- Паписты! Гугеноты! С обеих сторон суеверие! Я не умею верить тому, что представляется моему разуму нелепостью. Наши акафисты, ваши псалмы - все эти глупости стоят одна другой. Одно только, - прибавил он с улыбкой, - что в наших церквах бывает иногда хорошая музыка, тогда как у вас для воспитанного слуха настоящий уходер.
- Славное преимущество у твоей религии! Есть из-за чего в нее переходить!
- Не называй ее моей религией, потому что я верю в нее не больше, чем в твою. С тех пор как я научился думать самостоятельно, с тех пор как разум мой стал принадлежать мне…
- Но…
- Ах, уволь меня от проповедей! Я наизусть знаю все, что ты мне скажешь. У меня тоже были свои надежды, свои сомнения. Ты думаешь, я не делал усилий, чтобы сохранить счастливые суеверия своего детства? Я перечел всех наших богословов, чтобы найти в них разрешение тех сомнений, что меня устрашали, - но я только усилил свои сомнения. Короче сказать, я не мог и не могу больше верить. Вера - это драгоценный дар, в котором мне отказано, но которого я ни за что на свете не старался бы лишить других людей.
- Мне жаль тебя.
- Прекрасно, и ты прав. Будучи протестантом, я не верил в проповеди; будучи католиком, я так же мало верю в обедню. К тому же, черт возьми, не достаточно ли было жестокостей в нашей гражданской войне, чтобы с корнем вырвать самую крепкую веру?
- Жестокости эти - дела людей, и притом людей, извративших слово божье.
- Ответ этот принадлежит не тебе. Но допусти, что для меня это недостаточно еще убедительно. Я не понимаю вашего бога и не могу его понять… А если бы я верил, то это было бы, как говорит наш друг Жодель, не "без превышения расходов над прибылью".
- Раз ты к обеим религиям безразличен, зачем тогда это отступничество, так огорчившее твое семейство и твоих друзей?
- Я двадцать раз писал отцу, чтобы объяснить ему свои побуждения и оправдаться, но он бросал мои письма в огонь, не распечатывая, и обращался со мной хуже, чем если бы я совершил большое преступление.
- Матушка и я не одобряли этой чрезмерной строгости. И если б не приказания…
- Я не знаю, что обо мне думают. Мне это не важно. Вот что меня заставило решиться на этот опрометчивый поступок, которого я не повторил бы, если бы вторично представился случай…
- А! Я всегда думал, что ты в нем раскаиваешься.
- Я раскаиваюсь? Нет, так как я не считаю, что я совершил какой-нибудь дурной поступок. Когда ты был еще в школе, учил свою латынь и греческий, я уже надел панцирь, повязал белый шарф и участвовал в наших первых гражданских войнах. Ваш маленький принц Конде, благодаря которому ваша партия сделала столько промахов, - ваш принц Конде посвящал вашим делам время, свободное от любовных похождений. Меня любила одна дама, - принц попросил меня уступить ему мою возлюбленную; я ему отказал, и он сделался моим смертельным врагом. С той поры его задачей стало - изводить меня всяческим образом. Он указывал партийным фанатикам на меня, как на некое чудовище распутства и неверия. У меня была только одна любовница, и никого больше. Что касается неверия, - я никого не трогал. Зачем было объявлять мне войну?
- Я никогда бы не поверил, что принц способен на такой дурной поступок.
- Он умер, и вы из него сделали героя. Так уже ведется на этом свете. У него были свои достоинства; умер он как храбрец, и я ему простил. Но когда он был могуществен, то считал преступлением со стороны какого-то бедного дворянина, вроде меня, противиться ему.
Капитан прошелся по комнате и продолжал голосом, в котором все больше слышалось волнение:
- Все священники и ханжи в войске сейчас же набросились на меня. Я так же мало обращал внимания, на их лай, как и на их проповеди. Один из приближенных принца, чтобы подслужиться к нему, назвал меня в присутствии всех наших капитанов развратником. Он добился пощечины, и я его убил. В нашей армии каждый день происходит в среднем по двенадцати дуэлей, и генералы делали вид, что не замечают этого. Но для меня сделали исключение, и принц решил, что я должен послужить примером для всей армии. По просьбе всех знатных господ и, должен признаться, по просьбе адмирала меня помиловали. Но ненависть принца не была удовлетворена. В сражении под Жазнейлем я командовал отрядом пистольщиков; я был первым в стычке, мой панцирь, прогнутый в двух местах аркебузными выстрелами, сквозная рана от копья в левую руку показывали, что я не щадил себя. Со мной было не более двадцати человек, а против нас шел батальон королевских швейцарцев. Принц Конде отдает мне приказ идти в атаку… Я прошу у него два отряда рейтаров… и… он называет меня трусом.
