- Да, хан, ждут меня в Москве.
- И ещё я тебе хочу сказать, Василий: от своих мурз я узнал, что великого княжения Шемяка будет добиваться. И на грамоты мои смотреть не станет. Многие князья и бояре его сторону примут.
Князь открыл рот, чтобы произнести слова благодарности, но застряли они в горле комом. Едва смог выдавить из себя:
- Прощай, хан... Дай Бог, не свидеться... - И поднёс беспалую ладонь ко лбу, трижды перекрестился.
Второй раз возвращался Василий Васильевич от Улу-Мухаммеда великим князем.
Лошади запряжены, возницы в который уже раз осматривали подпруги, заглядывали под телеги, проверяя оси перед дальней дорогой. А князь всё не возвращался, словно не хотел расставаться с землёй, на которой он стал пленником. Наконец Василий повернулся к Михаилу Андреевичу и сказал:
- Едем, князь... домой.
Кто уезжал не без грусти, так это князь Михаил Андреевич. Зацепила его за сердце юная татарка, с которой он проводил время в полоне. И сейчас, наблюдая в стороне за отъездом князя, она спрятала лицо, опасаясь показать слёзы, жгучие, горькие, подступившие к глазам.
Великий князь был отпущен с боярами, воинами и челядью. В знак особого расположения к своему гостю Улу-Мухаммед велел сопровождать князя доверенным мурзам. Татары ехали молча и держались по обе стороны от Василия. И эта ненавязчивость казанских уланов только напоминала ему, что он по-прежнему пленник.
- Эй, мурза, как там тебя? - окликнул Василий Васильевич улана. - Шёл бы ты со своими людьми обратно. Здесь меня никто не тронет, через день пути - Московия!
Улан Галям посмотрел на князя. Он не любил Василия, и куда радостнее для него было бы повстречать князя где-нибудь на поле брани, чем сопровождать его до самой Москвы. Но улан исполнял волю хана, которая для него священна, и потому неотступно ехал рядом, готовый ценой собственной жизни уберечь от беды великого князя. И в то же время Улу-Мухаммед велел исполнять волю Василия, как если бы это было сказано самим ханом. Ещё некоторое время он колебался, а потом, повернувшись к всадникам, прокричал:
- Едем обратно... в Казань! Князь Василий просит не тревожить его, до Москвы он доедет сам.
Улан даже не попрощался с князем - ударил стременами в бока жеребцу и, обдав Василия липкой грязью, поскакал в обратную дорогу.
- Тьфу ты, нечисть! - Василий Васильевич смахнул с лица комья грязи.
И долго ещё потом князь не мог отделаться от ощущения налипшей на лицо грязи - она, как смердящий плевок, который не вытравить и благовонным ладаном.
Михаил Андреевич, подгоняя коня, ехал впереди великого князя, повсюду сообщал благую весть об освобождении Василия Васильевича. Колокола радостно бились, встречая московского хозяина. Михаил спешил в Москву к великим княгиням, ненадолго останавливался, чтобы поменять коней, и, забывая про сон, ехал дальше. Под Дудимным монастырём Михаил Андреевич решил остановиться. Он не хотел беспокоить святых старцев и потому лагерь разбил под стенами.
С утра было морозно, замёрзли лужицы, тонкий ледок хрустел под ногами. Однако днём солнышко припекло, растопило лёд, и его капли крупными бриллиантами поблескивали на солнце. Шатёр у Михаила просторный.
крепкие обручи стягивали сукно, и порывы ветра разбивались о плотную ткань. Шатёр поставили на самом берегу, и он напоминал величавый струг, который резал серую, потемневшую по осени воду, а на высоком стержне трепетало знамя.
Внутри уже было прибрано: в углу иконка, под ней сундук, на который небрежно брошен великокняжеский дар - шуба бобровая. Князь Михаил подозвал боярского сына и, плюхнувшись на сундук, сунул под нос кожаный сапог, повелел строго:
- Снимай! Отоспаться хочу!
- Князь! - переступил порог шатра дьяк Иннокентий, вертлявый, словно маленькая собачонка, мужичок. - У монастыря дьяк Дубенский с Ачисаном!
Михаил Андреевич встрепенулся и, отстранившись от боярского сына, привстал:
- Чего они хотят? Спросил, что им надобно?
- Да по всему видать, от Дмитрия Шемяки к Улу-Мухаммеду торопятся.
- Татар-то много с ними?
- Малость! Может, всех и положим? А ежели что, монахи нам помогут.
- Ачисана не трогать, пускай едет в свою басурманову Орду. Покажи ему печать Улу-Мухаммеда, что Василий, как и прежде, великий князь московский. А дьяка Дубенского вязать и в шатёр ко мне! Да чтоб ни один татарин или наш обратно не повернул! Будут дерзить... мечом рубите!
Михаил Андреевич едва успел ополоснуть с дороги лицо, поменять рубаху, как рынды втолкнули в шатёр дьяка Дубенского. Он не желал идти, упирался, матерился нещадно, проклиная насильников, а стражи, взяв его за шиворот, лихо впихивали в шатёр. Губы дьяка были разбиты, из носа сочилась кровь.
- Кланяйся князю, негодник! Кланяйся! - как маленькая собачонка, гавкал рядом Иннокентий.
Дьяк рукавом размазал по лицу липкую кровь, и оттого лицо его показалось ещё более дерзким.
- Не холоп я твоему князю! У меня свой господин имеется, великий князь Дмитрий Юрьевич!
Рынды налегли на плечи непокорному дьяку, заставляя его склониться в ноги Михаилу. Довольно хмыкнув, князь велел поднять непокорного. Кровь смешалась с землёй и пуще перепачкала дьяка.
- Ответишь за самоуправство!.. - дерзко блеснул глазами дьяк. - Сполна ответишь, что слугу самого Дмитрия Юрьевича позоришь!
- Ушёл кто-нибудь? - поинтересовался Михаил.
- Один... В лес утёк. По всему видать, дворовый малый. Прыткий больно оказался, пока его вязали, двух наших успел заколоть. Погоню за ним отправили, да, наверное, уйдёт. Конь у него больно резвый!
Теперь понятно, почему Дубенский дерзок. Только ведь на Руси один московский князь - Василий Васильевич.
- Бить дьяка кнутом до тех пор, пока не скажет, с чем к Улу-Мухаммеду ехал! И отведите подалее от монастыря, орать будет. Мне да святым покой нужен.
С дьяка Дубенского сорвали портки, задрали до самой головы рубаху и привязали к бревну. Дьяк плакал от обиды и позора, глухо матерился, просил прикрыть наготу, пожалеть его и отпустить, но рынды оставались угрюмо молчаливыми.
- Поначалу я ударю! - взял у рынды кнут Иннокентий и, повертев его в руках, словно хотел убедиться, а достаточно ли крепко орудие для дьяковой спины, нанёс первый удар.
Ремень со свистом разрезал воздух и звонко опустился на обнажённую спину.
- Будешь говорить, сучье отродье?! Зачем к басурману в Орду ехал? Будешь говорить, проклятый, на что хана склонить хотел?! Будешь!.. Будешь!..
- Ведь запорешь же... Насмерть же запорешь, - выплёвывал кровавую слюну дьяк.
- Будешь говорить?! - в который раз поднимал руку с кнутом Иннокентий.
И от ударов кнутом кровь с исполосованной спины брызгала в разные стороны, пачкая кафтаны стоявших рядом стряпчих.
- Скажу... князь Дмитрий Юрьевич великого княжения московского просил... у хана Мухаммеда. Старшим братом на Руси хотел быть...
- Чего ещё желал Шемяка?! - орал Иннокентий в самое ухо страдальца. - Чего хотел?!
- Просил у Ачисана убить... великого князя в Орде. - Лицо дьяка посинело. По ногам пробежала судорога - Дубенский дёрнулся ещё раз и затих. Жизнь оставила его тело, которое ещё несколько минут назад было сильным.
- Помер, поди, - безразлично отметил Иннокентий, вытирая окровавленный кнут о траву. - Божья воля свершилась. Ежели угодил бы Христу, он бы его пожалел. Поделом! Вот как великого князя обманывать!
Иннокентий не заметил, что подошёл монах. Ряса на нём была ветхая, через её прорехи виднелось потемневшее тело. Чернец тронул за локоть дьяка и произнёс:
- Христианин ведь... Похоронить надобно. Ты иди, дьяк, а мы его отпоём и в землю уложим.
Вот наконец и Переяславль. Василий Васильевич подошёл к городу ночью. Спал город. Не слышно колокольного звона, не брехали в посаде злобные цепные псы. Великий князь показался себе чужаком в родной вотчине. Чем не тать, который пришёл на чужой двор под покровом ночи. Отсюда и до Москвы недалеко. В Переяславле Василия Васильевича должны ждать великие княгини да бояре.
Василий велел вознице остановиться, спрыгнул на схваченную ночным морозцем землю и долго смотрел на уснувший город. Вот когда и перекреститься можно. Это не басурмановы минареты. Вместо пальцев у князя теперь торчали короткие обрубки, и он свёл их вместе, насколько это было возможно, приложил к прохладному лбу.
- Спас ты меня, Господи... теперь убереги от ненависти.
Рынды скромно стояли в стороне, не решаясь прервать беседу великого князя с Богом. Они сопровождали князя всюду: на поле брани и в плену, были свидетелями его падения, когда, казалось, ничто не может поднять его из бездны. Однако отроки видели и расположение хана к своему пленнику. Улу-Мухаммед обращался с Василием как с равным. И вот сейчас они стали невольными свидетелями его слабости: князь крестился на купола и боялся ступить в родную вотчину.
Василий был молчалив и печален. Он не знал, как примет его народ, которого он вверг в ещё одну беду. Возможно, завтра никто не захочет снять перед ним шапку, а юродивые начнут тыкать в него перстами и вопить: "Царь-ирод вернулся! Царь-ирод вернулся!"
Ночь показалась Василию особенно зловещей - предтечей к ещё большей беде.
Но когда Василий повернулся, рынды признали в нём прежнего великого князя - посуровело его лицо.
- Мы останемся здесь до утра, я не желаю тревожить город.
Переглянулись отроки: с каких это пор великий князь стал таким застенчивым. Прошка Пришелец (постаревший и осунувшийся в плену) разглядел в нерешительности князя нечто иное, прикрикнул на зазевавшихся рынд:
- Ну чего рты пораззявили?! Не слышали, что князь повелел?
Побросали овчинные тулупы отроки на телеги да спать завалились.
Утренняя служба была ранёхонько. Едва рассвело, а колокола уже торопили день, звонили радостно и настойчиво. Гости застучали в ворота. Заскрежетала цепь, и медленно, сдаваясь под усилиями стражей, поползла вверх чугунная решётка.
Дружина уже выстроилась в колонны и ожидала последнего слова великого князя, а он всё медлил и продолжал стоять у родных стен. Наконец он собрался, махнул рукой и проговорил:
- С Богом! Домой пора!
Тронулись телеги, заскрипели колеса, задвигались оси, а потом дружной дробью простучали по мосту.
- Кто такие?! - грозно окликнул въезжавших вратник.
И Прошка, отыгрываясь за долгое ожидание, обругал его и завопил:
- Неужто стяг княжеский не разглядел?! Великий князь Василий Васильевич домой возвращается! Покажет он ещё тебе!
- Мать честная! - охнул наверху, на башне, мужик и уже стыдливо, явно выпрашивая прощение, заговорил: - Да разве в темноте-то различишь, кто свой, кто чужой? Мы ворота охранять поставлены, вот и спрашиваем всякого. А вдруг тати какие наведаются, а то и татарва. - И, посмотрев на ордынцев, сопровождавших Василия Васильевича, добавил: - Мало ли!
- Ладно, - смилостивился Прошка. - Пошли с доброй вестью к великим княгиням. Скажи, Василий Васильевич вернулся!
Великую княгиню Софью Витовтовну и жену свою Марию Василий увидел сходящими с Красного крыльца. На матушке был белый платок и парчовое платье, Мария - в длинном сарафане, поверх надет короткий красный тулупчик, а на голове шапка меховая. Лестница была высокая, и матушка, поддерживаемая под руки боярынями, осторожно, носком сапожка, искала следующую ступень. А затем чередом степенно ступали бояре, словно на ветру раскачивались бобровые шапки.
- Пустите меня, - запротестовала матушка, - дайте же мне к сыну подойти.
Боярыни послушно, отступили в сторону, и Софья, обретя свободу, сделала самостоятельно шаг к Василию Васильевичу.
Сколько же раз он представлял эту встречу. Вспоминал Василий и дом-дворец, снилась Мария, но особенно щемила сердце дума о матушке, он видел её лицо: белый лоб, прорезанный морщинками, немного заострённый нос, круглый подбородок. Наверное, для дворни и бояр матушка была строгой, но Василий знал её ласковой и всегда всё прощающей.
- Василёк!.. Вернулся... - великая княгиня прижалась к груди сына, и Василий, позабыв о боли, гладил пальцами-обрубками её состарившееся лицо. Сейчас он был не великим князем московским, а мальчишкой, которому, для того чтобы укрыться от беды, нужно прикосновение ласковых материнских рук.
И, стараясь не задерживать взгляда на страшных ранах сына, великая княгиня утешала:
- Ничего, Василёк, ничего! Всё образуется, заступится за нас Господь. Главное, ты с нами. Иди... жёнушку обними, истосковалась она без тебя.
Хоть нелегка была любовь Василия, хоть и будоражила иной раз память о той первой, незабываемой ночке, проведённой с дочерью боярина Всеволожского, но думал князь о Марии всегда с теплотой. Хрупка жёнка, а вот сумела родить двух сыновей. Обнял Василий великую княгиню за плечи и тут же устыдился своей слабости - бояре ведь рядом!
- В дом иди... иди, Мария. Мне ещё с боярами поздороваться нужно.
- Здравствуйте, бояре-государи, - произнёс князь, когда великая княгиня покорно и гордо в сопровождении множества боярышень стала подниматься на Красное крыльцо.
В ответ услышал нестройное и радостное:
- Здравствуй, государь! Здравствуй, великий князь, с возвращением тебя!
Сказано это было так, словно вернулся Василий не из долгого плена, а пришёл с соколиной охоты, на которую отправился прошлым вечером.
- Москва-то как после пожара? Мне говорили, что всё сгорело.
- Что и говорить, беда! Строим, государь, всё сызнова строим. Стольная горела так, что каменья посыпались. В Москву приедешь, так ты её не узнаешь.
Устав от долгих речей, Василий Васильевич поднялся в хоромины, и бояре, сгрудившись у дверей, не решались переступить порог опочивальни, а так хотелось пойти с государем да посидеть рядком. Но Прошка Пришелец, бестия эдакая, тут как тут.
- Не видите, что ли? Устал государь! Покой ему нужен!
Ничего не берёт злыдня: великий князь в ранах весь, а ему только слегка рожу ободрало, да отощал малость, и всё такой же горластый, как и прежде. Повернулись бояре и пошли прочь.
Колокола отзвонили, кончилась заутреня, а великий князь всё молился и клал поклоны, будто наложил на себя епитимью. Он не услышал, как приоткрылась дверь и так же, тихо скрипя, затворилась. От раздумий его оторвал голос, который укорял:
- Скажи, князь, правду говорят, ты нашу землю татарам продал? Сколько же она стоит? Тридцать сребреников?
Оглянулся князь и словно совесть свою увидел: монах в длинной чёрной рясе стоит, под клобуком шальные глаза прячет. Бояр-то и на порог не пустила стража, а чернец аж в молельню ступил.
- Нет, не угадал, - отвечал великий князь, обернувшись к чернецу, и не хотелось подниматься с колен: разве с совестью разговаривают стоя: - Видит Бог, я не мог поступить иначе.
- Если бы ты остался только князем, тогда татары не пришли бы на нашу землю.
- Я не мог быть просто князем, когда и прадед, и дед, и отец мой - все были великими князьями. Москва первый город, почему же я должен быть вторым?! Мне бы никогда не простили этого греха мои дети и внуки мои. Я хотел для Москвы только добра, видит Бог!
А совесть не отступала, укоряла дальше:
- Москва не простит тебе, если ты не покаешься!
- Но я великий князь! Я могу каяться только перед Богом!
- Прежде всего ты раб Божий! Ты должен вернуться в Москву босым, сняв с себя шапку. И не пробирайся в город ночью, как это делают тати. Иди днём, чтобы каждый мог рассмотреть твоё страдание.
- Я князь великий!
- А ты думаешь, легко даётся раскаяние?! Умерь гордыню, вспомни Евангелие, когда Иисус Христос въезжал в Иерусалим на осле. Ты же всего лишь князь! - Это кричала совесть, и Василий зажал уши, чтобы не слышать её.
- Нет!
Чернец надвинул на самые глаза клобук и проговорил строго:
- Я-то добра тебе желаю. Вот поэтому хочу сказать, что в Москве зреет бунт! Если не сумеешь покаяться, не простит тебя народ!
- Стало быть, гонец перехвачен? - ещё сомневался Дмитрий Шемяка.
- Перехвачен, государь, - подхватил боярин Иван Ушатый. - Пороли его до тех пор, пока ябеду на тебя не вытянули. Не забудет тебе Васька такого, злопамятен очень.
Боярин Иван Ушатый был из угличских бояр. Детина огромного роста, с большими подвижными ушами. Казалось, они существовали сами по себе, отдельно от хозяина. Росли на голове эдакими неухоженными лопухами. Растёт этот сорняк на огородах, устремляясь ввысь и вширь, иссушивая культуры, посеянные рядом, и они по сравнению с ним кажутся почти карликовыми. Так и голова у Ивана Ушатого была маленькая, со злыми хитрющими глазёнками, которые, казалось, видели человека до самого нутра. Вот за эти уши и прозвали Ивана Шувалова Ушатым. В молодости его считали первым забиякой, и не было ему равных в кулачных боях. Кулаки как молот; грудь - наковальня, не каждый и выдерживал поединков с ним, удивлял Ушатый своих сверстников недюжинной силой, а суеверных старух вводил в страх. Нет-нет да и перекрестится иная нищенка, сидя у церкви, глядя на широченную спину детины.
Разве молено не заметить такого мужа? А если он ко всему и речист и в застолье весел? Вот и приблизил Шемяка Ушатого к себе, из окольничих в бояре вывел.
Призадумался Дмитрий.
- А что делать посоветуешь?
- Народ скликать нужно. Звать против воли великого князя. Так и сказать им: если он нас татарам продал, не место ему на московском столе.
- Что ж, так тому и случиться.
Дмитрий Шемяка уснул не сразу. Поначалу позвал в трапезную гусельников, а когда пресытился томными голосами старцев, захотелось быстрого веселья - и трапезная наполнилась плясунами, которые неистово вертелись перед князем под удары бубна и барабанов. Но Дмитрий не пьянел, как голь уличная неистовствовал вместе с разудалыми скоморохами - водил хоровод, кувыркался через голову, скакал козлом по комнате. И когда наконец хмель сумел взять своё - тело расслабилось, и веки сами собой стали смыкаться. Шемяка сделал над собой усилие - разогнал всех и лёг на сундук. Но едва прилёг князь, как сундук заскользил по палатам, потом вдруг мелко застучал коваными краями о дощатый пол и, подобно необъезженному скакуну, подпрыгнул вверх, скидывая на пол своего именитого наездника.
- Ну и перебрал же я нынче, - почёсывал Дмитрий Юрьевич ушибленный лоб и, бросив овчину на крышку сундука, скоро забылся в сладостном сне.
Утро князь проспал. Наверняка не поднялся бы и к полудню, если бы боярин Ушатый не растолкал своего господина:
- Князь Дмитрий, вставай! Знамение было!
- Что за знамение? - буркнул князь, явно не желая просыпаться.
- Земля нынче ночью тряслась! Церковь Богоявления порушилась, а на Успенском соборе трещины по всем стенам. Это Господь даёт нам знать, чтобы не принимали мы Ваську в Москву, а гнали бы его, супостата, обратно к татарам.
Дмитрий уже пробудился совсем, застегнул кафтан, надел на голову шапку. Вот как! Значит, не приснился прыгающий сундук. Прыгал, стало быть, он!
- Сундук к стене подвинь! - ткнул пальцем на своё ложе Дмитрий и вышел из горницы.