- Ни одна дробинка ее не тронула.
- Вот это чудесно! Хотел бы я, чтобы у меня была такая ладанка!
- Правда? И вы бы стали ее носить?
- Разумеется; раз ладанка защитила собаку, то тем более… Но, впрочем, я не вполне уверен, стоит ли еретик собаки… принадлежащей, конечно, католику.
Не слушая его, г-жа де Тюржи быстро расстегнула верхние пуговицы своего узкого лифа, сняла с груди маленькую золотую коробочку, очень плоскую, на черной ленте.
- Возьмите, - сказала она, - вы мне обещали, что будете ее носить. Когда-нибудь вы отдадите мне ее обратно.
- Если смогу, конечно.
- Но послушайте, вы будете ее беречь… никаких кощунств! Берегите ее как можно тщательнее.
- Она мне досталась от вас, сударыня!
Она передала ему ладанку, которую он взял и надел себе на шею.
- Католик поблагодарил бы руку, вручившую ему этот священный талисман.
Мержи схватил ее руку и хотел поднести к своим губам.
- Нет, нет, теперь уже слишком поздно.
- Подумайте: быть может, мне никогда уже не выпадет такого счастья.
- Снимите перчатку, - сказала она, протягивая руку.
Когда он снимал перчатку, ему показалось, что ему слегка пожимают руку. Он запечатлел огненный поцелуй на этой белой, прекрасной руке.
- Господин Бернар, - произнесла графиня взволнованным голосом, - вы до конца останетесь упорным и нет никакой возможности склонить вас? В конце-концов, ради меня вы обратитесь в католичество?
- Право, не знаю… - ответил тот со смехом, - попросите хорошенько и подольше. Верно только то, что никто, кроме вас, меня не обратит.
- Скажите откровенно… если бы какая-нибудь женщина… которая бы сумела… - Она остановилась.
- Которая бы сумела?..
- Да. Разве… любовь, например… Но будьте откровенны, скажите серьезно.
- Серьезно? - Он постарался снова взять ее за руку.
- Да. Если бы вы полюбили женщину другой с вами религии… эта любовь не могла бы разве заставить вас измениться? Бог пользуется всякого рода средствами.
- И вы хотите, чтобы я ответил вам откровенно и серьезно?
- Я требую этого.
Мержи, опустив голову, медлил с ответом. На самом деле он подыскивал ответ уклончивый. Госпожа де Тюржи делала ему авансы, отстранять которые он не собирался. С другой стороны, он всего только несколько часов как находился при дворе, и его провинциальная совесть была ужасно щепетильна.
- Я слышу рожки! - вдруг воскликнула графиня, не дождавшись этого столь затруднительного ответа. Она ударила лошадь хлыстом и сейчас же пустилась в галоп. Мержи поскакал за нею, но ни взгляда, ни слова от нее он не мог больше добиться.
В одну минуту они присоединились к остальным охотникам.
Олень сначала бросился в середину пруда, выгнать его оттуда стоило немалых усилий. Многие всадники спешились и, вооружившись длинными шестами, заставили бедное животное снова пуститься в бег. Но холодная вода окончательно истощила его силы. Он вышел из пруда, задыхаясь, высунув язык, и побежал неровными скачками. У собак, наоборот, пыл, по-видимому, удвоился. На небольшом расстоянии от пруда олень, чувствуя, что бегством спастись невозможно, казалось, сделал последнее усилие и, повернувшись задом к большому дубу, отважно встретил нападение собак. Первые, что на него напали, взлетели на воздух с распоротыми животами. Какая-то лошадь со всадником была опрокинута наземь. Сделавшись поневоле благоразумнее, люди, лошади и собаки образовали большой круг около оленя, не осмеливаясь, однако, подходить настолько близко, чтобы их могли достать его грозные развесистые рога.
Король проворно спешился, с охотничьим ножом в руке ловко обошел дуб сзади и наотмашь перерезал у оленя поджилки. Олень испустил какой-то жалобный свист и тотчас осел. В ту же минуту штук двадцать собак бросились на него. Они вцепились ему в горло, в морду, в язык, не давая пошевелиться. Крупные слезы текли из его глаз.
