При этих словах он пристально глядел на капитана.
- Я сделал некоторые усилия, чтобы предотвратить роковые последствия ссоры; но, как вам известно, г-н де Коменж никогда не был расположен принимать другие способы удовлетворения, кроме тех, что даются острием шпаги. Честь дворянина и мнение дам…
- Таким-то языком вы говорили с несчастным молодым человеком! Конечно, вы мечтали сделать из него заправского дуэлянта! О, как скорбел бы его отец, узнав с каким пренебрежением его сын относится к его советам. Еще не прошло двух лет с тех пор как затихли гражданские войны, а они уже забыли потоки пролитой ими крови! Они еще не удовлетворены: им нужно, чтобы ежедневно французы резали французов!
- Если бы я знал, сударь, что моя просьба будет вам неприятна…
- Послушайте, господин де Мержи, я мог бы как христианин сделать насилие над своими чувствами и простить вашему брату вызов, но его поведение во время последовавшей за этим дуэли, по слухам, не было…
- Что вы хотите сказать, господин адмирал?
- Что поединок велся не в лояльной форме и не так, как это принято у французского дворянства.
- Но кто же осмеливается распускать такую гнусную клевету? - воскликнул Жорж, и глаза его засверкали гневом.
- Успокойтесь. Вызова вам не придется посылать, потому что с женщинами еще не дерутся… Мать Коменжа представила королю подробности дуэли. Они не служат к чести вашего брата, зато они легко объясняют, как столь опасный противник мог так легко пасть под ударами ребенка, едва вышедшего из возраста пажа.
- Материнская скорбь - великое и законное чувство. Можно ли удивляться, что ее глаза, еще полные слез, не могут видеть истины? Я льщу себя надеждой, господин адмирал, что суждение свое о моем брате вы не будете основывать на рассказе г-жи де Коменж.
Колиньи, по-видимому, был поколеблен, иронический тон его речи стал мягче.
- Вы не можете отрицать, тем не менее, что Бевиль, секундант де Коменжа, - ваш близкий друг?
- Я знаю его давно и даже обязан ему в некотором отношении. Но Коменж был также близок с ним. К тому же Коменж сам выбрал его себе в секунданты. В конце концов храбрость и честность Бевиля ставит его вне всякого подозрения в недобросовестности.
Адмирал сжал рот с видом глубокого презрения.
- Честность Бевиля! - повторил он, пожимая плечами. - Атеист, человек, погрязший в разврате!
- Да, Бевиль - человек честный! - воскликнул капитан с силой. - Но к чему столько рассуждений? Разве я сам не присутствовал при этой дуэли? Вам ли, господин адмирал, пристало ставить под вопрос нашу честность и обвинять нас в убийстве?
В его тоне слышалась угроза. Колиньи не понял или пренебрег намеком на убийство герцога Франсуа де Гиза, которое ненависть католиков приписывала ему. Больше того: черты его приняли спокойную неподвижность.
- Господин де Мержи, - произнес он холодно и пренебрежительно, - человек, отступивший от своей религии, лишается права говорить о своей чести, так как никто ему не поверит.
Лицо капитана побагровело, затем через минуту покрылось смертельной бледностью. Он отступил шага на два, как будто для того, чтобы не поддаться искушению ударить старика.
- Сударь, - воскликнул он, - ваш возраст и ваш чин позволяют вам безнаказанно оскорблять бедного дворянина в том, что для него драгоценнее всего! Но, умоляю вас, прикажите кому-нибудь из ваших приближенных или нескольким из них подтвердить произнесенные вами слова. Клянусь, я так их вобью им в глотку, что они подавятся.
- Конечно, так поступают заправские дуэлянты. Я не следую их обычаю и прогоняю от себя приближенных, которые им подражают.
