Передовые часовые были зарезаны. Несколько выстрелов, произведенных каким-то чудом, разбудили батарейную команду лишь для того, чтобы она успела увидеть, как неприятель уже завладел валом и карабкается по мельничному пригорку. Некоторые из солдат пытались сопротивляться, но оружие выпадало из их окоченелых рук, почти все их аркебузы давали осечку, меж тем как у нападающих ни один выстрел не пропадал даром. Победа была несомненной, и протестанты, хозяева батареи, уже испускали жестокий крик: "Нет пощады! Вспомните 24-е августа!"
С полсотни солдат вместе со своим начальником были размещены в мельничной башне; начальник, в ночном колпаке и кальсонах, с подушкой в одной руке и шпагой - в другой, отворил дверь и вышел, спрашивая, что это за шум. Далекий от мысли о неприятельской вылазке, он воображал, что шум происходит от ссоры между его же собственными солдатами. Он жестоко разубедился в этом: от удара бердышом он упал на землю, обливаясь кровью. Солдаты успели забаррикадировать двери в башню и некоторое время успешно отстреливались через окна; но совсем около здания лежали большие кучи сена, соломы и веток, приготовленных для плетения тур. Протестанты подожгли все это, и огонь в одну минуту охватил башню, вздымаясь до самой верхушки. Вскоре изнутри стали доноситься жалобные крики. Крыша была объята пламенем и грозила обрушиться на головы несчастных. Дверь горела, и баррикады, которые они понаделали, мешали им воспользоваться этим выходом. Те, кто пытались выпрыгнуть через окна, падали в огонь или на острия копий. Вдруг взорам представилось ужасное зрелище. Какой-то офицер, в полном вооружении, попытался, как и другие, выскочить через узкое окно. Его кираса оканчивалась внизу, согласно распространенной в те времена моде, чем-то вроде железной юбки, покрывавшей бедра и живот и расширявшейся в видё" воронки, чтобы можно было свободно двигаться. Окно было недостаточно широко, чтобы пропустить эту часть вооружения, прапорщик же в волнении с такой силою бросился в окно, что большая часть его тела очутилась наружу, и он, не будучи в состоянии двинуться, оказался словно захваченным тисками. Между тем огонь поднимался до него, раскалял его вооружение и медленно его поджаривал, как в печке или в пресловутом медном быке. Несчастный испускал ужасные крики и тщетно махал руками, словно призывая на помощь. Среди нападающих наступила минута молчания, потом все разом, будто сговорившись, грянули военный клич, чтобы оглушить себя и не слышать воплей сгоравшего человека. Он исчез в вихре огня и дыма, и видно было, как посреди обломков башни упала раскаленная докрасна каска.
В пылу боя впечатление ужаса и печали быстро стираются: инстинкт самосохранения слишком настойчиво дает себя знать солдату, чтобы он мог долго оставаться чувствительным к несчастьям других. Покуда одна часть ларошельцев преследовала беглецов, другие принялись гвоздить пушки, разбивать лафеты и бросать в ров батарейные туры и трупы прислуги.
Мержи, один из первых перелезший через ров и взобравшийся на насыпь, остановился на мгновенье, чтобы перевести дыхание и нацарапать острием кинжала на одной из пушек имя Дианы; потом стал помогать другим разрушать сооружения осаждающих.
Двое солдат, взяв за голову и ноги католического офицера, не подававшего признаков жизни, мерно раскачивали его, собираясь бросить в ров. Вдруг мнимый покойник открыл глаза и, узнав Мержи, воскликнул:
- Господин де Мержи, смилуйтесь! Я сдаюсь вам в плен, - спасите меня! Неужели вы не узнаете вашего друга Бевиля?
Лицо у несчастного было все в крови, и Мержи с трудом узнал в этом умирающем молодого придворного, которого он оставил жизнерадостным и веселым. Он велел осторожно положить его на траву, сам сделал перевязку и, положив поперек седла, отдал распоряжение осторожно отвезти его в город.
