- А где же брат мой, князь Иван?
- Взят ты, Василий, великим московским князем Дмитрием Юрьевичем, - ответил Никита.
Тяжёлая рука ухватила за плечо Василия. Через плотный кафтан великий князь почувствовал крепкие пальцы Никиты. Видно, так цепко хищный ястреб держит свою жертву. И, не будь над головой высоченных сводов, взлетел бы вместе со своей драгоценной добычей в голубую бездну неба. Терзал бы жертву в одиночестве, наслаждаясь её криками.
- Пойдём, Василий, лошади уже застоялись.
- Да будет на это воля Божья... - смирился Василий и шагнул из церкви вслед за Никитой.
На дворе стояли бояре в одних рубахах, а отроки, красуясь друг перед другом, примеряли соболиные шубы с чужого плеча.
- Чем же вы лучше разбойников? - укорил Василий. - Почему с моих бояр шубы поснимали?
- Будешь попрекать, так мы с тебя и шапку снимем! - пригрозил Никита. - Что стоишь? К саням иди!
- К которым? - спросил государь.
- Аль не видишь? Думал, что Дмитрий Юрьевич велит для тебя тройку запрягать? Не велик чином и в холодных санях прокатишься. Эй, отрок, брось на сани сена.
- Может, для государя одеял подложить? - полюбопытствовал отрок.
- Да не для Васьки, дурная твоя башка, для чернеца, что рядом с ним поедет. Охранять его будет, не ровен час, и сбежать может.
Подошёл чернец огромного роста. По всему видать, схимник, ряса на нём старая и грубая, а под ней голое тело. Ветхая одежда не грела в мороз и парила на солнце. Кожа у монаха дублёная, привыкшая и к холоду, и к зною.
- Ты прости, государь, стеречь я тебя приставлен. Вины здесь моей нет. Что мне сказано, то я и делаю. Потому и схиму на себя взял. А ты меня не признаешь, князь?
- Нет, не признаю.
- Я тот чернец, что присоветовал тебе в Москву покаянным входить.
Присмотрелся Василий и узнал свою совесть.
- Чего уж теперь.
Монах швырнул охапку сена на снег.
- Если государю не пристало на мягком ехать, то мне-то зачем? Авось не замёрзну! Трогай, возница, государя Шемяка дожидается.
Никогда для московского князя Василия дорога не была такой длинной. Бывало, быстро добирался до Троицы и вёрст не замечал, а сейчас уже всё успел передумать, обо всём поразмыслить, а дороге и конца нет. Чернец сидел напротив и угрюмо молчал. Лёгкой позёмкой забросало рясу, а зад, казалось, на морозе пристал к саням. Сидел монах, не шелохнувшись, и тоже думал о чём-то своём: возможно, о похороненной мирской жизни, а может быть, готовил свою плоть к новым испытаниям. Василию подумалось: ведь ни Иван Можайский, ни Никита не вспомнили о его сыновьях. Не догадывались, что Иван и Юрий с отцом в монастырь поехали. Монахи строго стерегли государеву тайну, что ж, и на том спасибо.
Какой ни долгой была дорога, но Москва появилась внезапно. В эту ночь она показалась Василию Васильевичу чужой. Неласково встречала вотчина. Угрюмо вокруг, и башни выглядели темницами. Чернеца совсем не было видно во мраке, и только недобро светились глаза.
- Вот и приехали, князь. Ты уж не обессудь, что стражем при тебе был. А ведь это наша не вторая встреча. Коломну помнишь, когда Юрий тебя удела лишил?
- Как же такое забудешь.
- Так вот, я и там тебя сторожил...
- Кто у ворот? - послышался голос начальника караула.
- Князя везём, Василия, - был ответ. - Ко двору московского князя Дмитрия Юрьевича.
Ворота отворились, и возница, продрогший в дороге изрядно, прикрикнул нетерпеливо на лошадь:
- Что стала? Копыта примёрзли? Топай, давай!
Лошадка шумно выдохнула клубы пара и понуро поволокла сани великого князя в неволю.
Дмитрий Шемяка был на Поповкином дворе.
Михаил Алексеевич принимал Дмитрия как великого князя - кланялся до земли, целовал руку, а девкам своим велел прислуживать и глаза на князя беззастенчиво не пялить. Дочки у боярина Михаила Алексеевича удались на славу - одна краше другой! Обе высокие, толстые косы до самых пят. Лицом белые, а чернющие глаза словно угольки жгли.