С этими словами он повернулся спиной к посетителю. Капитан с яростью в душе вышел из дворца Шатильона, вскочил на лошадь и, словно для облегчения своего бешенства, пустил бедное животное сумасшедшим галопом, бороздя шпорами его бока. В бурной своей скачке он чуть не передавил множество мирных прохожих, и счастье его еще, что по дороге не встретилось ни одного заправского дуэлянта, потому что при таком настроении, какое им владело, он несомненно, придрался бы к любому случаю, чтобы пустить в ход шпагу.
Около Венсена его волнение начало успокаиваться. Он повернул обратно к Парижу свою окровавленную и запаренную лошадь.
- Бедный дружок, - сказал он с горькой усмешкой, я на тебе вымещаю нанесенное мне оскорбление!
И, потрепав по шее свою невинную жертву, он шагом доехал до дома, где находился брат. Ему он просто сообщил, что адмирал отказался хлопотать за него, опуская подробности их разговора.
Но через несколько минут вошел Бевиль, который прямо бросился на шею Мержи со словами:
- Поздравляю вас, мой дорогой: вот вам помилование. Вы получили его благодаря ходатайству королевы.
Мержи выказал меньше удивления, чем его брат. В глубине души он эту милость приписывал даме в вуали, то есть графине де Тюржи.
XIV. Свидание
Мержи снова поселился у брата. Он снова появился при дворе, чтобы поблагодарить королеву. Придя в Лувр, он заметил, что, до некоторой степени, унаследовал славу Коменжа. Люди, которых он знал только в лицо, почтительно кланялись ему, как близкие знакомые. Мужчины, говоря с ним, плохо скрывали зависть под внешностью предупредительной вежливости, а дамы наводили на него лорнеты и делали ему авансы, так как репутация опасного дуэлянта в те времена была самым верным способом тронуть их сердца. Три-четыре человека, убитых на поединке, могли заменить красоту, богатство и ум Одним словом, когда герой наш появился в Луврской галерее, он услышал, как вокруг поднялся шепот: "Вот молодой Мержи, убивший Коменжа", "Как он молод! Как строен!", "Он очень хорош с виду!", "Как браво у него закручен ус!", "Кто его возлюбленная?"
Но Мержи тщетно старался разыскать в толпе голубые глаза и черные брови госпожи де Тюржи. Он даже сделал ей визит, но ему сообщили, что вскоре после смерти Коменжа она уехала в одно из своих поместий, отстоявшее на двадцать лье от Парижа. Если верить злым языкам, скорбь, причиненная ей смертью Коменжа, заставила ее искать уединения, где бы она без помехи могла предаваться дурному настроению.
Однажды утром, когда капитан в ожидании завтрака лежал на диване и читал "Преужасную жизнь Пантагрюэля", а брат его под надзором сеньора Уберто Винибелла брал урок на гитаре, лакей доложил Бернару, что в нижней зале его дожидается какая-то старая женщина, опрятно одетая, которая с таинственным видом добивается разговора с ним. Он сейчас же сошел вниз и получил из высохших рук какой-то старухи, которая не была ни Мартой, ни Камиллой, письмо, распространявшее сладкий запах; оно было перевязано золотой ниткой и запечатано широкой печатью из зеленого воска, на которой вместо герба изображен был только амур, приложивший палец к губам, и стоял кастильский девиз: "Callad".
Он распечатал письмо и увидел всего лишь одну строчку по-испански, которую насилу понял: "Esta noche una dama espera a V. М.".
- От кого это письмо? - спросил он у старухи.
- От дамы.
- Как ее зовут?
- Не знаю. По ее словам, она - испанка.
- Почему она меня знает?
- Вините в этом славу о ваших подвигах храбрости и любви, - произнесла она хвастливо. - Но ответьте, придете ли вы.
- Куда нужно идти?
- Будьте сегодня вечером в половине девятого в церкви святого Германа Оксерского, в левом приделе.
- Что же, я в церкви увижусь с этой дамой?
- Нет. За вами придут и отведут вас к ней. Но будьте скромны и приходите одни.