В то время как он прощался с ним и помогал вывести лошадь из батареи, он заметил на открытом пространстве кучку всадников, которые рысью продвигались между городом и мельницей. По всей видимости, это был отряд католической армии, намеревавшийся отрезать ларошельцам отступление. Мержи сейчас же побежал предупредить об этом ла Ну.
- Если вы соблаговолите доверить мне десятка четыре стрелков, - сказал он, - я сейчас же брошусь за плетень, что идет вдоль дороги, по которой они поедут, и, прикажите меня повесить, если они живо не повернут оглобли!
- Отлично, мальчик! Из тебя выйдет хороший военачальник! Ну, вы! Идите за его благородием и делайте все, что он вам прикажет.
В одну минуту Мержи расположил своих стрелков вдоль плетня; он приказал им стать на одно колено, приготовиться и не стрелять раньше его команды.
Неприятельские всадники быстро приближались; уже слышен был топот их лошадей по грязной дороге.
- Их начальник, - сказал Мержи шепотом, - тот самый чудак с красным пером, по которому мы вчера промахнулись. Сегодня-то уж мы его не упустим!
Стрелок, что был у него справа, кивнул головой, как будто желал сказать, что он берет на себя это дело. Всадники были уже шагах в двадцати, не более, и капитан их повернулся к своему отряду, по-видимому, собираясь отдать какой-то приказ, как вдруг Мержи, неожиданно поднявшись, крикнул:
- Огонь!
Начальник с красным пером повернул голову, и Мержи узнал своего брата. Он протянул руку к аркебузе своего соседа, чтобы отвести ее; но, раньше чем он успел это сделать, раздался выстрел. Всадники, удивленные этим неожиданным залпом, бросились врассыпную по полю. Капитан Жорж упал, пронзенный двумя пулями.
XXVII. Лазарет
Старинный монастырь, конфискованный городским советом Ла-Рошели, во время осады был обращен в лазарет для раненых. Пол церкви, откуда были убраны скамейки, алтарь и все украшения, был покрыт сеном и соломой: туда переносили простых солдат. Трапезная была предназначена для офицеров и дворян. Это был довольно большой, обшитый старым дубом зал, с широкими сводчатыми окнами, дававшими достаточный свет для хирургических операций, которые здесь непрерывно производились.
Сюда положили и капитана Жоржа, на матрац, красный от ею крови и от крови стольких других несчастных, предшествовавших ему в этом месте скорби. Охапка соломы служила ему подушкой. С него только что сняли кирасу и разорвали камзол и рубашку. Он был обнажен до пояса, но на правой руке еще оставался наручник и стальная рукавица. Солдат унимал кровь, текшую у него из ран в живот как раз ниже кирасы и в верхнюю часть левой руки. Мержи был так подавлен горем, что не в силах был оказать какую-либо существенную помощь. Он то плакал, стоя на коленях перед братом, то катался по земле с криками отчаяния, не переставая обвинять себя в том, что убил самого нежного брата и самого лучшего своего друга. Капитан сохранял спокойствие и старался умерить его отчаяние.
В двух шагах от его матраца находился другой, на котором, в столь же жалком состоянии, лежал бедняга Бевиль. Черты его лица не выражали той спокойной покорности, какая была в лице капитана. От времени до времени он испускал глухие стоны и поворачивал глаза к соседу, как будто прося у него немного его мужества и твердости.
Человек лет, приблизительно, сорока, сухой, тощий, лысый, весь в морщинах, вошел в зал и приблизился к капитану Жоржу, держа в руках зеленый мешок, в котором раздавалось бренчанье, очень страшное для больных.
То был метр Бризар, довольно ловкий для своего времени хирург, ученик и друг знаменитого Амбруаза Паре. Он только что произвел какую-то операцию, судя по тому, что рукава у него были засучены до локтей, а его большой фартук запачкан кровью.
- Чего вы от меня хотите и кто вы такой? - спросил у него Жорж.