Дмитрий пьянел всё более. Да и было от чего! Настойка у боярина сладкая, вино хмельное, а девки - одна краше другой. Скоморохи не давали скучать - прыгали через голову, задирали шутейно друг друга, тыча кулаками в бока, кричали петухами, носились по комнате и ржали жеребцами.
Дмитрию приглянулась старшая дочка Михаила Алексеевича - девка пышная, сдобная, мимо проходила как пава, походка плавная, бёдрами покачивает, грудь высокая, что тебе каравай хлеба.
На дворе уже была глубокая ночь, самое время идти в свои хоромы, но Дмитрий Юрьевич не торопился. Наклонилась девка, отвечая поклоном на похвалу князя, косы до полу упали.
- Боярин, - подозвал к себе Дмитрий Михаила Алексеевича, - домой к себе я не пойду. Поздно уже, думаю, ты меня не выставишь.
- Разве бывало такое, чтобы боярин выставлял великого князя!
- Земли-то у тебя много?
- Пять сёл, - гордо отвечал боярин. - Самое большое из них Клементьевское. Под Тверью все они. Я ведь из тверских бояр, государь.
- Не забыл. Хочешь, Михаил Алексеевич, две деревни в кормление получишь! И не где-нибудь, а под самой Москвой! Со стольными боярами в чине сравняешься.
- Как не хотеть! - опешил от такой милости Михаил Алексеевич, подливая в стакан князю белого вина.
- Дочка мне твоя старшая приглянулась... Кажется, её Настасьей звать.
- Настасьей.
"Стало быть, и эта Настасья, - подумалось Шемяке, - может быть, так же и в любви понимает".
- Пусть перину мне постелет, да помягче! Притомился я малость, спать хочу.
Видать, и вправду о Шемяке молва ходит, что до баб большой охотник.
- Куда льёшь, дурья башка! Не видишь, край уже, - укорил Дмитрий Юрьевич, смахивая с кафтана вино. - Ну так что скажешь, боярин? Или чести не рад? А может, ты московского князя отказом хочешь обидеть?
Последние слова прозвучали угрозой. О Дмитрии Шемяке говорили разное. В городе сказывали, что приглянулась ему как-то жена боярина Бобра, так он того к татарам в Большую Орду послом отправил. Там его живота и лишили. После чего к жене-красавице его заявился. Она окаянного отвергла и, простоволосая, через весь двор бежала, спасаясь. Догнал её Дмитрий и мечом посёк.
- Видать, ты от счастья совсем онемел, боярин. А может, не рад ты?
- Рад, государь! Конечно, рад! - Михаил Алексеевич старался не показать своего огорчения. - Вот только не знаю, как дочери об этой чести сказать.
- Ты отец, тебе и говорить. Хотя постой!.. Я и сам могу попросить Настасью перину постелить.
Шемяка поднялся с лавки и сделал шаг к женской половине дома.
- Постой же, государь! Постой, Дмитрий Юрьевич, - запротестовал боярин. - Я сам дочке об этой радости сообщу!
Михаил Алексеевич переступил порог девичьей.
- Пошли прочь! - прикрикнул в сердцах боярин на дворовых девок, которые тотчас разлетелись птахами в стороны. - Оставьте меня с дочерью... Прости меня, боярышня, прости, дочь, - упал Михаил Алексеевич перед девицей на колени. - Князь московский Дмитрий просит, чтобы ты ему перины стелила. Коли откажешь, погубит он весь наш род. А нас со двора выставит. Коли согласишься, в роскоши да богатстве заживём. Ещё два села в кормление отдаст, так я те сёла в приданое тебе отдам. Против такого богатства ни один парень не устоит!
Настасья неловко освободилась из батюшкиных объятий, поднялась. Видно, беда и вправду большая, если от неё не сумели заслонить даже отцовские руки. "Если бы матушка была жива, смогла бы что-нибудь присоветовать. Может, и обошлось бы", - вздохнула боярышня.
- Перину мне несите, князь Дмитрий Юрьевич отдыхать желает! - кликнула Настасья сенную девку.