- Хорошо.
- Вы обещаете?
- Даю слово.
- Итак, прощайте. Главное, не следите за мной.
Она низко поклонилась и быстро вышла.
- Что нужно этой почтенной сводне? - спросил капитан, когда брат вернулся наверх, а учитель музыки ушел.
- О, ничего! - ответил Мержи с напускным равнодушием и принялся с вниманием рассматривать мадонну, о которой упоминалось ранее.
- Брось, что за секреты от меня! Не нужно ли проводить тебя на свидание, покараулить на улице, встретить ревнивца ударами шпаги?
- Говорю тебе - ничего.
- Как хочешь. Если тебе угодно, храни свой секрет про себя. Но бьюсь об заклад, что тебе так же хочется рассказать его, как мне узнать.
Мержи рассеянно перебирал струны гитары.
- Кстати, Жорж, я сегодня вечером не могу пойти на ужин к г-ну де Водрейль.
- А, значит, свиданье назначено на сегодняшний вечер! Хорошенькая?.. Кто она - придворная дама? Горожанка? Купчиха?
- Право, не знаю. Меня представят даме… нездешней… но кому, мне неизвестно.
- Но, по крайней мере, ты знаешь, где ты должен встретиться с нею?
Бернар показал записку и повторил то, что старуха сообщила ему на словах.
- Почерк изменен, - сказал капитан, - и я не знаю, что подумать обо всех этих предосторожностях.
- Это, должно быть, какая-нибудь знатная дама, Жорж.
- Вот наши молодые люди: по малейшему поводу они воображают, что самые высокопоставленные дамы готовы вешаться им на шею.
- Понюхай, как пахнет записка!
- Это ничего не доказывает.
Вдруг лоб напитана нахмурился и в уме у него промелькнула зловещая мысль.
- Коменжи злопамятны, - произнес он, - может случиться, что записка эта просто выдумана ими, чтобы заманить тебя в западню, в уединенное место, а там заставить тебя дорогой ценой поплатиться за удар кинжала, доставивший им наследство.
- Ну вот, что за мысль!
- Не в первый раз любовью пользуются для мести. Ты читал библию, - вспомни, как Далила предала Самсона.
- Нужно быть большим трусом, чтобы из-за такого невероятного предположения пропустить свидание, которое, может быть, будет прелестным… Испанка!
- По крайней мере, возьми с собой оружие. Хочешь, я отпущу с тобой двух лакеев?
- Фи! Зачем делать весь город свидетелем моих любовных приключений?
- Теперь это довольно принято. Сколько раз я видел, как мой большой друг д’Арделе отправлялся к любовнице в кольчуге, с двумя пистолетами за поясом… а за ним шли четверо солдат из его роты и у каждого по заряженному мушкету. Ты еще не знаешь Парижа, и, поверь мне, предосторожность никогда не вредит. Когда кольчуга начинает мешать, ее снимают - вот и все.
- У меня нет никакого беспокойства. Если бы родственники Коменжа сердились на меня, они могли бы очень просто напасть на меня ночью на улице.
- Одним словом, я отпущу тебя лишь под условием, что ты возьмешь свои пистолеты.
- Хорошо. Только надо мной будут смеяться.
- Это еще не все. Нужно еще хорошенько пообедать, съесть парочку куропаток и хорошую порцию пирога с петушьими гребешками, чтобы сегодня вечером не посрамить семейную честь Мержи.
Бернар удалился к себе в комнату, где он провел по крайней мере четыре часа, причесываясь, завиваясь, обрызгивая себя духами и, наконец, придумывая красноречивые слова, с которыми он предполагал обратиться к прекрасной незнакомке.