Мержи встал и взял брата за руку. Капитан продолжал с гневно сверкающими глазами, не переставая ходить:
- Он назвал меня трусом в присутствии всех этих господ в позолоченных кирасах, которые через несколько месяцев бросили его при Жарнаке и дали врагам убить его. Я подумал, что следует умереть; я бросился на швейцарцев, поклявшись, если случайно выйду живым, никогда впредь не обнажать шпаги за столь несправедливого принца. Я был тяжело ранен, сброшен с лошади. Еще немного - и я был бы убит, но один из приближенных герцога д’Анжу, Бевиль, этот сумасшедший, с которым мы сегодня обедали, спас мне жизнь и представил меня герцогу. Обошлись со мной хорошо. Я жаждал мести. Меня обласкали и уговорили поступить на службу к моему благодетелю, герцогу Анжуйскому.
Я с негодованием видел, как протестанты призывают иноземцев на нашу родину… Но почему не открыть тебе единственной причины, побудившей меня к отречению? Я хотел отомстить - и сделался католиком, в надежде встретиться на поле битвы с принцем де Конде и убить его. Но долг мой взялся заплатить негодяй… Обстоятельства, при которых он убил принца, заставили меня почти забыть свою ненависть… Я видел принца окровавленным, брошенным на поругание солдатам; я вырвал у них из рук тело и покрыл его своим плащом. Я уже крепко связал себя с католиками, я командовал у них конным эскадроном, и не мог их оставить.
К счастью, как мне кажется, мне все-таки удалось оказать кой-какую услугу моей прежней партии; насколько мог, я старался смягчить ярость религиозной войны и имел счастье спасти жизнь многим из моих старых друзей.
- Оливье де Басвиль везде твердит, что он тебе обязан жизнью.
- И вот я католик, - произнес Жорж более спокойным голосом. - Религия эта не хуже других: с их святошами ладить очень нетрудно. Взгляни на эту красивую мадонну, - это портрет итальянской куртизанки. Ханжи в восторге от моей набожности и крестятся на эту мнимую богородицу. Поверь мне: с ними гораздо легче сторговаться, чем с нашими священнослужителями. Я могу жить, как хочу, делая незначительные уступки мнению черни. Что? Нужно ходить к обедне? Я иногда хожу туда, чтобы посмотреть на хорошеньких женщин. Нужно иметь духовника? Черта с два! У меня есть бравый монах, бывший конный аркебузир, который за экю дает мне свидетельство об отпущении грехов, да, и в придачу берется передавать любовные записочки своим духовным дочерям. Черт меня побери! Да здравствует обедня!
Мержи не мог удержаться от улыбки.
- Например, - продолжал капитан, - вот мой молитвенник. - И он бросил ему богато переплетенную книгу в бархатном футляре с серебряными застежками. - Этот часослов стоит ваших молитвенников.
Мержи прочел на корешке: "Придворный часослов".
- Прекрасный переплет! - сказал он с презрительным видом, возвращая книгу.
Капитан открыл ее и снова передал ему с улыбкой.
Тогда Мержи прочитал на первой странице: "Ужасающая жизнь великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля, составленная г. Алкофрибасом, извлекателем сути".
- Вот это книга! - воскликнул со смехом капитан.
- Я придаю ей больше значения, чем всем богословским томам Женевской библиотеки.
- Автор этой книги, говорят, был исполнен знания, но не сделал из него благого употребления.
Жорж пожал плечами.
- Прочти этот том, Бернар; ты потом скажешь мне свое мнение.
Мержи взял книгу и, помолчав немного, начал:
- Мне очень жаль, что чувство досады, безусловно законной, увлекло тебя к поступку, в котором ты, Несомненно, со временем будешь раскаиваться.
Капитан опустил голову и, уставив глаза на ковер, разостланный у него под ногами, казалось, внимательно рассматривал узор.
- Что сделано, то сделано, - произнес он, наконец, с подавленным вздохов. - Когда-нибудь, может быть, я и вернусь в протестантство, - прибавил он веселее. - Но бросим об этом, и дай мне слово не говорить со мною больше о таких скучных вещах.
- Надеюсь, что твои собственные размышления сделают больше, чем мои доводы или советы.
- Может быть! А теперь побеседуем о твоих делах. Что ты думаешь делать при дворе?
- Я надеюсь представить адмиралу достаточно хорошие о себе отзывы, так что он соблаговолит принять меня в число приближенных на время предстоящей Нидерландской кампании.
