У адмирала, с которым он был дружен, не было более искусного и преданного помощника. Во время Варфоломеевской ночи он находился в Нидерландах, руководя недисциплинированными отрядами фламандцев, восставших против испанского владычества. Счастье ему изменило, и он принужден был сдаться герцогу Альбе, обошедшемуся с ними довольно хорошо. Когда потоки пролитой крови вызвали в Карле IX нечто вроде угрызений совести, он призвал ла Ну и, вопреки всяким ожиданиям, принял его с величайшей любезностью. Этот монарх, не знавший ни в чем меры, осыпал милостями протестанта, а сам только что перерезал их сто тысяч… Судьба, казалось, хранила ла Ну; еще во время третьей гражданской войны он попал в плен сначала при Жарнаке, потом при Монконтуре, и оба раза брат короляотпустил его без выкупа, несмотря на доводы военачальников, которые настаивали, чтобы он пожертвовал человеком, слишком опасным для того, чтобы его выпускать из рук, и слишком честным, чтобы его можно было подкупить. Карл подумал, что ла Ну не забыл его милосердия, и поручил ему уговорить ларошельцев подчиниться. Ла Ну согласился, но поставил условием, что король не будет требовать от него ничего такого, что было бы несовместимо с его честью. Уехал он в сопровождении итальянского священника, который должен был присматривать за ним.
Сначала ему пришлось испытать чувство унижения, видя, что ему не доверяют. Он не сумел добиться пропуска в Ла-Рошель, и для свидания ему назначили маленькую деревушку в окрестности Тадон. Там встретился он с делегатами от Ла-Рошели. Он всех их знал, как знают старых товарищей по оружию; но при виде его никто не протянул ему дружеской руки, никто, по-видимому, не узнал его. Он назвал свое имя и изложил королевские предложения. Сущность его речи сводилась к следующему:
"Доверьтесь обещаниям короля: нет большего зла, как междоусобная война".
Городской голова Ла-Рошели ответил с горькой усмешкой:
- Мы видим человека, похожего на ла Ну; но ла Ну никогда бы не предложил своим братьям покориться убийцам. Ла Ну любил покойного адмирала и скорей захотел бы отомстить за него, чем заключать договоры с его убийцами. Нет, вы совсем не ла Ну.
Несчастный посланец, которого упреки эти пронзали до глубины души, напомнил о своих заслугах в деле кальвинизма, показал свою искалеченную руку и протестовал против обвинения в недостаточной преданности вере. Мало-помалу недоверие ларошельцев рассеялось; их ворота открылись для ла Ну; они показали ему свои боевые припасы и даже уговорили стать во главе их войска. Предложение было соблазнительно для старого вояки. Клятва Карлу была дана в таких условиях, что истолковать ее можно было сообразно со своею совестью. Ла Ну надеялся, что, становясь во главе ларошельцев, он легче сможет привести их в миролюбивое настроение: он думал, что ему удастся одновременно соблюсти верность присяге и преданность вере. Он ошибался.
Королевская армия осадила Ла-Рошель. Ла Ну руководил всеми вылазками, убивал множество католиков; затем, вернувшись в город, уговаривал жителей заключить мир. Чего же он достиг? Католики кричали, что он изменил слову, которое дал королю; протестанты обвиняли его в том, что он их предает.
При таком положении дел ла Ну, полный отвращения к жизни, искал смерти, двадцать раз в день подвергаясь опасности.