Без труда можно догадаться, что на свидание он пришел с точностью. Уже более получаса расхаживал он по церкви. Он уже раза три пересчитал все свечи, колонны и приношения, когда какая-то старая женщина, тщательно закутанная в темный плащ, взяла его за руку и, не говоря ни слова, вывела на улицу. Все время храня молчание, она, после нескольких поворотов, привела его в переулок, крайне узкий и, по-видимому, необитаемый. В самом конце его она остановилась перед маленькой сводчатой дверцей, очень низенькой, и отперла ее, вынув из кармана ключ. Она вошла первой, а Мержи - вслед за нею, держась за ее плащ, так как было темно. Как только он вошел, он услышал, как за его спиной задвинулись огромные засовы. Провожатая вполголоса предупредила его, что он находится у подножия лестницы и что ему предстоит подняться на двадцать семь ступенек. Лестница была очень узкая, а ступени неровные и истертые, так что он несколько раз чуть было не свалился. Наконец, после двадцать седьмой ступеньки, окончившейся маленькой площадкой, старуха открыла дверь, и яркий свет на мгновение ослепил Мержи. Он сейчас же вошел в комнату, обставленную гораздо более изящно, чем можно было предположить по внешнему виду дома.
Стены были обтянуты узорным штофом, правда, немного потертым, но очень чистым. Посреди комнаты он увидел стол, освещенный двумя свечами из розового воска и уставленный всякого рода фруктами, печеньями, стаканами, графинами, в которых были, как ему казалось, вина различных сортов. Два больших кресла по краям стола, казалось, дожидались гостей. В углублении, наполовину закрытом шелковым пологом, помещалась пышная кровать, покрытая кармазиновым атласом. Множество курильниц распространяли по комнате сладострастный аромат.
Старуха сняла накидку, а Мержи - свой плащ. Он тотчас же узнал посланную, приносившую ему письмо.
- Пресвятая богородица! - воскликнула старуха, заметив пистолеты и шпагу Мержи. - Не думаете ли вы, что вам придется рубиться с великанами? Прекрасный мой кавалер, здесь дело идет не об ударах шпагой.
- Охотно верю, но может случиться, что явятся братья или муж невеселого нрава и помешают нашей беседе. Так вот этим можно пустить им пыль в глаза.
- Вам здесь нечего бояться. Но скажите: как вам нравится эта комната?
- Прелестная комната, но тем не менее будет очень скучно, если придется сидеть в ней одному.
- Кое-кто придет разделить с вами компанию. Но сначала вы дадите мне обещание.
- Какое?
- Если вы - католик, протяните руку над распятием (она вынула его из шкафа), если - гугенот, поклянитесь Кальвином… Лютером… словом, всеми вашими богами…
- А в чем я должен поклясться? - прервал он ее со смехом.
- Вы поклянетесь, что никогда не будете стараться узнать, кто эта дама, которая сейчас придет сюда.
- Условия жестокие.
- Решайте. Клянитесь, или я вас выведу обратно на улицу.
- Хорошо, даю вам слово, - оно стоит смешных клятв, которых вы от меня требовали.
- Вот это хорошо! Ждите терпеливо, кушайте, пейте, если есть аппетит; сейчас вы увидите испанскую даму.
Она взяла свою накидку и вышла, дважды повернув ключ в замке.
Мержи опустился в кресло. Сердце билось неистово; его охватило сильное волнение, почти такое же, какое он испытал несколько дней тому назад на Пре-о-Клер в минуту встречи с противником.
В доме царила глубокая тишина; прошло мучительных четверть часа.
Воображение рисовало ему то Венеру, выходящую из алькова и бросающуюся ему в объятия, то графиню де Тюржи в охотничьем костюме, то принцессу королевской крови, то шайку убийц, то, - и это была самая ужасная мысль, - влюбленную старуху.
Не было слышно ни малейшего шума, по которому можно было бы узнать, что кто-то вошел в дом, как вдруг ключ быстро повернулся в замке, дверь открылась и сейчас же закрылась, будто сама собою, и высокая, стройная женщина в маске вошла в комнату.