- Плохой план. Дворянину, у которого есть храбрость да шпага на боку, совсем нет надобности с легким сердцем брать на себя роль слуги. Поступай добровольцем в королевскую гвардию; хочешь, в мой отряд легкой кавалерии? Ты совершишь поход, как и все мы, под начальством адмирала, но ты не будешь ни при ком лакеем.
- У меня нет никакого желания поступать в королевскую гвардию; я чувствую даже некоторое отвращение к этому. Я ничего не имел бы против того, чтобы служить солдатом в твоем отряде, но отец хочет, чтобы свой первый поход я совершил под непосредственным начальством адмирала.
- Узнаю вас, господа гугеноты! Вы проповедуете единение, а сами гораздо больше, чем мы, помните старые счеты.
- Каким образом?
- Ну, да. Король до сих пор в ваших глазах - тиран. Ахав, как называют его ваши пасторы. Да что тут говорить! Он даже не король, - он узурпатор, а после смерти Людовика XIIIво Франции король - Гаспар I.
- Какая неудачная шутка!
- В конце-концов, все равно, будешь ли ты на службе у старого Гаспара или у герцога де Гиза, г-н де Шатильон великий полководец, и под его командованием ты научишься военному делу.
- Его уважают даже враги.
- Конечно, ему несколько подпортил некий пистолетный выстрел.
- Он доказал свою невиновность, к тому же вся жизнь его служит опровержением его причастности к гнусному убийству Польтро.
- Знаешь латинское изречение: "Fecit cui profuit?"
- Не будь этого пистолетного выстрела, Орлеан был бы взят.
- В конечном счете, в католической армии стало одним человеком меньше.
- Да, но каким человеком! Неужели ты не слышал довольно плохого двустишия, которое стоит ваших псалмов:
Покуда шайка Гизов остается,
На каждого по де Мере найдется.
- Ребяческие угрозы, больше ничего. Если бы я принялся перечислять все преступления приверженцев Гизов, длинная бы вышла ектения. В конце концов, если бы я был королем, я бы велел, чтобы восстановить мир во Франции, посадить всех Гизов и Шатильонов в хороший кожаный мешок, хорошенько завязал бы его, зашил бы, потом велел бы бросить их в воду с грузом в сто тысяч фунтов, чтобы ни один не убежал. Да и еще есть несколько личностей, которых я охотно посадил бы в этот мешок.
- Хорошо, что ты не французский король.
Разговор принял более веселый характер; о политике бросили говорить, как и о богословии, и братья принялись рассказывать друг другу о всех мелких приключениях, случившихся с ними со времени их разлуки. Мержи был достаточно откровенен и угостил брата своей историей в гостинице "Золотого льва"; брат от души смеялся и подтрунивал над потерей восемнадцати золотых экю и превосходной рыжей лошади.
Раздался звон колоколов в соседней церкви.
- Черт возьми! - воскликнул капитан, - идем сегодня вечером на проповедь; уверен, что тебя это позабавит.
- Благодарю, но у меня еще нет желания обращаться.
- Пойдем, дорогой мой, сегодня должен говорить брат Любен. Это францисканец, который так смешно говорит о вопросах религии, что на его проповеди всегда полно народа. К тому же сегодня весь двор будет в церкви св. Якова, - стоит посмотреть.
- А г-жа графиня де Тюржи там будет и снимет маску?
- Кстати, она непременно там будет. Если ты хочешь записаться в число искателей, не забудь, уходя с проповеди, занять место у входных дверей и подать ей святой воды. Вот тоже один из очень приятных обрядов католической религии. Боже мой, сколько хорошеньких ручек я пожимал, сколько любовных записочек передал, подавая святую воду!
- Не знаю сам почему, но эта святая вода вызывает во мне такое отвращение, что, кажется, ни за что на свете не окунул бы я в нее пальцы.
Капитан прервал его взрывом смеха. Братья надели плащи и пошли в церковь св. Якова, где уже собралось многочисленное и высокое общество.
V. Проповедь
Когда капитан Жорж со своим братом проходили через церковь, ища удобного места поближе к проповеднику, внимание их привлекли взрывы хохота, доносившегося из ризницы; они зашли туда и увидели толстого человека с веселым и румяным лицом, одетого в платье св. Франциска, в оживленной беседе с полудюжиной богато одетых молодых людей.
- Ну, дети мои, - говорил он, - поторапливайтесь: дамам не терпится; задайте мне тему.
- Скажите нам о том, какие проделки выкидывают эти дамы со своими мужьями, - сказал один из молодых людей, в котором Жорж сейчас же узнал Бевиля.
- Тема богатая, мой мальчик, согласен; но что же я тут могу сказать нового после проповеди Понтуазского проповедника? "Сейчас я запущу своей камилавкой в голову той, которая больше всех наставила рогов своему мужу". При этом все женщины в церкви закрыли головы рукой или покрывалом, чтобы защититься от удара.