Дмитрий Шемяка уже ждал Настасью и, когда она перешагнула порог, не мог скрыть восхищения. Сейчас, стоя перед ним в одной рубашке, она показалась ему ещё краше. Даже ростом сделалась выше, длинная сорочка едва касалась голых пяток, а белая холщовая ткань обтягивала округлые бёдра.
Настасья положила перину на сундук, умело подбила слежавшийся пух и, поклонившись государю, произнесла:
- Сделано, князь.
Дмитрий Юрьевич не сводил с девки взгляда.
- Знаешь, кто я? Князь московский! А Васька, брат мой, на дворе моём в сарае мёрзнет. Отца твоего теперь конюшенным сделаю. Дворец конюшенный стеречь станет и лошадок моих холить. Пусть помнит о чести. Ты поближе подойди. Настасья, чего в угол вжалась? Рубаху мне помоги снять... Да ты прижмись, прижмись ко мне покрепче, тогда и снимешь. Чего же ты меня сторонишься? Чай, я не прокажённый какой, а господин твой!
Настасья помогла Дмитрию снять рубаху, прохладные пальцы едва касались его плеч. Взглянув на его плотно сбитую фигуру, девка вдруг зарделась.
- Что? Мужниного тела не видывала? - спросил беззастенчиво Дмитрий Юрьевич. - Вона как загорелась!
Князь поднялся с лавки, взял из её рук рубаху и швырнул далеко в угол, потом бережно, словно пытался снять с девичьих плеч мотылька, развязал узенькие тесёмки. И сорочка белой лёгкой волной упала к её ногам.
- Вон ты какая! - выдохнул Дмитрий, увидав Настасью всю. - Хороша девка, ничего не скажешь!
Настасья перешагнула сорочку, словно освобождалась от плена, и сделала шаг навстречу московскому князю.
Дмитрий поднял боярышню на руки и положил на постель. Девка так и утонула в пуху.
- Стало быть, ты девка? - хмуро поинтересовался Дмитрий.
- Девка, - честно призналась Настасья, натягивая одеяло до самого подбородка.
Дмитрий отряхнул налипший сор со стоп, провалился в перину рядом с Настасьей и довольно хмыкнул:
- Давно у меня девок не было. Ты только ноги пошире раскинь и не ори! Не люблю я этого.
Несколькими часами позже, расслабленный и с приятной истомой в ногах, Дмитрий Юрьевич вышел во двор. После душной и жарко натопленной горницы мороз показался ему особенно крепким. Князь уткнул нос в густую овчину и спросил у боярина Ушатого:
- Уж не околел ли Васька в такой мороз?
- Не околел, - уверил боярин Ушатый, - час назад к нему забежал. В углу сидит и молится всё. Видно, грешил много, если до сих пор грехи замолить не может.
-Будет тебе! - одёрнул боярина князь.
На миг он почувствовал нечто похожее на жалость к брату - не хватало, чтобы холопы князей поучали. Дашь волю, так он и на московского князя голос повышать станет.
Василия Васильевича стерегла дюжина стражей. Они уже продрогли изрядно: толкали один другого в бока, прыгали и, казалось, совсем забыли о своём великокняжеском пленнике. Но стоило юродивому приблизиться к сараю, как тотчас раздался предостерегающий окрик:
- А ну пошёл отседова! Не видишь, что ли, нельзя тут ходить!
Это был Иосий-юродивый. Известный всей Москве своими прорицаниями и чудачеством. Однажды он предсказал ураган, который разрушит одну из церквей. Так и случилось. В другой раз предвещал, что загорятся посады, а в полыме сгинет множество народу. Сбылось и это. В народе с тех пор юродивого стали называть Иосий-кликуша. Юродивого боялись и обходили стороной, ко как обойти приближающуюся беду? Спастись от ненастья можно только под крышей. Или не знать о ней вовсе. Вот поэтому, заприметив Иоську-кликушу, люди крестились и бежали прочь.
- Это кто здесь на Иоську голос повышает? - вышел из темноты Дмитрий Юрьевич.
Позади князя двое бояр: Ушатый да Никита Константинович.
- Не признал я Иоську, - оробел отрок, - думал, тать какой крадётся. Василия отомкнуть хочет.
- Прости его, святой отец, - сказал Дмитрий и, взяв ладонь старика, притронулся к ней сухими губами.