Платье, очень узкое в талии, подчеркивало изящество ее фигуры, но ни по крохотной ножке, обутой в белые бархатные туфли, ни по маленькой ручке, к несчастью, покрытой вышитой перчаткой, нельзя было точно определить возраст незнакомки. Что-то неуловимое, может быть, магнетическое излучение, или, если хотите, предчувствие заставляло думать, что ей не больше двадцати пяти лет. Наряд ее был богат, элегантен и прост в одно и то же время.
Мержи тотчас же встал и опустился перед ней на одно колено. Дама сделала шаг к нему и произнесла нежным голосом:
- Dios os guarde, Caballero. Sea V. M. el bien venido.
Мержи сделал движение, словно удивившись.
- Halba V. М. éspano?
По-испански Мержи не говорил и даже с трудом понимал этот язык.
Дама, по-видимому, смутилась. Она позволила довести себя до кресла и села в него, пригласив знаком Мержи занять другое. Тогда она начала разговор по-французски, но с иностранным акцентом, который то был очень заметен и как бы утрирован, то совсем пропадал.
- Сударь, ваша отвага заставила меня забыть о сдержанности, присущей нашему полу; я хотела видеть прославленного кавалера и нахожу его таким, каким живописует его молва.
Мержи покраснел и поклонился.
- Хватит ли у вас жестокости, сударыня, все время сохранять на лице эту маску, которая, подобно завистливому облаку, скрывает от меня лучи солнца? (Он вычитал эту фразу в какой-то переведенной с испанского книге.)
- Господин кавалер, если я останусь довольна вашей скромностью, вы не раз увидите меня с непокрытым лицом, но на сегодня ограничьтесь удовольствием беседовать со мною.
- Ах, сударыня, как бы велико ни было это удовольствие, но оно только увеличит мое желание видеть вас!
Он опустился на колени и собирался снять с нее маску.
- Росо а росо, сеньор француз, вы слишком проворны. Сядьте на прежнее место, а то я сейчас же вас покину. Если бы вы знали, кто я и чем рискую, назначая вам свидание, вы удовлетворились бы той честью, что я вам оказываю, придя сюда.
- Право, мне голос ваш кажется знакомым.
- А между тем вы слышите его впервые. Скажите мне, способны ли вы полюбить и быть верным женщине, которая бы вас полюбила?
- Около вас я уже чувствую…
- Вы меня никогда не видели, - значит, вы меня не любите. Разве вам известно, хороша ли я или безобразна?
- Я уверен, что вы очаровательны.
Незнакомка отняла свою руку, которой он уже завладел, и поднесла ее к маске, как будто собиралась ее снять.
- Что бы вы сделали, если бы сейчас увидели перед собой пятидесятилетнюю женщину, безобразную до ужаса?
- Это невозможно!
- В пятьдесят лет еще влюбляются.
Она вздохнула, и молодой человек задрожал.
- Эта изящная фигура, эта ручка, которую вы тщетно стараетесь у меня вырвать, - все мне доказывает вашу молодость.
В этой фразе было больше любезности, нежели уверенности.
- Увы!
Мержи начал испытывать некоторое беспокойство.
- Вам, мужчинам, любви недостаточно. Вам нужна еще красота. - Она опять вздохнула.
- Позвольте мне, прошу вас, снять эту маску…
- Нет, нет! - И она с живостью его оттолкнула. - Вспомните о своем обещании. - Затем она прибавила более веселым тоном: - Мне приятно видеть вас у моих йог, а если, случайно, я оказалась бы не молодой и не красивой… с вашей точки зрения, по крайней мере, - может быть, вы оставили бы меня в одиночестве.
- Покажите, по крайней мере, эту маленькую ручку.
Она сняла раздушенную перчатку и протянула ему белоснежную ручку.
- Мне знакома эта рука! - воскликнул он. - Другой, столь же прекрасной руки, нет в Париже!
- Правда? И чья же эта рука?
- Одной… графини.
- Какой графини?
- Графини де Тюржи.