- Пусть приблизятся дамы! - воскликнул король.
Дамы приблизились; почти все они сошли с лошадей.
- Вот тебе, "парпайо"! - сказал король, вонзая свой нож оленю в бок, и повернул лезвие в ране, чтобы расширить ее. Кровь брызнула и покрыла лицо, руки и одежду короля.
"Парпайо" была презрительная кличка, которую католики часто давали гугенотам. Выражение это и обстоятельства, при которых оно было применено, многим не понравилось, меж тем как другие встретили это шумными одобрениями.
- Король похож на мясника, - сказал довольно громко, с выражением гадливости, зять адмирала, молодой Телиньи.
Сострадательные души, которых при дворе особенно много, не преминули довести это до сведения короля, а тот этого не забыл.
Насладившись приятным зрелищем собак, пожиравших оленьи внутренности, двор тронулся обратно в Париж. По дороге Мержи рассказал брату об оскорблении, которому он подвергся, и о последующем за этим вызове на дуэль. Советы и упреки были уже бесполезны, и капитан согласился назавтра сопровождать его.
XI. Заправский дуэлянт из Пре-О-Клер
Несмотря на усталость после охоты, Мержи добрую часть ночи провел без сна. Лихорадочный жар заставлял его метаться на постели, воображение напрягалось до отчаяния. Тысяча мыслей, побочных и даже вовсе не относящихся к предстоящему событию, осаждали и мучили его; не раз он думал, что усиливающаяся лихорадка, которую он ощущал, - только предвестие серьезной болезни, которая обнаружится через несколько часов и пригвоздит его к постели. Что тогда останется с его честью? Что будут говорить, особенно г-жа де Тюржи и Коменж? Он многое дал бы, чтобы час, назначенный для дуэли, наступил скорее.
По счастью, к восходу солнца он почувствовал, что кровь у него успокоилась, и с меньшим волнением стал думать о предстоящей встрече. Оделся он спокойно и даже не без некоторой заботливости. Ему представлялось, что на место поединка прибегает прекрасная графиня, находит его слегка раненным, делает перевязку своими собственными руками и не скрывает больше своей любви. На часах в Лувре пробило восемь, это оторвало его от мечтаний. В ту же минуту в комнату вошел его брат.
На его лице видна была глубокая печаль, и, по-видимому, он провел ночь не лучше, чем Бернар. Тем не менее, пожимая руку Мержи, он старался придать своему лицу веселое выражение.
- Вот рапира, - произнес он, - и кинжал с защитной чашкой; и то и другое от Луно из Толедо; попробуй, по руке ли тебе шпага? - И он бросил на кровать Мержи шпагу и кинжал. Мержи вынул шпагу из ножен, согнул ее, попробовал острие и, казалось, остался доволен. Затем кинжал привлек к себе его внимание; щиток рукоятки был прорезан множеством дырочек, предназначенных для того, чтобы останавливать острие неприятельской шпаги и задерживать его так, чтобы не легко было вытащить.
- С таким прекрасным оружием, - сказал он, - полагаю, можно будет защищаться. - Потом показал ладанку, данную ему г-жей де Тюржи и спрятанную у него на груди, и прибавил, улыбаясь: - Вот еще одно средство, предохраняющее от ударов лучше кольчуги.
- Откуда у тебя эта игрушка?
- Отгадай! - И тщеславное желание показаться любимцем дам заставило его в эту минуту позабыть и Коменжа, и боевую шпагу, которая, уже обнаженная, готовая к бою, лежала перед ним.
- Бьюсь об заклад, что тебе дала ее эта сумасбродка графиня. Черт бы побрал ее вместе с ее коробкой!
- А знаешь, что это - талисман, который она дала мне специально для того, чтобы я сегодня им воспользовался.
- Лучше бы она не снимала перчаток и не искала всякого случая показать свою прекрасную белую руку.
