- Довольно об этом, братишка; в другое время я, может быть, с тобою об этом возобновлю разговор. Я знаю твое мнение обо мне… Ну, все равно… сюда мы собрались не для подобных разговоров… я считаю себя порядочным человеком, и ты, конечно, со временем это увидишь… Однако довольно об этом, будем думать только о развлечении.
Он провел рукой по лбу, как будто отгоняя тягостные мысли.
- Дорогой брат мой! - тихонько сказал Мержи, пожимая ему руку. Жорж ответил ему на пожатие, и оба поспешили присоединиться к своим товарищам, опередившим их на несколько шагов.
Проходя мимо Лувра, из которого выходило множество богато одетых людей, капитан и его друзья почти со всеми знатными господами, которые им встречались, обменивались поклонами или поцелуями.
В то же время они представляли им молодого Мержи, который, таким образом, в одну минуту познакомился со множеством знаменитых людей своей эпохи. В то же время он узнавал их прозвища (тогда каждый выдающийся человек имел свою кличку), равно как и скандальные слухи, распускавшиеся про них.
- Видите, - говорили ему, - этого советника, такого бледного и желтого. Это мессер Petrus de finibus, по-французски - Пьер Сегье, который во всех делах, что он предпринимает, ведет себя так ловко, что достигает желанного конца. Вот капитанчик "Егоза", Торе де Монморанси; вот "Бутылочный архиепископ", который довольно прямо сидит на своем муле, пока не пообедал. Вот один из героев вашей партии, храбрый граф де Ларошфуко, прозванный "Капустным истребителем". В последнюю войну он из аркебуз обстрелял капустный огород, приняв его, сослепу, за ландскнехтов.
Менее чем в четверть часа он узнал имена любовников почти всех придворных дам и количество дуэлей, возникших из-за их красоты. Он увидел, что репутация дамы находилась в зависимости от числа смертей, причиненных ею; так, г-жа де Куртавель, любовник которой уложил на месте двух соперников, пользовалась куда большей славой, чем бедная графиня де Померанд, послужившая поводом к единственной маленькой дуэли, окончившейся легкой раной.
Внимание Мержи привлекла статная женщина, ехавшая в сопровождении двух лакеев на белом муле, которого вел конюх. Платье ее было сшито по новейшей моде и все топорщилось от множества вышивок. Насколько можно было судить, она была красива. Известно, что в ту эпоху дамы выходили обязательно с маской на лице, - у нее была черная бархатная маска; судя по тому, что было видно в отверстия для глаз, можно было заключить или, вернее, предположить, что кожа у нее должна быть ослепительной белизны и глаза темно-синие.
Проезжая мимо молодых людей, она задержала шаг своего мула; казалось даже, что она с некоторым вниманием посмотрела на Мержи, лицо которого было ей незнакомо. При ее приближении перья всех шляп касались земли, а она грациозно наклоняла голову в ответ на многочисленные приветствия, которые слал ей строй поклонников, сквозь который она проезжала. Когда она уже удалялась, легкий порыв ветра приподнял подол ее длинного шелкового платья, и как молния блеснула маленькая туфелька из белого бархата и полоска розового шелкового чулка.
- Кто эта дама, которой все кланяется? - спросил Мержи с любопытством.
- Уже влюбился! - воскликнул Бевиль. - Впрочем, иначе и быть не может; гугеноты и паписты все влюблены в графиню Диану де Тюржи.
- Это одна из придворных красавиц, - добавил Жорж, - одна из самых опасных цирцей для нас, молодых ухаживателей. Но, черт! Крепость эту взять не шутка.
- Сколько же за ней считается дуэлей? - спросил со смехом Мержи.
- О! она иначе не считает как десятками, - ответил барон де Водрейль, - но лучше всего то, что она сама хотела драться. Она послала форменный вызов одной придворной даме, которая перебила ей дорогу.
- Какие сказки! - воскликнул Мержи.
- В наше время она не первая дерется на дуэли. Она послала по всем правилам вызов Сент-Фуа, приглашая ее на смертный поединок, на шпагах и кинжалах, в одних рубашках, как это делают заправские дуэлянты.
- Хотел бы я быть секундантом в этой дуэли, чтобы посмотреть обеих их в рубашках, - сказал шевалье де Рейнси.
- И дуэль состоялась? - спросил Мержи.
- Нет, - ответил Жорж, - их помирили.
- Он же их и помирил, - заметил Водрейль, - он был тогда любовником Сент-Фуа.
- Фи! Не больше, чем ты! - скромно ответил Жорж.
- Тюржи вроде Водрейля, - заговорил Бевиль, - она делает окрошку из религии и современных нравов: хочет драться на дуэли, что, насколько мне известно, смертный грех, и каждый день выстаивает по две обедни.