- Знаю, зачем пришёл, - заговорил Иоська, - подумай, князь, только Господь Бог наш и может судить.
Иоська-юродивый говорил так, словно сумел проникнуть во все тайные думы князя, только взглянет - и прочитает все помыслы. Трудно понять, кто помогает кликуше: бес или Господь. И нужно ублажить обоих. Иоська смотрел проницательно и строго, как будто докопался до самых сокровенных мыслей Шемяки, видел то, о чём не догадывался и сам князь. Не находилось смельчака, который посмел бы прогнать Иоську-кликушу со двора. Дмитрий Юрьевич терпеливо ждал, когда юродивый насмотрится вволю. Но Иоська сгинул в ночи, наводя своим каркающим голосом суеверный ужас.
- Помни же, о чём я сказал, Дмитрий! Помни!
Ещё некоторое время все молчали: и охрана Василия Васильевича, и бояре. Сказанное испугало всех, а потом Дмитрий махнул рукой и чертыхнулся в сердцах:
- Принесло его! Чтоб ему!.. - не договорил Дмитрий, по всему видать, Божьей кары опасался. - Отопри сарай! Ваську хочу посмотреть.
- Сейчас, государь, это я мигом, - заспешил молоденький отрок, отворяя дверь.
Василий стоял в углу на коленях. Спина его, несмотря на лютый холод, оставалась открытой, а может, мороз не трогал князя, не мешал ему молиться. Василий обернулся на скрип отворяемой двери и в свете горящих факелов увидел Шемяку. Он поднялся, поклонился ему, как если бы приветствовал старшего брата, и произнёс:
- Здравствуй, брат, здравствуй, Дмитрий Юрьевич, любезный мой...
- Любезный! - закричал вдруг Дмитрий. - А что ты сделал для любезного брата?! Братья тебе нужны для того, чтобы водили за тобой коня, как это делал мой батюшка Юрий Дмитриевич в Орде! Ты этого хотел?! - Дмитрий подошёл к Василию совсем близко, ухватил рукой за подбородок и заорал в самое лицо: - Нет, ты скажи мне! Ты этого хотел?! А может, ты хотел, чтобы твой любезный брат подставлял тебе под ноги скамейку, подобно холопу, когда ты будешь залезать на коня?! Ответь же нам, православным, брат мой родимый, зачем ты привёл татар на нашу землю?! Зачем ты им Русь продал?! Зачем отдал им наши города в кормление?! - Шемяка вдруг умолк, вспомнилось предостережение Иоськи-кликуши, но оно тут же потонуло в гневе, подобно камню, брошенному в воду. - Татар ты любишь сверх меры, вот от того и речь их поганую изучил! Христа почто обижаешь?! Иуда ты! - выговаривал Дмитрий страшные слова. - Хотел ты меня отцовского удела лишить, так теперь сам без удела останешься!
Василий не смел возразить, слушал братову речь покорно.
- Поделом, поделом мне... - шептали его губы.
Отроки, сгрудившись тесно за спиной Дмитрия, не смели поднять на Василия глаза. Они помнили великого князя другим, когда он шёл впереди христианского воинства, гордым, неустрашимым и дерзким на слово. И даже обрубленные пальцы служили свидетельством того, что он не прятался за спины своих дружинников. Сейчас Василий предстал перед ними покорным, униженным. Им бы уйти и не смотреть на позор Василия Васильевича, но Дмитрий, обернувшись назад, закричал:
- Вот они все стоят! И спросить у тебя хотят, брат, за что ты нас всех обесчестил? И ещё я хочу спросить, - негромко произнёс Дмитрий. И этот переход от громкого крика до шёпота показался зловещим, и стоявшие рядом стражники поёжились. Бояре молча переглянулись - быть беде. - Почему ты брата моего старшего ослепил? Почто не позволил ему образа Божьего лицезреть! Эй, Никита! - окликнул Шемяка боярина, и тот быстрым шагом приблизился к Дмитрию. - Вели позвать чернеца Иннокентия. Он в таких делах мастер, думаю, возиться долго не станет.
Никита Константинович продолжал стоять. Он ещё надеялся, что сейчас Дмитрий отменит приказ. Вот отчитает Василия Васильевича да и выпустит с миром. Ну, может, постриг заставит принять. На том и порешат.