- Я - хирург, сударь, и если имя метра де Бризара вам неизвестно, то следовательно вы еще многого не знаете. Ну, запаситесь, как говорится, овечьей храбростью. В огнестрельных ранах я разбираюсь, славу богу, хорошо, и хотел бы иметь столько мешков с золотом, сколько пуль я извлек из людей, которые теперь живут и здравствуют.
- Доктор, скажите мне правду! Рана смертельна, насколько я понимаю?
Хирург сначала осмотрел левую руку и проговорил: "Пустяки!" Потом принялся зондировать другую рану, от чего раненый стал делать ужасные гримасы. Правой своей рукой он даже довольно сильно отталкивал докторскую руку.
- К дьяволу! Не лезьте дальше, чертов лекарь! - воскликнул он. - По вашему лицу я ясно вижу, что моя песенка спета.
- Видите ли, сударь, я боюсь, что пуля сначала задела мускулы нижней части живота и, поднявшись, застряла в спинным хребте, именуемом иначе греческим словом рахис. Думать так заставляет меня то обстоятельство, что у вас отнялись и похолодели ноги. Этот патогномонический признак редко обманывает, и в таком случае…
- Ружейный выстрел в упор и пуля в спинном хребте! Черт! Больше чем надо, доктор, чтобы отравиться ad patres.
- Нет, он будет жить! Он будет жить! - закричал Мержи, уставясь блуждающими глазами на доктора и крепко схватив его за руку.
- Да, он будет жить еще час, может быть, два, - холодно ответил метр Бризар: - он - человек здоровый.
Мержи снова упал на колени, схватил брата за руку, и поток слез оросил стальную перчатку, которая была надета на раненом.
- Часа два? - переспросил Жорж. - Тем лучше: я боялся, что дольше придется мучиться.
- Нет, этого не может быть! - воскликнул, рыдая, Мержи. - Жорж, ты не умрешь! Брат не может умереть от руки брата!
- Полно, успокойся и не тряси меня. Каждое твое движение причиняет мне боль. Теперь я не очень мучаюсь, пусть это так и продолжается… как говорил Запп, падая с высокой колокольни.
Мержи сел около матраца, положив голову на колени и закрыв лицо руками. Он был неподвижен и находился как бы в полудремоте; только время от времени по всему телу его пробегала судорожная дрожь как в лихорадке, и стоны, не похожие на звуки человеческого голоса, с трудом вырывались из его груди.
Хирург сделал перевязки, чтобы только остановить кровь, и с полным хладнокровием вытер свой зонд.
- Я советую вам приготовиться, - сказал он. - Если вам угодно пастора, их тут сколько угодно. Если же вы предпочитаете католического священника, то и такого вам найдут. Я только что видел какого-то монаха, которого наши взяли в плен. Да вон он там исповедует папистского офицера, который при смерти.
- Пускай мне дадут пить, - ответил капитан.
- От этого воздержитесь. Вы умрете на час раньше.
- Час жизни дешевле стакана вина. Прощайте, доктор. Рядом со мною человек с нетерпением вас дожидается.
- Кого же вам прислать: пастора или монаха?
- Ни того, ни другого!
- Как так?
- Оставьте меня в покое!
Хирург пожал плечами и подошел к Бевилю.
- Черт возьми! - воскликнул он, - вот славная рана! Эти черти добровольцы здорово бьют!
- Я поправлюсь, не правда ли? - спросил раненый слабым голосом.
- Вздохните немного, - сказал метр Бризар.
Раздалось что-то вроде слабого свиста, - это воздух вышел из груди Бевиля через рану, и кровь забила красной пеной.
Хирург присвистнул, словно подражая этому странному звуку, потом наскоро положил компресс, забрал свои инструменты и собирался уйти. Меж тем Бевиль блестящими, как два факела, глазами следил за всеми его движениями.
- Как же, доктор? - спросил он дрожащим голосом.
- Укладывайте вещи в дорогу, - холодно ответил хирург и удалился.
- Увы! Умереть таким молодым! - воскликнул несчастный Бевиль, роняя голову на охапку соломы, служившую ему изголовьем.