- Оставь меня в покое с твоей обедней! - воскликнул Водрейль.
- Ну, к обедне она ходит, - вступился Рейнси, - для того, чтобы показаться без маски.
- Я думаю, потому за обедней и бывает так много женщин, - заметил Мержи, обрадовавшись, что нашел случай посмеяться над религией, к которой не принадлежал.
- Совсем так, как и на протестантских проповедях! - сказал Бевиль. - Когда кончается проповедь, тушат свет, и хорошенькие вещи тогда происходят, черт возьми! Это возбуждает во мне сильное желание сделаться протестантом.
- И вы верите таким нелепицам? - возразил презрительно Мержи.
- Как же не верить! Маленький Ферран, которого мы все знаем, ходил в Орлеане на протестантскую проповедь, чтобы иметь свидание с женой нотариуса, великолепной женщиной, ей-богу! У меня слюнки текли от одних его рассказов о ней. Он только там и мог с ней видеться. Один из его друзей, гугенот, сообщил ему условный пароль для входа в церковь; он пришел на проповедь - и потом в темноте, можете мне поверить, приятель наш времени даром не терял.
- Это невозможно, - сухо сказал Мержи.
- Почему невозможно?
- Потому что никогда протестант не будет так низок, чтобы привести паписта к нам на проповедь.
Ответ этот возбудил взрывы смеха.
- Ха-ха! - засмеялся барон де Водрейль, - вы полагаете, что раз человек - гугенот, так он не может быть ни вором, ни изменником, ни посредником в любовных делах.
- Он с луны упал! - воскликнул Рейнси.
- Что касается меня, - заметил Бевиль, - то, если бы мне нужно было передать любовную записочку какой-нибудь гугенотке, я обратился бы к их пастору.
- Без сомнения потому, - ответил Мержи, - что вы привыкли вашим священникам давать подобные поручения.
- Нашим священникам!.. - сказал Водрейль, краснея от гнева.
- Бросьте эти скучные споры, - прервал их Жорж, заметив оскорбительную горечь каждого выпада: - оставим ханжей всех сект. Я предлагаю: пусть каждый, кто произнесет слово: "гугенот", "папист", "протестант", "католик", - платит штраф!
- Идет! - воскликнул Бевиль. - Пусть он угостит нас прекрасным кагором в гостинице, куда мы идем обедать.
С минуту помолчали.
- После смерти этого бедняги Ланнуа, убитого под Орлеаном, у Тюржи не было официального любовника, - сказал Жорж, не желая задерживать внимание своих друзей богословскими темами.
- Кто посмеет утверждать, что у парижской женщины нет любовника? - воскликнул Бевиль. - Верно то, что Коменж не отстает от нее ни на шаг.
- То-то маленький Наварет отступился от нее, - сказал Водрейль: - он испугался такого грозного соперника.
- Значит, Коменж ревнив? - спросил капитан.
- Ревнив, как тигр, - ответил Бевиль, - и готов убить всякого, кто посмеет полюбить прекрасную графиню; так что, в конце концов, чтобы не остаться без любовника, ей придется взять Коменжа.
- Кто же такой этот опасный человек? - спросил Мержи, который, сам того не замечая, с живейшим любопытством относился ко всему, что так или иначе касалось графини де Тюржи.
- Это, - ответил ему Рейнси, - один из самых пресловутых наших "заправских хватов"; я охотно объясню вам, как провинциалу, значение этого слова. Заправский хват - это доведенный до совершенства светский человек, - человек, который дерется на дуэли, если другой заденет его плащом, если в четырех шагах от него плюнут, или по любому, столь же законному поводу.
- Коменж, - сказал Водрейль, - как-то раз затащил одного человека на Пре-о-Клер. Снимают камзолы, обнажают шпаги. "Ведь ты - Берни из Оверни?" - спрашивает Коменж. - "Ничуть не бывало, - отвечает тот, - моя фамилия Вилькье, я из Нормандии". - "Тем хуже, - отвечает Коменж, - я принял тебя за другого, но, раз я тебя вызвал, нужно драться". И он тут же его уложил.
Каждый привел какой-нибудь пример ловкости или воинственного нрава Коменжа. Тема была богатая, и этого разговора хватило на столько времени, сколько нужно, чтобы выйти за город и дойти до гостиницы "Мавр", расположенной посреди сада, недалеко от места, где шла постройка замка Тюильри, начатая в 1564 году. Там сошлось много знакомых Жоржа и его друзей дворян, и за стол сели большой компанией.
