов" Мишо.
Всё это сильно ущемляло Гоголя в глазах товарищей и в его собственных глазах – первые годы в гимназии, пока не раскрылись его таланты, он чурался общества, жил одиноко и всё просил у папеньки о возвращении.
Но минул год, и он обжился. К тому же в марте 1822 года отец добился привилегии для сына: его перевели в штат казённокоштных воспитанников. А. Г. Кушелев-Безбородко крайне редко допускал такие переходы – лишь ходатайство Трощинского (и тут помог благодетель!) заставило его снизойти к просьбам Василия Афанасьевича. А. А. Трощинский писал матери своей Анне Матвеевне: "К Василию Афанасьевичу я… посылаю теперь изрядный подарок, чрез ходатайство Дмитрия Прокофьевича молодым графом Кушелевым-Безбородко ему делаемый, – включением его сына Никоши в число воспитанников, содержимых в Нежинской гимназии на его иждивении и, следовательно, на будущее время В. А. освобождается от платежа в оную гимназию, за своего сына, в год по 1200 рублей. Он с прошедшей масляницы не успел составить и подать Дмитрию Прокофьевичу записки, по коей должно было просить графа Безбородко о помещении его сына на гимназическое содержание, а между тем и без оной записки Дмитрий Прокофьевич успел удовлетворить в том его писание. Вот черта, изображающая благодетельное к нему Дмитрия Прокофьевича расположение".
* * *
Позже Гоголь признавался матери, что вынес в стенах гимназии много обид и оскорблений, много несправедливостей со стороны его товарищей. Физическая слабость всегда унижает мальчика в глазах сверстников, а Никоша постоянно хворал, не залечивались его уши, которыми он страдал после перенесённой в детстве золотухи. Потом он заболел скарлатиной, и воспаление ушей возобновилось.
На первых порах в пансионе Гоголь – мишень для насмешек, изгой, нечто вроде Акакия Акакиевича в департаменте. Никаких способностей он не обнаруживает, наоборот, его корят как непослушного, неуспевающего. Непослушание – проявление характера, гордости, о которой пока ещё никто не знает, но которая вспыхивает вдруг, обнаруживая, как кажется педагогам, упрямство и непочтительность. Его не принимают в игры, в умственные собеседования и в предприятия амурного характера.
Романы крутили с нимфами из предместий. Они приходили в гимназию стирать бельё, простоволосых и полуодетых, их можно было встретить на речке, в прачечной. Тут же назначались свидания, составлялись парочки, отсюда расходились по классам рассказы о запретных удовольствиях любви. Откровенность и простота этих отношений, которые Гоголь мог наблюдать ещё в патриархальной Васильевке, больно били по его поэтическому воображению.
Это была не та любовь, о которой он грезил, она, с одной стороны, унижала его мечты, снижала их, с другой – заставляла парить ещё выше. Он жил как бы в двух мирах – идеальном и реальном, и спор их, их соперничество в его душе заставляли его страдать. Он рано задумался о двойственной природе человека.
Но в гимназии мало кто подозревал об этом. Насмешки и прозвища "таинственный карла", "пигалица", "мёртвая мысль" разбивались, о него, как о скалу (об этой твёрдости юного Гоголя вспоминал В. И. Любич-Романович), он умел ответить на них молчанием (потому и "таинственный карла"), которое, может быть, стоило ему скрытых слёз. Излечивал его от обид город, рынок, где он покупал у торговок любимый им грушевый квас, а оставшиеся от угощения медяки раздавал нищим.
А ещё он проводил время в саду гимназическом с садовником Ермилом, который охотно рассказывал ему о деревьях и цветах, о своей жизни, о Нежине. В саду, в парке он находил покой, отдохновение, тут писал свои пейзажи, пруд, деревья или речку Остер, мостик над ней, садовую изгородь. Его рука ловчее всего выводила виды, недвижная природа легче давалась ему, люди выходили какими-то неестественно застывшими. Он писал природу без людей. В старом парке на аллеях, посыпанных песком, стояли белые статуи, высокие липы подпирали своими чёрными стволами роскошные зелёные кроны. Их зелень отражалась в стеклянно застывших прудах.