Капитан Жорж просил пить, но никто не хотел дать ему стакана воды из страха ускорить его конец, - странное человеколюбие, служащее только для того, чтобы продлить страдание! В эту минуту в зал вошли ла Ну и капитан Дитрих в сопровождении других офицеров, чтобы посетить раненых. Все они остановились перед матрацем Жоржа, и ла Ну, опершись на рукоять своей шпаги, переводил с брата на брата свои глаза, в которых отражалась вся душевная боль, испытываемая им при этом печальном зрелище.
Внимание Жоржа привлекла фляга, висевшая на боку у немецкого капитана.
- Капитан, - произнес он, - вы - старый солдат?
- Да, старый солдат. От порохового дыма борода скорее седеет, чем от лет. Меня зовут капитан Дитрих Горнштейн.
- Скажите, что бы вы сделали, если были бы ранены, как я?
Капитан Дитрих с минуту посмотрел на его раны, как человек, привыкший их видеть и судить, насколько они тяжелы.
- Я привел бы в порядок свою совесть, - ответил он, - и попросил бы стакан доброго рейнвейна, если бы поблизости нашлась бутылка.
- Ну так вот, я у них прошу только их скверного ларошельского вина, и это дурачье не хочет мне дать.
Дитрих отстегнул свою флягу внушительной величины и собирался передать ее раненому.
- Что вы делаете, капитан? - воскликнул какой-то стрелок. - Доктор сказал, что он сейчас же умрет, если выпьет чего-нибудь.
- Ну, так что же? По крайней мере, перед смертью он получит маленькое удовольствие! Получайте, молодчина! Очень жалею, что не могу вам предложить лучшего вина.
- Вы - добрый человек, капитан Дитрих, - произнес Жорж, выпив вина. Потом, протягивая флягу своему соседу: - А ты, бедный мой Бевиль, хочешь последовать моему примеру?
Но Бевиль покачал головою и ничего не ответил.
- Ах, - сказал Жорж, - еще мука! Неужели не дадут мне умереть спокойно? - Он увидел, что к нему приближается пастор с библией под мышкой.
- Сын мой, - начал пастор, - раз вы сейчас…
- Довольно, довольно! Я знаю все, что вы мне скажете, но это - потерянный труд! Я - католик.
- Католик?! - воскликнул Бевиль. - Значит, ты не атеист?
- Но некогда, - продолжал пастор, - вы были воспитаны в законах реформатской религии; и в этот торжественный и страшный час, когда вам предстоит предстать перед высшим судьей поступков и совести…
- Я - католик. Оставьте меня в покое!
- Но…
- Капитан Дитрих, не сжалитесь ли вы надо мною? Вы уже оказали мне одну услугу; я прошу вас оказать и другую. Сделайте так, чтобы я мог умереть без увещаний и проповедей.
- Удалитесь, - сказал капитан пастору: - вы видите, что он не расположен вас слушать!
Ла Ну дал знак монаху, который сейчас же подошел.
- Вот духовное лицо вашей веры, - обратился он к капитану Жоржу, - мы не стесняем свободы совести.
- Монах или пастор, пусть они убираются к черту! - ответил раненый. Монах и пастор стояли по обе стороны постели и, казалось, расположены были оспаривать один у другого умирающего.
- Капитан - католик, - произнес монах.
- Но он родился протестантом, - возразил пастор, - он принадлежит мне.
- Но он обратился в католичество.
- Но умереть он желает в вере своих отцов.
- Исповедуйте свои грехи, сын мой.
- Прочтите символ веры, сын мой.
- Не правда ли, вы умрете, как добрый католик…
- Удалите этого антихристова приспешника! - воскликнул пастор, чувствуя, что большинство присутствующих на его стороне.
Какой-то солдат из ревностных гугенотов сейчас же схватил монаха за веревочный пояс и оттащил его, крича:
- Вон отсюда, бритая макушка! Висельник! Уже давным-давно в Ла-Рошели не служат обеден!
- Остановитесь, - произнес ла Ну. - Если капитан хочет исповедоваться, то даю слово, что никто не воспрепятствует ему в этом.