XXV. Ла Ну
Осажденные только что произвели удачную вылазку против ближайших осадных сооружений католической армии. Они засыпали вражеские траншеи, опрокинули туры и убили с сотню солдат. Отряд, имевший такую удачу, возвращался в город через Тадонские ворота. Впереди шел капитан Дитрих с отрядом стрелков, которые, судя по тому, какие воспаленные у всех были лица, как все запыхались и просили пить, не щадили себя; за ними следовала большая толпа горожан, между которыми видно было несколько женщин, принимавших участие в сражении, дальше - десятка четыре пленных, из которых большинство были покрыты ранами, сопровождаемые двумя шеренгами солдат, с большим трудом охранявших их от ярости народа, собравшегося на их пути. Человек двадцать кавалеристов составляли арьергард. Ла Ну, у которого Мержи служил адъютантом, ехал последним. Его кираса была помята пулей и лошадь дважды ранена. В левой руке он держал разряженный пистолет, а посредством крюка, который торчал у него из правого наручника, заменяя ему руку, управлял поводом.
- Дайте пройти пленным, друзья мои! - восклицал он поминутно. - Будьте человечны, добрые ларошельцы! Они ранены и беззащитны, они нам больше не враги.
Но чернь отвечала ему диким воем: "Петлю папистам!", "На виселицу!" и "Да здравствует ла Ну!"
Мержи и кавалеристы подкрепляли великодушные увещания их начальника, нанося при удобном случае удары древками своих копий. Наконец, пленные были отведены в городскую тюрьму и помещены под крепкую стражу, так что им нечего было бояться народной ярости. Отряд рассеялся, и ла Ну, в сопровождении нескольких дворян, спешился перед городской ратушей в ту минуту, когда из нее выходил голова, а за ним кучка граждан и пожилой пастор по фамилии Лаплас.
- Ну, доблестный ла Ну, - произнес голова, протягивая руку, - вы только что доказали этим убийцам, что не все храбрецы умерли вместе с господином адмиралом.
- Дело обошлось довольно благополучно, сударь, - ответил ла Ну со скромностью. - У нас только пятеро убитых и мало раненых.
- Раз вы руководите вылазкой, господин ла Ну, - продолжал голова, - мы заранее можем быть уверены в успехе.
- А что бы значил ла Ну без помощи божьей? - с горечью воскликнул старый пастор. - Бог сил сражался сегодня за нас; он услышал наши молитвы.
- Бог дает и отнимает победы по своему усмотрению, - сказал спокойным голосом ла Ну, - и только его следует благодарить за успех на войне. - Потом он обернулся к городскому голове: - Ну, как, сударь, обсудил ли совет новые предложения его величества?
- Да, - ответил голова, - только что отправили обратно трубача к брату короля, прося его больше не беспокоиться и не присылать нам своих предложений. Отныне мы будем отвечать на них только выстрелами.
- Следовало бы повесить трубача, - заметил пастор, - ибо не писано ли есть: "и из среды твоей вышли некие злые, восхотевшие возмутить обитателей их города… но ты не преминул предать их смерти, твоя рука первою легла на них, за нею рука всего народа"?
Ла-Ну вздохнул и, ничего не говоря, возвел очи к небу.
- Как! Нам? Сдаться? - продолжал городской голова, - сдаться, когда стены наши еще стоят, когда враг не смеет еще подойти к ним близко, меж тем как мы ежедневно смеемся над ним в его же окопах? Поверьте мне, господин ла Ну, если бы в Ла-Рошели совсем не было солдат, одних женщин хватило бы, чтобы отразить парижских живодеров.
- Сударь, сильнейшему подобает говорить осмотрительно о своем враге; слабейшему же…
- Э, кто сказал вам, что мы - слабейшие? - прервал его Лаплас. - Разве бог не сражается за нас? И Гедеон с тремястами израильтян, не был ли он сильнее полчищ мадианитских?
- Вам лучше, чем кому бы то ни было, известно, господин голова, о количестве нашего провианта. Пороха очень мало, я принужден запрещать стрелкам далекий прицел.
- Монгомери нам пришлет его из Англии! - ответил голова.
- Огонь с неба снизойдет на головы папистов! - сказал пастор.
- Хлеб с каждым днем дорожает, господин голова.
- Со дня на день мы можем увидеть английский флот, и в городе восстановится изобилие.