- Ах, отец Любен, - сказал другой, - я только ради вас пришел на проповедь; расскажите нам сегодня что-нибудь веселенькое. Поговорите немного о любви, теперь этот грех в большой моде.
- В моде? Да, у вас, господа, которым всего двадцать пять лет, в моде. Но мне уже за пятьдесят. В мои годы нельзя уже говорить о любви. Я даже позабыл, что это за грех такой!
- Не ломайтесь, отец Любен, вы и теперь, как и встарь, могли бы порассуждать на эту тему; мы вас знаем.
- Да, скажите проповедь насчет любострастия, - прибавил Бевиль, - все дамы найдут, что эта тема так и брызжет из вас.
Монах в ответ на эту шутку подмигнул, и в глазах у него сквозили гордость и удовольствие, что его упрекают в пороке, свойственном людям молодым.
- Нет, об этом я не буду говорить в проповеди, а то все придворные красавицы не захотят больше ходить ко мне на исповедь, если я в этом отношении покажу себя слишком строгим; а по совести говоря, если бы я коснулся этого, то лишь для того, чтобы показать, как обрекают себя на вечную муку… ради чего?., ради минутного наслаждения.
- Ну, так как же… Ах, вот и капитан! Скорее, Жорж, дайте нам тему для проповеди! Отец Любен взялся сказать проповедь на любую тему, какую мы ему зададим.
- Верно, - подтвердил монах, - поспешите, черт меня подери, мне уже давно надо быть на кафедре.
- Чума меня заешь, отец Любен, вы чертыхаетесь не хуже короля! - воскликнул капитан.
- Держу пари, что в проповеди он не обойдется без крепких слов! - сказал Бевиль.
- А почему бы и нет, если захочется? - отважно возразил отец Любен.
- Ставлю десять пистолей, что у вас не хватит смелости.
- Десять пистолей? По рукам!
- Бевиль, - сказал капитан, - я с тобой в половине.
- Нет, нет, - возразил тот, - я хочу один выиграть и получить деньги с монаха, а если он побожится, черт возьми, мне не жалко моих десяти пистолей; крепкое словцо в проповеди стоит таких денег.
- А я вам объявляю, что я уже выиграл, - сказал отец Любен - я начну свою проповедь прямо тройной божбой. А, господа дворяне, вы думаете, что если у вас рапира на боку да перо на шляпе, так вы одни и умеете божиться? Мы еще посмотрим.
С этими словами он вышел из ризницы и в одну минуту был уже на кафедре. Тотчас же глубокое молчание воцарилось среди присутствующих.
Проповедник обвел глазами толпу, теснившуюся вокруг кафедры, как будто отыскивая того, с кем бился об заклад. И когда он увидел Бевиля, прислонившегося к столбу прямо против него, он нахмурил брови, подбоченился и тоном рассерженного человека начал так:
- Дорогие братья!
Силою, смертью, кровью…
Шепот удивления и негодования прервал проповедника или, вернее, наполнил его преднамеренную паузу.
- …господа нашего, - продолжал монах гнусавым, весьма благочестивым тоном, - мы спасены и избавлены от ада.
Общий взрыв смеха прервал его. Бевиль вынул из-за пояса кошелек и потряс его напоказ перед проповедником, признаваясь, что проиграл.
- Итак, братья мои, - продолжал невозмутимо брат Любен, - вы довольны, не так ли? Мы спасены и избавлены от ада. Вот прекрасные слова! Что же вы думаете, - теперь нам остается только сложить руки и радоваться? Мы расквитались с жестоким пламенем геенны? Что касается огня чистилища, - это все равно, что ожог от свечки, который можно залечить мазью из дюжины обеден. Значит, будем пить, есть и ходить к девкам!
Ах, грешники закоренелые! Так вот на что вы рассчитываете! Ну, так вот, брат Любен вам говорит, что вы распорядились без хозяина.
А вы, господа еретики, гугенотствующие гугеноты, вы воображаете, что спаситель наш соизволил взойти на крест ради вашего спасения? Что за дурак! Ха-ха, как бы не так! Чтобы ради такой сволочи он стал проливать свою драгоценную кровь! Это значило бы, простите за выражение, метать бисер перед свиньями. Напротив того, спаситель наш метал свиней к бисеру, ибо бисер жемчужный находится в море, а господь бог ввергнул две тысячи свиней в море. "Et ессе impetu abiit totus grex praeceps in mare".
Счастливого пути, господа свиньи! Дай бог, чтобы все еретики последовали той же дорожкой.