- Я не верю этим папистским ладанкам, - продолжал Мержи, густо краснея, - боже, избави! Но если мне суждено будет пасть, я хочу, чтобы она знала, что, умирая, я носил на груди этот залог.
- Какая суетность! - воскликнул капитан, пожимая плечами.
- Вот письмо к матушке, - сказал Мержи слегка дрожащим голосом. Жорж принял его, ничего не сказав, и, подойдя к столу, открыл маленькую библию и стал читать, чтобы чем-нибудь заняться, покуда брат его заканчивал туалет и завязывал массу шнурков и ленточек, которые тогда носили на платье.
На первой же попавшейся ему на глаза странице он прочитал следующие слова, написанные рукой его матери:
"1-го мая 1547 г. родился у меня сын Бернар. Господи, веди его на путях твоих! Господи, сохрани его от всякого зла!"
Он с силой закусил губу и бросил книгу на стол. Мержи увидел это движение и подумал, что брату в голову пришла какая-нибудь нечестивая мысль. Он поднял с серьезным видом библию, вложил ее обратно в вышитый футляр и запер в шкаф со всеми знаками высочайшего почтения.
- Это библия моей матери! - сказал он.
Капитан ходил по комнате и ничего на это не ответил.
- Не время ли уже идти? - сказал Мержи, застегивая портупею.
- Нет, мы еще успеем позавтракать.
Оба сели за стол, уставленный разного рода пирогами, между которыми стоял большой серебряный жбан с вином. За едою они не спеша и с притворным интересом обсуждали достоинства этого вина по сравнению с другими винами из капитанского погреба. Каждый старался за этим пустым разговором скрыть от собеседника свои настоящие чувства.
Капитан поднялся первым.
- Идем, - сказал он хриплым голосом. Он надвинул шляпу на глаза и стремительно спустился по лестнице.
Они сели в лодку и переехали через Сену. Лодочник, догадавшись по их лицам, что заставляет их ехать в Пре-о-Клер, был особенно старателен и, не переставая грести, рассказал им со всеми подробностями, как в прошлом месяце двое господ, один из которых назывался графом де Коменж, удостоили его чести нанять у него лодку, чтобы в ней спокойно драться, не боясь, что им помешают. Противник г-на де Коменжа, фамилии которого он, к сожалению, не знает, был проколот насквозь и свалился вниз головой в реку, откуда он, лодочник, так и не мог его вытащить. В ту же минуту, как они причаливали, они заметили лодку с, двумя мужчинами, которая пересекала реку шагах в ста ниже.
- Вот и они! - сказал капитан. - Оставайся здесь. - И он побежал к лодке, в которой ехали Коменж и виконт де Бевиль.
- Ах, это ты! - воскликнул последний. - Кого же Коменж сейчас убьет: тебя или твоего брата? - С этими словами он обнял его, смеясь.
Капитан и Коменж обменялись торжественными поклонами.
- Сударь, - обратился капитан к Коменжу, как только освободился от объятий Бевиля, - я считаю, что на мне лежит долг сделать попытку предотвратить пагубные последствия ссоры, не основанной на затрагивающих честь причинах; я уверен, что друг мой (он указал на Бевиля) присоединит свои старания к моим.
Бевиль скорчил отрицательную гримасу.
- Брат мой очень молод, - продолжал Жорж - неизвестен и неопытен в дуэльном деле; из этого вытекает, что он принужден выказывать себя более щепетильным, чем всякий другой. Вы же, сударь, наоборот, имеете прочную репутацию, и ваша честь только выиграет, если вы соблаговолите признать перед г-ном де Бевилем и мною, что только по неосмотрительности…
Коменж прервал его взрывом смеха.
- Шутите вы, что ли, дорогой капитан? Или вы считаете меня способным так рано покинуть постель своей любовницы… ехать за реку, и все это для того, чтобы извиниться перед сопляком?
- Вы забываете, сударь, что лицо, о котором вы говорите, - мой брат и что это оскорбляет…
- Пусть он был бы вашим отцом, мне что до этого! Мне нет никакого дела до всего вашего семейства!
- В таком случае, сударь, с вашего разрешения, вам придется иметь дело со всем семейством. И так как я старший, то вы начнете с меня.
- Прошу прощения, господин капитан, я принужден, по всем дуэльным правилам, драться с тем лицом, которое меня вызвало раньше. Ваш брат имеет право на первенство, непререкаемое право, как говорится в судебной палате; когда я покончу с ним, я буду к вашим услугам.
- Совершенно правильно! - воскликнул Бевиль. - И я, с своей стороны, не допущу, чтобы было иначе.
Мержи, удивленный, что разговор так долго тянется, медленно приблизился. Подошел он как раз вовремя, потому что услышал, как брат его осыпал Коменжа всевозможными оскорблениями, вплоть до "труса", меж тем как этот последний отвечал с непоколебимым хладнокровием:
- После вашего брата я займусь вами.
Мержи схватил своего брата за руку.
- Жорж, - сказал он, - так-то ты мне помогаешь? Разве ты согласился бы, чтобы я сделал для тебя то, что ты хочешь сделать для меня?.. Сударь, - сказал он, оборачиваясь к Коменжу, - я к вашим услугам. Мы можем начать, когда вам будет угодно.
- Сию же минуту, - отвечал тот.
- Вот это превосходно, дорогой мой, - произнес Бевиль, пожимая руку Мержи. - Если я сегодня, к моему сожалению, не похороню тебя здесь, ты далеко пойдешь, мой милый.
Коменж скинул камзол и развязал ленты на туфлях, как бы показывая этим, что он намерен не отступать ни на шаг. Между профессиональными дуэлянтами была заведена такая мода. Мержи и Бевиль последовали его примеру; один капитан даже не сбросил своего плаща.
- Что же ты, друг мой Жорж? - сказал Бевиль. - Разве ты не знаешь, что тебе придется со мной схватиться? Мы не из таких секундантов, что сложа руки смотрят, как дерутся их друзья, у нас в ходу андалузские обычаи.
Капитан пожал плечами.
- Ты думаешь, я шучу? Клянусь честью, тебе придется драться со мною. Черт тебя побери, если ты не будешь драться!
- Ты сумасшедший и дурак, - холодно произнес капитан.
- Черт возьми! Ты мне ответишь за эти слова или вынудишь меня… - Он поднял шпагу, еще не вынутую из ножен, словно хотел ударить ею Жоржа.
- Тебе угодно? - сказал капитан. - Отлично! - Через минуту он был уже в одной рубашке.
Коменж с совершенно особенной грацией махнул шпагой в воздухе, и ножны мигом отлетели шагов на двадцать. Бевиль хотел сделать так же, но ножны только наполовину слезли с лезвия, что считалось и признаком неловкости и дурной приметой. Братья обнажили свои шпаги с меньшим блеском, но тоже отбросили ножны, которые могли бы им помешать. Каждый встал против своего противника с обнаженной шпагой в правой руке и с кинжалом в левой. Четыре лезвия скрестились одновременно.
Посредством приема, именовавшегося тогда у итальянских фехтовальщиков liscio di spada é cavare alia vita и состоявшего в том, чтобы противопоставить слабому материалу сильный и таким образом отразить и обезвредить оружие своего противника, Жорж первым же ударом выбил шпагу из рук Бевиля и приставил острие своей к его груди; но, вместо того чтобы пронзить ему грудь, он холодно опустил свое оружие.
- У нас неравные силы, - произнес он, - перестанем. Берегись, чтобы я не рассердился.
Бевиль побледнел, увидев шпагу Жоржа на таком близком расстоянии от своей груди. Немного сконфуженный, он протянул ему руку, и оба, воткнувши свои шпаги в землю, занялись исключительно наблюдением за двумя главными действующими лицами этой сцены.