- Бог пошлет манну с небес в случае нужды, - пылко воскликнул Лаплас.
- Что касается помощи, о которой вы говорите, - продолжал ла Ну, - то ведь достаточно, чтобы поднялся южный ветер, и тогда корабли не смогут войти в нашу гавань. К тому же флот этот может попасться в плен.
- Ветер будет с севера. Я тебе это предвещаю, маловерный! - произнес пастор. - Ты потерял правую руку, а вместе с нею и мужество.
Ла Ну, по-видимому, решил не отвечать на его замечания. Он продолжал, обращаясь все время к городскому голове:
- Для нас потеря одного человека важнее, чем для врагов десятка. Я боюсь, что если католики усилят осаду, нам придется принять условия тяжелее тех, которые вы теперь с таким презрением отвергаете. Если, как я надеюсь, король захочет удовлетвориться только признанием его власти в этом городе, не требуя жертв, которых мы принести не можем, я полагаю, что наша обязанность - открыть ему ворота; потому что, в конце концов, он - наш владыка.
- У нас один владыка - Христос, и только нечестивец может называть владыкой этого жестокого Ахава - Карла, пьющего кровь пророков…
Ярость пастора удваивалась при виде невозмутимого хладнокровия ла Ну.
- Что касается меня, - сказал голова, - я отлично помню, как при последнем своем проезде господин адмирал сказал нам: "Король дал мне слово, что со всеми его подданными, протестантами и католиками, будут обращаться одинаково". Через полгода король, давший слово адмиралу, приказал убить его. Если мы откроем ворота, у нас произойдет Варфоломеевская ночь, как и в Париже.
- Король был обманут Гизами. Он очень раскаивается в этом и хотел бы искупить пролитую кровь. Если вашим упрямым нежеланием заключить договор вы раздражите католиков, все силы королевства будут направлены против вас, и тогда будет разрушено единственное пристанище для реформатской религии… Мир, мир! Поверьте мне, господин голова.
- Трус! - закричал пастор. - Ты жаждешь мира потому, что боишься за свою жизнь…
- О, господин Лаплас… - произнес голова.
- Короче сказать, - холодно продолжал ла Ну, - последнее мое слово таково: если король согласится не оставить гарнизона в Рошели и сохранит за нами свободу вероисповедания, нужно передать ему наши ключи и засвидетельствовать нашу покорность.
- Ты - предатель, - закричал Лаплас, - ты подкуплен тиранами.
- Господи боже, что вы говорите, господин Лаплас! - повторил городской голова.
Ла Ну слегка улыбнулся с видом презрения.
- Видите, господин голова, в какое странное время мы живем. Военные люди говорят о мире, а духовенство проповедует войну… Дорогой пастор, - продолжал он, обращаясь, наконец, к Лапласу, - по-моему, уже пора обедать, и ваша жена, вероятно, ждет вас домой.
Последние слова окончательно привели пастора в бешенство. Он не смог найти никаких оскорбительных слов, и так как пощечина освобождает от рассудительного ответа, то он и ударил старого полководца по щеке.
- Господи боже мой, что вы делаете! - закричал голова. - Ударить господина ла Ну, лучшего гражданина и храбрейшего воина Ла-Рошели?!
Мержи, присутствовавший при этом, собирался проучить Лапласа так, чтобы тот долго помнил; но ла Ну его удержал. Когда к седой бороде прикоснулась рука старого безумца, было мгновение, быстрое, как мысль, когда глаза ла Ну блеснули негодованием и гневом. Но сейчас же его лицо приняло прежнее бесстрастное выражение; можно было подумать, что пастор задушил мраморный бюст римского сенатора или лица ла Ну коснулся какой-нибудь неодушевленный, случайно приведенный в движение предмет.