Но Дмитрий Юрьевич вдруг осерчал:
- Ну чего стоишь?! Раскорячился, как баба на сносях! Кому сказано, чернеца звать!
- Бегу, государь! - метнулся Никита Константинович к двери.
Минуты не прошло, как привёл он за собой высоченного монаха, того самого, что караулил Василия всю дорогу от Троицы до Москвы.
Иннокентий поклонился всем разом, потом задержал взгляд на Василии и сказал:
- Не думал, великий князь, что так скоро придётся свидеться. Вот какая четвёртая встреча получилась. - И, уже оборотясь к Дмитрию, спросил: - Зачем звал? Пострижение от князя Василия принять?
- Уж мы его пострижём... Держи его крепче! - приказал князь.
- Может, он по-доброму? - всё ещё не решался прикоснуться к великому князю монах.
- Держи его, монах, пусть твоими руками говорит воля Божия! Я поступлю с ним так, как он поступил с братом моим кровным. Я выколю ему глаза! Выколю своими собственными руками! - орал Дмитрий.
- Да что же ты, князь, делаешь, - ухватил за руки Дмитрия боярин Ушатый. - Неужто хочешь Дмитрием Окаянным прослыть?
Василий стоял не шелохнувшись, терпеливо дожидался приговора. Он отдал себя на волю Шемяки, а там будет так, как рассудит Господь.
Кинжал остановился у самого лица Василия. Если не боялся татаровых сабель, так чего же опасаться братова кинжала?
Шемяка размышлял. Ещё мгновение, и он отбросит кинжал и обнимет Василия.
- На, - протянул Дмитрий чернецу кинжал, - пусть твоими руками совершится Божий суд!
Монах попятился.
- То не Божья воля, то воля окаянная!
- Я и есть Божья воля! - кричал Шемяка. - Возьми кинжал!
Иннокентий смотрел на кинжал, и рубины на рукоятке казались каплями запёкшейся крови. Он перекрестился, взял из рук государя Дмитрия Юрьевича кинжал.
- Держите Василия! - прикрикнул он на отроков. - Крепко держите! А ты чего истуканом стоишь! - повернулся он к боярину Ушатому. - Заткни Ваське рот поясом, чтобы не орал!
Стражи заломили Василию руки, а Иван Ушатый глубоко в глотку затолкал пояс. Некоторое время монах молчал, произносил последние слова молитвы, а потом размашисто перекрестился.
- Да исполнится воля Божья, - и ковырнул остриём кинжала правый глаз Василия.
Иннокентий почувствовал, как по руке потекло что-то - липкое и скользкое. В свете полыхнувшего факела разглядел перекошенное от боли и страха лицо великого князя, увидел, с каким ужасом посмотрел на него левый глаз. После чего размашисто, стараясь попасть именно в чёрный зрачок, пырнул его остриём клинка. Василий затих, повиснув на руках стражников.
- Бросить Ваську в угол! - распорядился Дмитрий и, когда стражи положили бесчувственное тело Василия в угол, пригласил: - Пойдёмте, бояре, горькую пить.
Утром Шемяку разбудил звон Чудова монастыря. Это был призыв к заутрене, когда колокола захлёбывались в радостном звоне нового дня: весело и звонко. То гудел большой колокол, который мог плакать только по усопшим. И чем дольше звонил он, тем тревожнее становилось на душе Дмитрия. "Неужто Василий помер? Вот тогда уж точно Окаянным назовут!"
В окнах засветились свечи, от звона колоколов просыпалась челядь.
Постельничим у Шемяки был Иван Ушатый, и князь громко позвал боярина:
- Ивашка!.. Ивашка, пёс ты смердячий! Куда запропастился! Не слышишь, как государь тебя кличет!
В горницу заглянул заспанный боярин. Было видно, что вчерашнее застолье не прошло для Ушатого бесследно: глаз не видать, а лицо - что свёкла печёная.
- Звал, государь? - спросил боярин.
- Иди во двор, узнай, кого хоронят. И чтобы быстро! Вот ещё что... пива принеси, в горле першит.
Ушатый ушёл и вернулся с огромным, в виде утки, ковшом. Борода и усы мокрые, видать, приложился сам, прежде чем государю поднести. Ладно уж, вон как рожу скривило, авось поправится.