Мержи, сидевший рядом с бароном де Водрейль, заметил, как, садясь за стол, тот перекрестился и, закрыв глаза, пробормотал следующую странную молитву: "Laus Deo, pax vivis, salutem defunctis et beata viscera virginis Mariae, quae portaverunt Aeterni Patris Filium".
- Вы знаете латынь, г-н барон! - спросил у него Мержи.
- Вы слышали мою молитву?
- Да, но, признаться, не понял ее.
- Сказать по правде, я не знаю латыни и не слишком хорошо понимаю, что означает эта молитва; но меня научила ей одна из моих тетушек, которой эта молитва всегда помогала, и, с тех пор как я ею пользуюсь, она оказывает только хорошее действие.
- Вероятно, это латынь католическая, и потому для нас, гугенотов, она непонятна.
- Штраф! Штраф! - закричали разом Бевиль и капитан Мержи.
Мержи подчинился без спора, и на стол поставили новые бутылки, не замедлившие привести компанию в хорошее настроение.
Вскоре разговор принял более громкий характер, и Мержи, воспользовавшись шумом, начал беседовать с братом, не обращая внимания на то, что происходит вокруг.
К концу второй смены блюд их a parte было нарушено неистовым спором, только что поднявшимся меж двумя из сотрапезников.
- Это - ложь! - закричал шевалье де Рейнси.
- Ложь? - повторил Водрейль. И лицо его, бледное от природы, совсем помертвело.
- Она - самая добродетельная, самая чистая из женщин, - продолжал шевалье де Рейнси.
Водрейль, горько улыбнувшись, пожал плечами. Взоры всех были устремлены на действующих лиц этой сцены, и все, казалось, соблюдая молчаливый нейтралитет, ожидали, чем кончится ссора.
- В чем дело, господа? Из-за чего такой шум? - спросил капитан, готовый, по своему обыкновению, противиться всякой попытке нарушить мир.
- Да вот наш друг шевалье, - спокойно ответил Бевиль, - уверяет, что Силери, его любовница, - чистая женщина, между тем как наш друг Водрейль утверждает обратное, зная за ней кой-какие грешки.
Общий взрыв смеха, сейчас же поднявшийся после такого объяснения, усилил ярость де Рейнси, с бешенством смотревшего на Водрейля и Бевиля.
- Я мог бы показать ее письма, - сказал Водрейль.
- Ты не сделаешь этого! - закричал шевалье.
- Вот как! - произнес Водрейль, засмеявшись недобрым смехом, - я сейчас прочту этим господам какое-нибудь из ее писем. Может быть, им известен ее почерк так же хорошо, как и мне; я вовсе не претендую на то, чтобы быть единственным человеком, осчастливленным ее записками и ее милостями. Вот, например, записка, которую я получил от нее не далее как сегодня.
Он сделал вид, будто шарит в кармане, желая достать оттуда письмо.
- Ты лжешь, лживая глотка!
Стол был слишком широк, и рука барона не смогла коснуться противника, сидевшего напротив.
- Я так вобью тебе обратно в глотку это оскорбление, что ты задохнешься! - закричал Водрейль. В подтверждение своих слов он запустил бутылкой в голову противника. Рейнси уклонился от удара и, впопыхах опрокинув стул, побежал к стене, чтобы снять висевшую там шпагу.
Все поднялись: одни - чтобы помешать драке, большинство - чтобы не попасть под руку.
- Перестаньте! Вы с ума сошли! - закричал Жорж, становясь перед бароном, находившимся ближе к нему. - Стоит ли друзьям драться из-за какой-то бабенки?
- Пустить бутылкой в голову - все равно, что дать пощечину, - холодно заметил Бевиль. - Ну, дружок шевалье, шпагу наголо!
- Не мешайте! Не мешайте! Расступитесь! - закричали почти все, находившиеся за столом.
- Эй, Жано, закрой двери, - небрежно произнес хозяин "Мавра", привыкший к подобным сценам: - если увидит патруль, это может помешать господам и повредить заведению.
- Неужели вы будете драться в столовой, как пьяные ландскнехты? - продолжал Жорж, хотевший оттянуть время. - Подождите по крайней мере до завтра.
- До завтра? Хорошо, - сказал Рейнси и сделал движение, чтобы вложить шпагу в ножны.
- Наш маленький шевалье трусит! - заметил Водрейль.