- Уведите этого старика к его жене, - сказал он одному из горожан, которые поволокли старого пастора. - Скажите ей, чтобы она за ним присматривала, - положительно ему сегодня нездоровится… Господин голова, прошу вас собрать мне полторы сотни добровольцев из жителей города: я хотел бы произвести вылазку завтра на рассвете, потому что в этот момент солдаты, проведшие ночь в окопах, окоченевшие от холода, пошли на медведей, на которых нападают во время оттепели. Я замечал, что люди, спавшие под кровлей, поутру стоят большего, чем те, что провели ночь под открытым небом… Господин де Мержи, если вы не слишком торопитесь обедать, не хотите ли пройтись со мною к Евангельскому бастиону? Я хотел бы посмотреть, насколько подвинулись работы у врагов.
Он поклонился городскому голове и, положив руку на плечо молодого человека, направился к бастиону.
Они пришли туда минуту спустя после того, как пушечным выстрелом было смертельно ранено двое людей. Все камни были окрашены кровью, и один из этих несчастных кричал своим товарищам, чтобы они его прикончили. Ла Ну, опершись локтем на парапет, некоторое время молча смотрел на работу осаждающих; затем, обернувшись к Мержи, он произнес:
- Ужасная вещь - война, но гражданская война… Этим ядром была заряжена французская пушка; француз же навел прицел и зажег запал, и убито ядром этим - двое французов. И это еще ничего - убить на расстоянии полумили; но, господин де Мержи, когда приходится вонзать свою шпагу в тело человека, который на родном языке умоляет вас о пощаде!.. А между тем не далее как сегодня утром мы это делали…
- Ах, сударь, если бы вы видели бойню 24 августа, если бы вы переправлялись через Сену, когда она была красной и несла больше трупов, чем льдин во время ледохода, вы бы не испытывали жалости к людям, с которыми мы сражаемся. Для меня всякий папист - убийца…
- Не клевещите на вашу страну! В армии, которая нас осаждает, очень мало подобных чудовищ. Солдаты - французские крестьяне, бросившие плуг ради королевского жалованья. А дворяне и офицеры сражаются потому, что они поклялись в верности королю. И, может быть, они правы, а мы… мы - бунтовщики.
- Бунтовщики?! Наше дело правое, мы сражаемся за свою веру и за свою жизнь.
- Насколько я вижу, у вас нет сомнений. Вы счастливы, господин де Мержи. - И Старый воин глубоко вздохнул.
- Черт побери! - сказал солдат, только что разрядивший аркебузу, - заколдован, что ли, этот черт? Третий день в него целюсь, - никак попасть не могу.
- Кто такой? - спросил Мержи.
- Да вон, видите, там молодец в белом камзоле с красной перевязью и пером. Каждый день он тут у нас под носом разгуливает, будто дразнит. Один из придворных золотошпажников, которые пришли вместе с братом короля.
- Расстояние большое, - сказал Мержи; - но это ничего не значит, дайте-ка мне аркебузу.
Какой-то солдат дал ему в руки оружие. Мержи положил конец дула на парапет и с большим вниманием прицелился.
- А если это кто-нибудь из ваших друзей? - спросил ла Ну. - Почему вам вздумалось выполнять обязанности аркебузира?
Мержи собирался уже спустить курок; он задержал палец.
- У меня нет друзей среди католиков, кроме одного. А тот, я уверен, не участвует в этой осаде.
- А если это ваш брат, который, сопровождая принца…
Выстрел раздался; но рука у Мержи дрожала, и видно было, что от пули поднялась пыль на довольно далеком расстоянии от пешехода. Мержи не думал, что его брат может находиться в католической армии, но тем не менее был рад, что промахнулся. Человек, в которого он только что стрелял, продолжал медленно идти, а затем исчез за грудами только что выкопанной земли, которые возвышались вокруг города.
XXVI. Вылазка
Мелкий и холодный дождик, шедший беспрерывно всю ночь, наконец, перестал, и белесоватый свет в восточной части неба возвестил о рассвете. Он с трудом пробивался сквозь стлавшийся по земле густой туман. Ветер гнал туман с места на место, прорывая в нем широкие отверстия. Но сероватые хлопья сейчас же вновь соединялись, как волны, разрезанные кораблем, снова падают и заполняют только что проведенную борозду.