- Большое спасибо, господин ла Ну… - сказал умирающий слабым голосом.
- Вы все свидетели, - вступился монах, - он хочет, исповедоваться.
- Нет, черт бы меня побрал!
- Он возвращается к вере предков, - воскликнул пастор.
- Нет, тысяча чертей! Оба оставьте меня! Что я, умер уже, что ли, что вороны дерутся из-за моего трупа? Я не хочу ни ваших обеден, ни ваших псалмов!
- Он богохульствует! - разом воскликнули служители враждующих культов.
- Однако нужно же во что-нибудь верить, - произнес капитан Дитрих с невозмутимым хладнокровием.
- Я верю… что вы - славный человек и избавите меня от этих гарпий… Да, уходите и дайте мне умереть, как собаке!
- Так и умирай, как собака! - сказал с негодованием пастор, удаляясь. Монах сотворил крестное знамение и подошел к постели Бевиля.
Ла Ну и Мержи остановили пастора.
- Сделайте последнюю попытку, - сказал Мержи. - Сжальтесь над ним, сжальтесь надо мною!
- Сударь, - обратился ла Ну к умирающему, - поверьте старому солдату: увещания человека, посвятившего себя богу, могут смягчить последние минуты умирающего. Не следуйте внушениям преступной суетности и не губите вашей души из-за пустой бравады.
- Сударь, - ответил капитан, - я не с сегодняшнего дня начал помышлять о смерти. Я не имею надобности в чьих бы то ни было увещеваниях для того, чтобы подготовиться к ней. Я никогда не любил бравад, и в данную минуту менее чем когда бы то ни было склонен к ним. Но, черт побери, мне нечего делать с их побасенками!
Пастор пожал плечами. Ла Ну вздохнул, и оба медленно отошли, опустив голову.
- Друг мой, - начал Дитрих, - должно быть, вы чертовски мучаетесь, если говорите такие слова.
- Да, капитан, я чертовски мучаюсь.
- Тогда, надеюсь, господь бог не оскорбится на ваши речи, которые ужасно похожи на богохульство. Но когда все тело прострелено, черт возьми, - позволительно для самоутешения и почертыхаться немного!
Жорж улыбнулся и снова приложился к фляжке.
- За ваше здоровье, капитан! Вы - лучшая сиделка для раненого солдата. - С этими словами он протянул ему руку.
Капитан Дитрих пожал ее, и было видно, что он взволнован.
- Teufel! - пробормотал он тихонько. - Однако, если бы брат мой Генниг был католиком и я всадил бы ему заряд в живот… Значит, вот как сбылось предсказание Милы!
- Жорж, друг мой, - произнес Бевиль жалобным голосом, - скажи же мне что-нибудь! Мы сейчас умрем: это - ужасное мгновенье! Ты думаешь теперь так же, как думал, когда обращал меня в атеизм?
- Без сомнения; мужайся, - через несколько минут мы перестанем страдать.
- Но монах этот толкует мне об огне, о дьяволах… не знаю, о чем… мне кажется, что все это неутешительно.
- Глупости!
- А вдруг это - правда?..
- Капитан, свою кирасу и шпагу я оставляю вам в наследство, жаль, что у меня нет ничего лучшего, чтобы предложить вам за то славное вино, которым вы меня так великодушно угостили.
- Жорж, друг мой, - снова начал Бевиль, - это будет ужасно, если правда все, что он говорит… вечность!
- Трус!
- Ну да, трус… легко сказать! Будешь трусом, когда дело идет о вечных муках!
- Ну, так исповедуйся!
- Пожалуйста, скажи мне: ты уверен, что ада нет?
- Вздор!
- Нет, ответь, вполне ли ты уверен в этом? Дай мне слово, что ада нет!
- Я ни в чем не уверен. Если дьявол существует, мы сейчас увидим, так ли он черен…
- Как? Ты не уверен в этом?
- Говорю тебе: исповедуйся!
- Но ты будешь смеяться надо мною?