Рейнси сейчас же растолкал всех, кто стоял у него на дороге, и бросился на противника. Оба принялись драться с бешенством, но Водрейль успел старательно обернуть салфетку вокруг верхней части своей левой руки и ловко этим пользовался, чтобы парировать рубящие удары, между тем как Рейнси, не позаботившийся о подобной мере предосторожности, с первых же выпадов был ранен в левую руку. Тем не менее он продолжал храбро драться, крича лакею, чтобы тот подал ему кинжал. Бевиль остановил лакея, утверждая, что так как у Водрейля нет кинжала, то его не должно быть и у противника. Некоторые друзья шевалье протестовали. В ответ посыпались оскорбления, и дуэль, несомненно, перешла бы в общую стычку, если бы Водрейль не положил этому конец, повергнув своего противника с опасной раной в груди. Он быстро поставил ногу на шпагу Рейнси, чтобы тот ее не подобрал, и уже занес свою, чтобы добить его. Дуэльные правила допускали такую жестокость.
- Безоружного врага? - воскликнул Жорж и вырвал у него из рук шпагу.
Рана шевалье не была смертельной, но крови вытекло много. Рану, как могли, перевязали салфетками, меж тем как шевалье с насильственным смехом твердил сквозь зубы, что дело еще не кончено.
Вскоре появился хирург и монах, которые некоторое время оспаривали друг у друга раненого. Хирург, однако, одержал верх и, перенеся шевалье на берег Сены, довез его в лодке до дома.
Пока одни из слуг уносили окровавленные салфетки и замывали обагренный пол, другие ставили на стол новые бутылки.
Что касается Водрейля, он тщательно вытер свою шпагу, вложил ее в ножны, перекрестился и, с невозмутимым хладнокровием вынув из кармана письмо, попросил всех помолчать и прочел, при общем хохоте, первые строчки:
"Дорогой мой, этот скучный шевалье, который пристает ко мне…"
- Выйдем отсюда, - сказал с отвращением Мержи, обращаясь к брату.
Капитан вышел вслед за ним. Внимание всех было так поглощено письмом, что их отсутствия не заметили.
IV. Обращенный
Капитан Жорж вернулся в город вместе со своим братом и проводил его до дому. По дороге они едва обменялись несколькими словами, - сцена, свидетелями которой они только что были, произвела на них тягостное впечатление, невольно располагавшее к молчанию.
Ссора эта и беспорядочный поединок, который за ней последовал, не заключали в себе ничего чрезвычайного для той эпохи. По всей Франции, из конца в конец, преувеличенная щепетильность дворянства приводила к самым роковым событиям, так что, по среднему подсчету, за царствование Генриха III и Генриха IV дуэльное поветрие унесло знатных людей больше, чем десять лет гражданской войны.
Помещение капитана было обставлено с элегантностью. Шелковые занавески с узором и ковры ярких цветов прежде всего остановили на себе взоры Мержи, привыкшего к большей простоте. Он вошел в кабинет, который брат его называл своей молельней, так как еще не было придумано слово "будуар". Дубовый аналой с прекрасной резьбой, мадонна, написанная итальянским художником, сосуд для святой воды с большой буксовой веткой, указывали, по-видимому, на благочестивое предназначение этой комнаты, меж тем как низенький диван, обитый черным шелком, венецианское зеркало, женский портрет, различное оружие и музыкальные инструменты говорили о довольно светских привычках хозяина этого помещения.
Мержи бросил презрительный взгляд на сосуд со святой водой и ветку, печально напоминавшую ему об отступничестве его брата. Маленький лакей подал варенье, конфеты и белое вино; чай и кофе еще не были тогда в употреблении, и у наших предков все эти утонченные напитки заменялись вином.
Мержи, со стаканом в руке, все время переводил глаза с мадонны на кропильницу, с кропильницы на аналой. Он глубоко вздохнул и, взглянув на брата, небрежно раскинувшегося на диване, произнес:
- Вот ты и настоящий папист! Что бы сказала наша матушка, будь она здесь?
Мысль эта, по-видимому, болезненно задела капитана. Он нахмурил свои густые брови и сделал знак рукою, словно прося брата не касаться этой темы. Но тот безжалостно продолжал:
- Неужели твое сердце так же отреклось от верований нашей семьи, как отреклись от них твои уста?
- Верования нашей семьи… Они никогда не были моими. Как! Мне верить в лицемерные проповеди ваших гнусавых пресвитеров… мне?
- Разумеется, лучше верить в чистилище, в исповедь, в непогрешимость папы! Лучше становиться на колени перед пыльными сандалиями капуцина! Дойдет до того, что ты будешь считать невозможным сесть за обед, не прочитав молитвы барона де Водрейль.
- Послушай, Бернар! Я ненавижу словопрения, особенно касающиеся религии; но рано или поздно мне нужно объясниться с тобой, и раз уж мы начали этот разговор, доведем его до конца; я буду говорить с тобой совершенно откровенно.
- Значит, ты не веришь во все эти нелепые выдумки папистов?
Капитан пожал плечами и опустил каблук на пол, зазвенев одной из длинных шпор. Он воскликнул: