Ещё пахло в городе свежеструганым деревом от только что отстроенных домов и лабазов, а базар по-прежнему был говорлив и богат. Новость, что в Москву едет великий князь московский, растревожила всех, и народ разноголосо гудел, проклиная пленение великого князя.
- Пусть назад убирается, супостат! - задорно орали купцы. - Теперь ещё и казанцы с нас дань запросят!
Даже холопы великого князя, люди вольные, понимали, что огромная дань задавит их.
- Девок татарове захотят с каждого двора! Мало им полона!
А тут ещё и князь Дмитрий Юрьевич к людям вышел. Проклинал Василия, псом его называл смердящим. Народ бунтовал, и выходило, что стольный город принадлежит Дмитрию Юрьевичу, а не его старшему брату.
Дмитрий, встав на бочку, орал прямо в толпу:
- Продал нас великий князь! Продал, как дворовых людишек! А мы люди вольные! Землю нашу Василий отдал татарам и в Москву их зовёт! Мещёрским городком сын казанского хана управлять будет! А сам Улу-Мухаммед в Москве сядет! Мало того, что татарове дань непосильную для нас просят, так им ещё и земли подавай! Люди, неужели вы такого князя пожелаете?!
- Не хотим!
- Тебя хотим, Дмитрий Юрьевич! Тебя хотим видеть на московском столе!
- Не пустим Василия в город. Пускай назад к татарам возвращается!
- Нечего ему было из полона уходить, пускай себе там и остаётся! - подхватывали другие.
- Братья! - срывающимся басом кричал Дмитрий. - То не я говорю, то Господь за меня молвит!.. Ночью сегодня земля тряслась, и она, родимая, не хочет Василия-супостата принимать! То сигнал нам Божий был! Знамение! Если мы Василия на Москву примем, то останемся без веры, Господь все церкви повалит, негде будет замаливать грехи. Неужели вы этого желаете, православные?!
- Запрём ворота и не пустим царя-ирода!
- Наш князь Дмитрий Юрьевич! - надрывались в толпе. - На московский стол хотим Дмитрия Большого!
Только за торговыми рядами кто-то пытался защитить Василия Васильевича:
- Не служили мы галицким и угличским князьям! Мы люди великого московского князя! Только перед ним нам и ответ держать!
- Взашей его! Взашей этого смутьяна с базара! - заорали вокруг.
Так и вытолкали строптивого с базарной площади, откуда голоса его поганого и не услыхать.
Дмитрий Шемяка ушёл, а боярин Ушатый ещё долго бродил в толпе и науськивал на великого князя:
- Золотоордынцам дань даём? Даём! А теперь Васька вернётся, так ещё и казанцам дань платить станем! Неужели этого хотите, православные? Если великого князя принять не захотим, глядишь, на одно ярмо меньше тянуть станем. А там и ордынцам хребет перебьём!
Мужики дружно поддакивали, но думали о другом: не было ещё в стольном граде такого, чтобы московиты своего князя не приняли. Приходил он с победой - его ждали и встречали праздничным трезвоном, возвращался с поля брани битый - колокола печально звонили. Москва была его вотчиной, в которую он возвращался для того, чтобы отлежаться, как это делает затравленный псами медведь; да ещё для того, чтобы собрать рать вновь и дать обидчику сдачи. Москва - это не своевольный Господин Великий Новгород, которому и сам московский князь не указ. Захотели новгородцы - приняли на княжение, захотели - выперли из города. А этот сход больше напоминал новгородское вече, которое вынесло князю суровый приговор.
Первый раз такое было - вошёл московский князь в город, а колокола стыдливо молчали. И не потому, что московиты затаили на государя обиду, просто не смогли узнать его среди многих нищих, которые, как и обычно, к обедне приходили из посадов к Благовещенскому собору.
Василий Васильевич шёл без шапки, с растрёпанными волосами, босой, поднимая избитыми о камни ногами серую дорожную пыль. Шёл смиренно, с покорностью, на какую способен только схимник или большой грешник. "Если хочешь быть великим, то должен пройти и через унижение, - вспоминал князь слова монаха. - Если сам Иисус Христос в Иерусалим въезжал на осле, так почему великому князю не войти в город пешком?"
За великим князем ступали бояре, некогда горделивые, а теперь побитые и униженные, как и сам князь. На лицах ни спеси, ни злобы - боль одна да раскаяние!
- Князь это великий! Василий Васильевич! - зашептались вокруг.
- Епитимью на себя наложил за плен басурманов!
Город ждал князя-иуду, а встретил князя-страдальца.
Великий князь шапку никогда не снимал, а сейчас, позоря свою голову, повинным входил в Кремль.
- Князь великий! Василий Васильевич! - толпа расступалась перед ним.
Василий шёл через людской коридор к своему дворцу.
- Что рты пораззявили?! В ноги князю! В ноги кланяйтесь! - закричал юродивый.
И народ, словно пробудившись ото сна, упал на колени, не смея посмотреть государю в глаза. Если великий князь идёт босиком, то почему черни стоять в рост? Так и прошёл Василий до своих палат, не встретившись ни с кем взглядом.
Колокола зазвонили, приветствуя великого князя, и долго ещё звонарь тревожил Кремль радостным перезвоном - великий князь вернулся!
Зима. Зябко. Студёный ветер пробирал до костей. Бесстыдно залезал под овчинный тулуп, бросал колючие комья снега за шиворот и морозил, морозил.
Боярин Ушатый поднял воротник, уткнул нос в бараний мех. И надо же было в такую студёную погоду выезжать! Да кто мог знать! Кажись, ещё утром теплее было, даже солнышко вышло, и на тебе, пурга какая!
Боярин постучал по замерзшим бокам рукавицами, стараясь разогнать кровь, повозился в санях, и полозья, словно прося пощады, заскрипели под его тяжёлым телом.
Возничему мороз был нипочём: он весело управлял возком, лихо погонял вороного жеребца, с разгорячённой спины которого шёл клубами пар, и всю долгую дорогу напевал под нос какую-то воровскую песню. Ушатый терялся в догадках - что это? Завывание ветра или очередная песнь удалого возничего?
Боярин Иван Ушатый торопился к Борису Тверскому, и до Твери оставалось ещё добрых вёрст двадцать, когда ось с хрустом надломилась и, царапая слежавшийся снег, острой пикой упёрлась в сугроб, опрокидывая на снег возок.
- Тьфу ты! - отплёвывался от снега Иван Ушатый. - Что ты, дура, на дорогу не мог посмотреть! Вот вернёмся, розог получишь! - щедро пообещал он.
- Руку! Руку, боярин, подай, - виновато просил возничий, пытаясь вытащить Ушатого из сугроба.
Боярин Ушатый барахтался, пробовал выползти на дорогу, но увязал ещё глубже. "Грамота! - И рука мгновенно юркнула за пазуху. - Фу-ты, нечистая сила! Кажись, целёхонька. Было бы тогда от князя".
- Вот смотри ты у меня! - опять начал сердиться Ушатый. - До дома только доберёмся, а там непременно розог отведаешь!
Боярин чувствовал, как попавший за шиворот снег растаял и холодными, липкими струйками сбегал по спине, добирался до живота.
- Всю морду из-за тебя ободрал! - ругался боярин, а возничий виновато топтался на снегу, пытаясь ухватить Ушатого половчее за широкий ворот. Шапка боярина отлетела далеко в сторону и была похожа на ведро, торчащее из-под снега.
Наконец Иван Ушатый выбрался на утоптанный снег, а возница суетливо бегал подле, стряхивая с него белые комья:
- Ты уж постой, батюшка, постой! Я с тебя снег спахну. - И нежно, будто поглаживал холёную лошадку, сбивал налипший снег с сытой задницы своего господина. - Шапчонка-то твоя не помялась, как есть новая, - бережно подал он бобровую шапку.
- Как теперь? Не доедешь ведь! - ворчал боярин. - Пешком, что ли, до Твери топать?
- Почему же пешком, боярин? Лошадка вон стоит, дожидается. Ты верхом, а я уж как-нибудь доберусь. Эка невидаль, двадцать вёрст! Доберусь! От свата, помню, добирался, двадцать пять вёрст шёл.
- Околеешь ведь. Вон стужа какая! Ладно, ко мне коня, отсюдова недалече деревенька есть, сани попросим, а потом и дальше в путь.
- Хорошо, боярин. Хорошо, я мигом! - весело суетился возница. - Ступай на спину. Ничего, я удержу, это я с виду такой хлипкий, а сам я крепок!
Боярин, подобрав шубу, осторожно наступил на узкую спину возницы, словно пробуя её на крепость, как рыбак пробует дно лодки, стоящей в воде, а потом закинул ногу на вороного.
- Коня держи, коня! Уйдёт ведь! - серчал Ушатый.
- А я держу, боярин, он подле меня, шагу не ступит!
- Тьфу ты, чёрт! В сугроб опять едва не опрокинул! Ладно, поспешай давай!
Иван Ушатый легонько пнул коня, и вороной, как танцор перед девками, осторожно и грациозно поднял ногу, решаясь на первый шаг.
- А я поспешаю, боярин, поспешаю! - глубоко проваливаясь в рыхлый снег, говорил возница.
Деревенька с чёрными закопчёнными трубами оказалась неподалёку - версту проехать. Ушатый остановил жеребца около крепкого сруба с большим двором и крепкими воротами. Стукнув кулаком в дверь, заорал:
-Эй, хозяин! Гостей встречай!
Забрехала хрипло собака и враз умолкла, пристыженная громким окриком. Кто-то уверенно распоряжался во дворе:
- Ну, что пасть раззявил?! Иди открывай! Не слышишь, гость к нам!
Вслед за этим брякнул засов, нарушив ржавым скрежетом морозную тишь, и дверь отворилась.
- Мать моя! - хлопнул рукавицами молоденький паренёк. - Никак ли боярин к нам! Батя, боярин к нам! Проходь, боярин, проходь. Застыл небось на морозе?
Из-за спины парня выплыл мужик с широченной, в полгруди, бородой.
- Чей холоп? - ступил во двор боярин.
Мужик поклонился боярину, в густой бороде искрились снежинки, которые тотчас растаяли, превратившись в блестящие капельки.
- А мы не холопы, - достойно отвечал мужик, - мы люди великого князя. Ему и служим. Что встал?! - крикнул мужик на отрока, который, очевидно, приходился ему сыном. - Прими шубейку у боярина.
Ушатый с возницей вошли в сени. В доме было натоплено, по всему видать, хозяин дров не жалел, в просторной горнице уютно потрескивала лучина.
- Прошу, батюшка, проходи, - в самые ноги поклонилась боярину хозяйка - баба лет тридцати пяти.
- Хлеб на стол и молоко, - уверенно распоряжался хозяин дома. Было видно, что здесь его слово - закон.
Стол быстро накрыли: поставили щи, пироги, в блюдах квашеную капусту, в крынках - молоко, сметану.
Боярин почувствовал, что в дороге проголодался изрядно и, благословясь, взял ложку, не спеша стал хлебать наваристые щи.
- Как тебя звать-то? - спросил боярин, слизывая с губ приставшую капусту.
- Георгием.
- А по отчеству как величать?
- Иванович... - крякнул от удовольствия мужик.
- Баба твоя вкусные щи готовит, Георгий Иванович. - Боярин отправил в рот очередную ложку горячих щей.
- На то она мастерица, - заулыбался Георгий Иванович. - Бабу-то, как коня, выбирать нужно. Присмотришься поначалу, какая она хозяйка. Ежели хорошо готовит, выходит, и хозяйкой доброй будет.
- А князя своего любишь? - вдруг неожиданно поинтересовался Иван Ушатый, макая ломоть хлеба в густую сметану.
- Князя-то... Василия Васильевича? - переспросил Георгий Иванович и замолчал, глубоко задумавшись: было видно, что вопрос этот для него не праздный и требовал сосредоточенности. - Господин он мне. Мы чернь, - что псы, своему хозяину должны быть верны. А любовь - это дело бабье!
Ушатый доел щи, совсем по-мужицки облизал ложку и бросил её на стол. Она радостно заплясала и успокоилась под ласковой ладонью хозяйки. Боярин взял стакан кислого вина и выпил его до донышка.
Разговор получался любопытный. Мужик не из простых, с хитрецой, тем интереснее с ним беседовать.
- А воевать-то за великого князя пожелаешь?
- Пойдёшь, куда денешься, - вздохнул мужик. - Только это не от большой любви, оторвут от сохи - и в дружину. Здесь у нас всюду поговаривают, будто бы великий князь всю Русь татарам отдал. Хану казанскому - Москву! И не припомнить ведь такого, чтобы великий князь в полоне был. Может, он там и басурманову веру принял? А кто знает! И теперь уже трудно сказать, чьи же мы холопы - великого князя или басурмана казанского. И ладно бы только эта беда, так ведь князья норовят и между собой побраниться. А ведь братья! В народе как говорят? Если брата любишь, то и Бога любишь. Стало быть, не чтят князья Бога, ежели друг на дружку войной идут.
Боярин Ушатый хмыкнул, трудно было возражать этой мужицкой правде, и не только потому, что состояла она из простых и понятных слов, подогнана и прочна, как брёвна в добротном срубе, но ещё и потому, что вёз он князю тверскому от Дмитрия Шемяки послание. И быть может, завтра этому мужику предстоит встать под знамёна.
А мужик меж тем продолжал:
- И я, бывает, бранюсь с братьями. Старший я среди них. Шестеро нас. Бывало, по молодости и лупили друг дружку. Что поделаешь, у каждого своя правда. Но чтобы вот так, как князья, друг на друга с оружием... ни в жисть! Вот хоромины я выстроил. Кто мне помогал? Братья! И я, конечно, чем смогу, тем и отплачу за добро. А у князей всё по-иному выходит - чем больше один другому досадил, тем и радость полнее.
- Может, ты и прав, - неожиданно для себя согласился с мужиком Ушатый.
Вот ведь как бывает - знакомы едва и неровня совсем, а слова мужика пришлись по сердцу.
Боярин Ушатый достал кошелёк, положил на стол две полтины и сказал:
- Вот тебе за обед... лошадь купишь. Только у меня просьба к тебе есть.
-Какая, боярин?
- Сани нам нужны, а наши в версте отсюда поломанными остались. Потом приволокёшь, починишь и себе забрать можешь.
Мужик весело подкинул на ладони монеты. Подарок его не удивил, было видно, что деньги у него водились.
- Хоть десяток подвод могу дать, боярин. Эй, дурень, где ты там? - позвал он сына, который тотчас высунул белобрысую башку на отцовский окрик. - Помоги боярину со двора выехать.
Пурга ослабла, и выпавший снег тихо поскрипывал под сапогами Ушатого.
Возница и хозяйский сын суетливо запрягали боярину коня.
- Ось посмотри, - махнул рукой боярин, - не разлетелась бы.
- Сейчас, батюшка, - отозвался возница.
Хозяин только хмыкнул:
- У меня не разлетится... А тебе чего надо? - прикрикнул он на жену, которая, кутаясь в платок, вышла вслед за мужем. - В дом иди! Избу выстудишь.
Как ни коротка дорога до князя тверского, а боярин продрог изрядно, и, когда впереди показались хоромины князя, Ушатый облегчённо вздохнул:
- Ну и дорога! Едва живым добрался.
Никто не встречал боярина Ивана Ушатого на красном крыльце - гость он был обыкновенный.
Иван Ушатый сбил о крыльцо с сапог налипший снег и, толкнув тяжёлую дверь, гаркнул:
- Хозяин! Князь Борис! Где ты там?! Шубу с плеч примите. - Уверенно скинул он одежду на руки челяди и из сеней перешагнул в горницу.
Борис Тверской сидел подле окна. В горнице был полумрак, и глубокая тень легла на скулы князя. Сейчас Борис выглядел старше своих лет и походил на монаха в келье - та же скромность в княжеских покоях да и в одеянии самого князя.
Князь, видно, захворал - парил костистые ноги в глубокой шайке. Пар густо поднимался кверху, скрывая фигуру князя, и тогда казалось, что голова и ноги существовали сами по себе: вот чихнул князь, и из облака показалась правая рука и почесала левое колено. Потом князь вытащил ногу из воды и долго рассматривал жёлтую пятку.
Мокрая от обильного пара, рыхлозадая девка мяла пальцы князю и приговаривала:
- Застыла кровушка! Вот сейчас мы её по жилочкам и разгоним. Ой, тепло будет князю, - говорила она так, словно вела беседу не с князем, а с дитяткой-несмышлёнышем. Борис только улыбался, показывая свои крепкие зубы.
Ласка девки ему была приятна, и он щурился, словно кот на печи. А девка не жалела своих рук, норовила князю сделать поприятнее - мяла его пальцы в своих толстых ладонях, подливала в шайку горячей воды и снова растирала ступни.
Боярин Ушатый стоял в дверях, не решаясь оторвать дворовую девку от священнодействия, а она, видно чувствуя, что на время приобрела над князем власть, нежно ворковала:
- Ноженьку подними, князь. Вот так, а теперь мы ещё здесь попарим... Вот так, князь...
Наконец Борис соизволил заметить Ивана Ушатого.
- Чай, не к холопу заходишь. Шапку сними! Эй, стольники, примите у боярина шапку, - хмуро распорядился князь.
Нерасторопные были у тверского князя стольники, нехотя приняли шапку, отнесли в сени. Оно и понятно - не по чину им у чужих бояр шубы да шапки принимать, другое дело - князь! А так, боярин, да ещё угличский. Видали мы таких!
- Неласково ты принимаешь гостей, князь. Неласково, - потёр озябшие руки боярин.
- С чего мне ласковым быть? Поди, супостату служишь... Дмитрию Шемяке. Князь Василий Васильевич в полоне был, так он сразу стол московский занял и слезать с него не хотел. Великим князем московским себя видел, нам свои грамоты поганые посылал. Вздумал меня учить!
- Зря обижаешь Дмитрия, князь Борис. - Иван Ушатый понимал, что разговор не стоит начинать с ругани. Вот баба его сейчас подлечит, тогда он и отойдёт душой, сговорчивее сделается. - Если он и сел на Москву, то только потому, что Василий в плену был.
- Всех под себя подмять хочет, - не унимался Борис, не дошла до него ещё бабья ласка. - А нас, тверичей, вообще своими холопами считает. Два города на Руси всегда первыми были - Москва и Тверь!
Прорвалась в князе давняя обида: если бы не московские князья, был бы город Тверь стольным!
Иван Ушатый сел на лавку, она заскрипела под его тяжестью, вот сейчас-то самое время поговорить о главном.
- Я к тебе от Дмитрия Юрьевича с грамотой пришёл, прочти... А потом слово своё скажешь. - Ушатый засунул руку глубоко за рубаху, извлекая оттуда грамоту для князя.
Борис развернул свиток.
- Ишь ты! Понаписал! А говорили, будто бы Шемяка грамоте не обучен. Из чернецов кто помогал?
- Может, и из чернецов... Ты читай, князь, там про всё написано.
Борис скривил лицо, и от этого тени на скулах сделались ещё глубже. Читал князь внимательно, и боярин следил за его глазами, которые становились всё серьёзнее, а когда наконец Борис одолел грамоту, боярин Ушатый не выдержал, первый заговорил:
- Что скажешь, князь?
- Стало быть, и суздальские князья тоже за Дмитрием пошли?
Борис Александрович сразу спросил о главном: Суздаль - давний враг Москвы. Как не помнить, что Нижний Новгород поначалу был за Суздаль - и здесь Москва удельных князей обидела.
- Как им не вступиться за Дмитрия Юрьевича, если он суздальским князьям обратно старую вотчину передаёт, а кроме того, ещё Городец и Вятку.
- И всё даром? Не похоже это на Дмитрия, - хмыкнул князь тверской Борис.