Сюда, подальше от людей, Никоша и забирался со своими картонами и пастельными карандашами. К зиме 1823 года у него накопилось уже несколько картин, и он просит отца прислать рамки, ибо иначе их перевезти нельзя – нежный слой пастели может стереться в дороге. "Сделайте милость, дражайший папинька, вы, я думаю, не допустите погибнуть столько себя прославившимся рисункам". О других успехах – учебных – почти ни слова: "Учусь хорошо, по крайней мере, сколько дозволяют силы".
3
Весною 1824 года в гимназии, наконец, разрешили театр. Тоскливый ход серых дней как бы подпрыгнул, сорвался с места, весь распорядок встал на дыбы, и время понеслось как в вихре, как в ярмарочном весёлом круженье, которое захватило Никошу.
Гоголя приняли в труппу и предложили роль. То была роль Креона в трагедии В. Озерова "Эдип в Афинах". Понятно, почему она досталась Гоголю: Креон был некрасив, самолюбив и одинок.
У Гоголя было мало слов, все они, начиная с первой реплики, вели к разоблачению Креона, но, поскольку слов было мало, их следовало дополнять гримасами, жестами, ещё сильнее подчёркивавшими зло в герое и делавшими его ещё более отталкивающим. И актёр старался. Зал негодовал, когда он появлялся рядом с благородным Тезеем, возвышенным в своём раскаянии Эдипом – Базили и жертвенно-прекрасной Антигоной, которую играл Саша Данилевский. Одетая в античные одежды Антигона с нарумяненными щёками и в парике красноречиво обличала закутанного во всё чёрное длинноносого Креона. Смерть принимал злодей, а добродетель, ещё более возвышенная его падением, оставалась жить. Она праздновала своё избавление в виду прекрасных Афин, вблизи стройных колонн храма, чудесных видов и тёплого неба юга. И мало кто знал в зале, аплодируя исчезновению страшного злодея, что эти картины, эти портики и колонны, равно как и видение снежно-белых Афин на горизонте, написала его рука, что это он, ещё более уродливый от нахлобученного на него чёрного парика, от чёрных одежд и кривых улыбок, которыми он изображал зло, воссоздал на грубо сшитом и вытканном дома холсте красоту, ушедшую в вечность.
А на другой день после "Эдипа" он играл старика в весёлой малороссийской комедии, которую прислал ему отец. Это был уже не трагический злодей с чёрными космами, с бледным лицом и острым профилем, изрекающий хулы на мир и на себя. Это был деревенский "дядько", которого каждый сидящий в зале видел на завалинке у себя в селе. Гоголь в этой роли не произносил ни слова, он только двигался по сцене, покряхтывал, посапывал и почихивал, но зал не мог удержаться от хохота. Смеялись и хватались за животы и степенные воинские командиры, и дамы, и даже зашедший на представление "батюшечка" Волынский.
В те годы он всё пристальнее начинает интересоваться литературой, переписывает в тетради стихи и просит "папиньку" прислать всё новые и новые книги, о которых слышит от него же или от товарищей по учению. Тут и стихотворные трагедии, и баллады (может быть, Жуковского), и первые главы "Евгения Онегина". К 1825 году относится появление в гимназии рукописных журналов "Звезда", "Метеор литературы". Вокруг них объединяется все пишущее и сочиняющее, все пробующее себя в изящной словесности. Рядом с Гоголем мы видим и Нестора Кукольника, и Николая Прокоповича, и Василия Любича-Романовича. Это друзья-соперники, ценители и критики собственных сочинений и толкователи мировой литературы. Гоголь был искренен, когда писал в "Авторской исповеди", что его занятия литературой в гимназии начинались все в серьёзном роде. За исключением нескольких эпиграмм, акростиха на приятеля своего Фёдора Бороздина и не дошедшей до нас сатиры "Нечто о Нежине, или Дуракам закон не писан", все это попытки в историческом и романтическом духе, отвечающие общему духу литературы и моде того времени.
Начало 20‑х годов XIX века в российской литературе – это, с одной стороны, попытка осмыслить исторический путь России, открывшийся вдруг глазам после событий 1812 года, с другой – переработка сильного влияния немецкой романтической поэзии (выразившаяся в творчестве Жуковского), с третьей – влияние музы Байрона. В журнале "Вестник Европы" за 1823 год, который Гоголь просил прислать ему из Кибинец и который был прислан ему, мы находим несколько статей о романах Вальтера Скотта, полемику вокруг "Кавказского пленника" Пушкина, статью об альманахе "Полярная звезда", в котором печатались литературно-критические обзоры А. А. Бестужева. В одном из таких обзоров, названном "Взгляд на старую и новую словесность в России", автор писал: "…Необъятность империи, препятствуя сосредоточению мнений, замедляет образование вкуса публики. Университеты, гимназии, лицеи, институты и училища разливают свет наук, но составляют самую малую часть в отношении к многолюдству России. Недостаток хороших учителей, дороговизна выписных и вдвое того отечественных книг и малое число журналов… не позволяют проницать просвещению в уезды. Но утешимся! Новое поколение людей начинает чувствовать прелесть языка родного и в себе силу образовать его. Время невидимо сеет просвещение, и туман, лежащий теперь на поле русской словесности, хотя мешает побегу, но даёт большую твёрдость колосьям и обещает богатую жатву".
Что же оставалось мальчикам, сидевшим в глуши и получавшим бранимые Бестужевым журналы и альманахи с большим опозданием и по милости выписывавших их? Они подражали тому, что читали: подражали Вальтеру Скотту, Шиллеру, Гёте, Байрону и Пушкину, Жуковскому, Батюшкову, Козлову. Источником, питающим их исторические вымыслы, были и вышедшие в те годы летописи Нестора, и "История Государства Российского".
Повесть и трагедия Гоголя, печатавшиеся в гимназических изданиях, были написаны в том же духе. Название его трагедии "Разбойники" прямо повторяет название трагедии Шиллера, которого Гоголь изучал в 1825 – 1826 годах. Он купил собрание сочинений немецкого поэта, изданное малым форматом, и не расставался с ним во время пасхальных каникул.
Любич-Романович вспоминает, как горько отзывались в Гоголе насмешки над его "тягучею прозой". Однажды, пишет он, Гоголю был вручён приз за сочинение на историческую тему. Товарищи поднесли ему фунт медовых пряников. Гоголь швырнул подарок им в лицо и две недели не ходил в классы.
Но всё это происходило уже позже, после 1825 года, который в судьбе Гоголя оказался переломным и принёс ему много горя, сразу отделив его от детства и перенося в холодное мужество.
4
"Василий Афанасьевич приехал из Лубен без всякой уже надежды, – писала Ольга Дмитриевна Трощинская своему мужу в Киев 1 апреля 1825 года, – он был так слаб, что не мог уже говорить и на второй день праздника объявил мне желание видеть Марию Ивановну и проститься с нею, я же, узнавши, что она родила дочь Ольгу благополучно и находится, слава Богу, в хорошем состоянии, послала за нею вчера карету, он умер после обеда почти при мне, потому что я была у него беспрестанно, и он просил меня, чтоб я тотчас после его смерти отправила его в Яреськи к Ивану Матвеевичу, а оттуда уже в их деревню, где он и препоручил себя похоронить возле церкви. Все его желания я, кажется, исполнила, и вчера же его вывезли отсюда в карете, а между тем я послала тотчас нарочного козака в Яновщину с письмом к Анне Матвеевне (ибо она теперь там) и просила её приготовить Марию Ивановну к этому несчастию".