Мержи был храбр и хорошо владел собою. Он обладал достаточными познаниями в фехтовальном искусстве, и физические его силы превосходили силы Коменжа, который к тому же, по-видимому, был утомлен после предшествовавшей ночи. В течение некоторого времени Мержи ограничивался тем, что с крайней осторожностью парировал удары, отступая, когда Коменж слишком приближался, и не переставая направлять ему в лицо острие своей шпаги, меж тем как кинжалом он прикрывал себе грудь. Это неожиданное сопротивление раздражало Коменжа. Видно было, как он побледнел. У человека такой храбрости бледность служит признаком крайнего гнева. Он с удвоенной яростью продолжал нападать. Во время одной из схваток он с большой ловкостью отбросил вверх шпагу Мержи и, сделав стремительный выпад, неминуемо пронзил бы его насквозь, если бы не одно обстоятельство, почти чудо, которое отвело удар: острие рапиры встретило ладанку из гладкого золота и, скользнув по ней, приняло несколько наклонное направление. Вместо того чтобы вонзиться в грудь, шпага проткнула только кожу и, пройдя параллельно пятому ребру, вышла на расстоянии пальцев двух от первой раны. Не успел Коменж извлечь обратно свое оружие, как Мержи нанес ему в голову удар кинжалом с такой силой, что сам потерял равновесие и упал на землю. Коменж упал в одно время с ним, так что секунданты сочли их обоих убитыми.
Мержи сейчас же вскочил на ноги, и первым его движением было - поднять шпагу, которая у него выпала из рук во время падения. Коменж лежал неподвижно. Бевиль приподнял его. Лицо Коменжа было покрыто кровью; вытерев кровь платком, Бевиль увидел, что удар кинжала попал в глаз и что друг его убит наповал, так как, по-видимому, клинок прошел до самого мозга.
Мержи смотрел на труп остановившимся взором.
- Ты ранен, Бернар? - сказал, подбегая к нему, капитан.
- Ранен! - произнес Мержи и только теперь заметил, что вся рубашка у него в крови.
- Это ничего, - сказал капитан, - удар только скользнул по ребру. - Он остановил кровь своим платком и попросил у Бевиля его платок, чтобы закончить перевязку. Бевиль опустил на траву тело, которое он держал, и сейчас же дал свой платок и платок Коменжа, вынутый им из камзола убитого.
- Ого, приятель, какой удар! У вас бешеная рука! Черт побери! Что же заговорят парижские завзятые дуэлянты, если из провинции к нам будут приезжать молодцы вроде вас? Скажите на милость, сколько раз вы дрались на дуэли?
- Увы, - ответил Мержи, - я дрался первый раз. Но ради бога, окажите помощь вашему другу.
- Черт возьми! Вы его так ублаготворили, что никакой помощи ему не надо; клинок вошел в мозг, и удар был таким верным и крепким, что… Взгляните на его бровь и щеку, рукоятка кинжала туда вошла, как печать в воск.
Мержи задрожал всем телом, и крупные слезы одна за другой потекли по его щекам.
Бевиль вынул кинжал и внимательно стал смотреть на кровь, наполнявшую выемки на клинке.
- Вот инструмент, которому младший брат Коменжа должен поставить толстую свечу. Прекрасный этот кинжал сделал его наследником знатного состояния.
- Пойдем отсюда… Уведи меня, - произнес Мержи угасшим голосом, беря своего брата за руку.
- Не огорчайся, - сказал Жорж, помогая брату надеть камзол. - В конце концов, человек, которого ты сейчас убил, не заслуживает большого сожаления.
- Бедный Коменж! - воскликнул Бевиль. - И подумать, что тебя убил молодой человек, дравшийся первый раз в жизни, - тебя, который дрался около сотни раз! Бедный Коменж!
Таково было окончание его надгробной речи.
Взглянув последний раз на своего друга, Бевиль заметил часы, висевшие у покойного по тогдашнему обычаю на шее.
- Черт возьми! - воскликнул он, - тебе уж нет надобности знать, который час. - Он снял часы и спрятал их себе в карман, заметив, что брат Коменжа и так будет достаточно богат, а ему хочется иметь что-нибудь на память о друге.