Окрестность, окутанная этим густым паром, из которого высовывались верхушки нескольких деревьев, казалось, была залита наводнением.
В городе неверный свет утра, смешанный с пламенем факелов, освещал довольно многочисленную толпу солдат и добровольцев, собравшихся на улице, ведущей к Евангельскому бастиону. Они постукивали ногами по мостовой и топтались на одном месте, как люди, продрогшие от сырого и пронзительного холода, какой бывает зимою при восходе солнца. Не было недостатка в ругательствах и крепких пожеланиях по адресу того, кто заставил их взяться за оружие в такую рань; но, несмотря на ругань, их слова дышали бодростью и надеждой, одушевляющей солдат, когда ими командует почитаемый начальник; они говорили полушутя, полусердито:
- Этот проклятый Железнорукий, этот Жан бессонный не может позавтракать, если утром не расшевелит этих иродов! Чтоб лихорадка его заела! Черт, а не человек! С ним никогда нельзя быть уверенным, что выспишься! Клянусь бородой покойного адмирала: если сейчас не начнут стрелять, я засну, будто у себя в постели! А! Ура! Вот и водка, она поставит нам сердце на место, и мы не схватим простуды в чертовском тумане.
Покуда солдатам раздавали водку, офицеры, окружив ла Ну, стоявшего под навесом лавки, с интересом слушали план нападения, которое он предполагал предпринять против осаждающей армии. Раздалась барабанная дробь, каждый занял свое место, пастор приблизился и, благословив солдат, увещевал их доблестно исполнить свой долг, обещая, если их постигнет неудача, вечную жизнь, в противном же случае, по возвращении в город - награды и благодарность сограждан.
Проповедь была короткая, но ла Ну нашел ее слишком длинной. Это был совсем не тот человек, что накануне жалел о каждой капле французской крови, пролитой на этой войне. Теперь это был только солдат, торопившийся поскорей увидеть зрелище бойни. Как только пасторская речь была окончена и солдаты ответили аминь, он воскликнул твердым и жестким голосом:
- Друзья, пастор только что совершенно правильно вам сказал! Предадим себя в руки господа и пресвятой деве Крепко Разящей! Первого из вас, кто выстрелит раньше чем пыж его аркебуза упрется в живот паписту, я убью, если сам вернусь живым.
- Сударь, - вполголоса сказал ему Мержи, - вот слова, отнюдь не похожие на те, что вы вчера говорили.
- Вы по-латыни знаете? - спросил резко ла Ну.
- Так точно.
- Ну так вспомните прекрасное изречение "Age quod agis".
Он дал сигнал; раздался пушечный выстрел, и вся толпа большими шагами направилась за город; в то же время маленькие отряды солдат, выйдя из разных ворот, подняли тревогу во многих пунктах неприятельской линии, чтобы католики, думая, что нападение идет со всех сторон, и боясь обнажить какое-нибудь из своих укреплений, находящихся под угрозой, не решились послать подкреплений к месту главной атаки.
Евангельский бастион, против которого были направлены усилия инженерных войск католической армии, особенно страдал от батареи из пяти пушек, поставленных на небольшом пригорке, на вершине которого находилось разрушенное здание, бывшее до осады мельницей. Подступы к ней со стороны города были защищены рвом и земляным валом, а впереди рва на сторожевых постах были расставлены аркебузиры. Но, как и предполагал протестантский полководец, их аркебузы, в течение многих часов подвергавшиеся сырости, оказались почти бесполезными, и нападающие, хорошо экипированные и подготовленные к атаке, имели большое преимущество над людьми, застигнутыми врасплох, утомленными бессонницей, вымокшими от дождя и окоченевшими от холода.