Неожиданная смерть Василия Афанасьевича расстроила праздник в Кибинцах, куда по случаю пасхи съехалось много гостей. Старый хозяин велел прекратить музыку и вышел с обнажённой головой на крыльцо, чтоб проводить своего бывшего верного помощника.
А в Васильевке в это время напряжение ожидания достигло предела. Мария Ивановна, едва начавшая вставать, порывалась ехать в Лубны. Старшие девочки Аня и Лиза (самой старшей, Маши, не было дома, она училась в Полтаве у мадам Арендт) сидели у окон и повторяли: папа, папа. Волновалась и Татьяна Семёновна, чувствуя недоброе в затянувшемся молчании сына. Наконец, у ворот показалась карета. Приехала акушерка из Кибинец, жена доктора. Она сказала, что Василий Афанасьевич в Кибинцах и зовёт Марию Ивановну и Анниньку к себе.
Быстро собрались, оставив Олю на попечении кормилиц и бабушек, и поехали. Но едва выехали за околицу, как навстречу показался верховой. Он остановил карету и подал жене доктора письмо. Мария Ивановна увидела, как побледнела её соседка, пробежав глазами бумагу.
Страшное предчувствие охватило Марию Ивановну. Жена доктора, взглянув на неё, вспыхнула и сказала: "Воротимся. Василий Афанасьевич сам приедет". Аничка, сидевшая между двумя женщинами, испуганно смотрела то на акушерку, то на мать, которая вдруг покрылась смертельной бледностью. Лошади повернули. Взбежав на крыльцо, Мария Ивановна успела сказать, чтоб удалили от неё дочь, и уже в сенях услышала голос докторши. Та говорила Анне Матвеевне: "Приготовьте несчастную Марию Ивановну…". "Нет… нет… – закричала она, – не читайте, я не хочу слышать этого слова!"
Её почти без чувств увели в комнаты.
…Два дня тело Василия Афанасьевича в карете стояло на дворе. Его не вносили в дом, ибо не было гроба, гроб, присланный из Кибинец, оказался мал, пришлось срочно заказывать другой в Полтаве. Мария Ивановна боялась смотреть в окно, всё ещё не веря в случившееся. Она увидела мужа только в церкви, когда её подвели к гробу, стоявшему на возвышении. Она заговорила с ним, стала шептать какие-то ласковые слова, смысла которых, конечно, никто не понял. Она была уже как безумная, хотя слёзы всё не лились, они остановились в ней, замёрзли, как и её душа. А она говорила и говорила с ним и за него же отвечала, пока её не взяли под руки и не попытались отвести от гроба. И тут она заплакала. "Машенька бедная утопает в слезах… – писала в Кибинцы Анна Матвеевна Трощинская. – Просит сделать такую могилу, чтоб и ей место было возле него… Сделали могилу на 2 гроба. Отрезала у покойника волос и спрятала его как будто для неё какое сокровище…"
Горе Марии Ивановны было настолько сильным, что оно уже не походило на обычные страдания по умершему.
Проходила неделя, другая, а она всё молчала, ни с кем не разговаривала, никого не хотела видеть и не принимала пищи. Она худела, истаивала, едва передвигалась по комнате и не хотела видеть ни дочерей, ни тётушку, ни мать Василия Афанасьевича.
Спасли её дети. Когда тётка Анна Матвеевна привела их к ней, поставила перед постелью, одетых в чёрные платьица, беспомощных, дрожащих от страха, от жалости к матери и самим себе, и сказала: "Ты, видно, не хочешь свидеться с Василием Афанасьевичем в лучшем мире? Он с ангелами, а ты никогда не будешь там, он берёг своё здоровье для детей, а ты хочешь быть самоубийцей", – она очнулась. В тот день она впервые согласилась выпить рюмку вина пополам с водой.
О страшной новости Гоголь узнал от своего одноклассника А. Баранова, который ездил домой на каникулы. 23 апреля он написал матери письмо.
"Не беспокойтесь, дражайшая маминька! Я сей удар перенёс с твёрдостию истинного христианина.