Прошка не раз подступал к государю, пытался устыдить его:
- Василий Васильевич, князь, да что же ты с собой делаешь? Лица на тебе нет, доведёшь ты себя до могилы. Приберёт тебя смертушка раньше сроку. Может быть, на соколиную охоту поедем? Помнишь, как бывало...
- Пошёл вон! - сердился Василий, и в этом крике угадывался прежний великий князь - властный и своенравный.
Василий стоял у алтаря, отсюда молитвы легче доходят до ушей Бога. И, не стыдясь своей назойливости, вымаливал прощение. Покорность Василия Васильевича была скорее лукавством - для ближних слуг он ведь оставался по-прежнему великим князем. А долгое стояние на коленях перед святыми образами напоминало затянувшуюся болезнь, после которой Василий Васильевич должен был выйти ещё более окрепшим.
- Государь, батюшка!
С шумом распахнулась дверь, и вместе с холодным ветром в церковь ворвался рязанец Бунко.
Василий Васильевич оглянулся на дверь и продолжал молиться. Ещё недавно Бунко служил великому московскому князю, был у него любимцем, но переманил Дмитрий Шемяка доброго слугу богатым жалованьем. Теперь он за Дмитрием колчан со стрелами носит. Ничего необычного в поступке Бунко не было: уходили бояре служить тому князю, кто жалование больше по-ложит и в кормление деревеньки даёт. Однако предательство Бунко больно ранило московского князя. Василий Васильевич выделял его среди многих, а на пиру давал чашу с вином из своих рук, хотя рядом сидели бояре и породовитее. Ценил великий князь Бунко за то, что в бою был сильным и храбрым, мог развеселить своего господина незатейливой шуткой: наденет маску скомороха и носится словно дьявол, выделывая коленца, а на шее бубенцы, словно у породистого жеребца.
- Государь, батюшка, время ли поклоны бить. Иван Можайский сюда с дружиной идёт, хочет тебя в полон забрать!
Выгнать бы пса смердящего из церкви, чтобы не смущал великого князя погаными речами, да милосерден стал Василий - отвечал устало:
- Лжёшь, холоп! Мы с братьями крест целовали. Не посмеют они войной пойти.
- Да как же они не посмеют, если их рать уже у монастырских врат! Я обманом их оставил и сюда побежал, чтобы тебя предупредить.
- Как я могу тебе верить, если ты уже предал меня однажды?
- Прости, государь, и вправду бес меня попутал. Только не могу я более Шемяке служить. Чёрен он, словно дьявол!
- Пошёл вон, пёс! - вдруг разозлился князь. - Выгнать холопа из церкви!
Монахи будто того и ждали: подхватили Бунко под руки и опрокинули несносного головой в снег. Бунко расцарапал всё лицо и, сплёвывая кровавую слюну в сугроб, выдавил:
- Ну и дурень же у вас князь, ежели правду от лжи отделить не может.
Кончилась обедня. Василий положил последний поклон, а потом, оборотясь к Прошке, наказал:
- Пошли отроков на гору к Радонежу, пусть посмотрят. Кто знает, может, и не врал Бунко.
Санный поезд растянулся на добрую версту и, подобно гигантскому аспиду, стал медленно взбираться на гору Радонеж. На белом снегу отпечатывалось его чёрное извивающееся тело.
Змея ползла неторопливо, крепко уверовав в свою силу. Так хладнокровно гадина подкрадывается к жертве, парализованной ужасом. Впереди был монастырь, который, подобно животному, заворожённому страхом, наблюдал за приближением чёрного аспида. Совсем немного оставалось до вершины горы, сейчас змея заползёт на вершину, свернётся в клубок, чтобы в следующий миг распрямиться в прыжке и вонзить ядовитые зубы в трепетное тело жертвы.
- Но! - подгонял кнутом замерзшую лошадь сотник.
Он и сам изрядно продрог. Снег то и дело попадал за высокие голенища, а в сапогах хлюпала холодная вода.
- Долго ещё? - раздался из саней голос.
- Рогожу-то натяни на дурную башку! - выругался сотник. - Не ровен час, стража Василия увидит. Вот тогда всех и порешат!.. Недолго ещё, потерпи!
Отрок опять укрылся рогожей и затих.
- Эко князю-то удивление будет, когда увидит, что рать перед ним. Это надо же было додуматься - ратников под рогожей прятать, - не то пожалел, не то похвалил великого князя возница.
- Эй, кто вы такие будете?! - выехали на сопку вестовые Василия. - Куда едете?
- В Троицу спешим, - отозвался тысяцкий. - Сено мы уже отвезли, а сейчас рогожу везём. Давеча игумен уплатил за всё, да не смогли сразу всё нагрузить, вот сейчас и гоним, - нашёлся тысяцкий. - А сами-то вы кто такие будете? Ратники, видать.
- Тебе-то что за дело!
Сани въехали на гору, поравнялись с группой стражей, и по отлогому спуску полозья заскользили дальше, увлекая за собой санный поезд.
- Стой! - окликнул головные сани страж. - Остановись, тебе говорят! Что ты под тулупом прячешь? Говоришь, в монастырь рогожу везёшь, а сам доспехи надел! Поворачивай сани! - орал отрок.
Страж не успел опомниться, как рогожа отлетела и с соседних саней два дюжих детины с боевыми топорами ринулись на разгневанного воина. Один из них размахнулся и, вкладывая в удар всю силу, опустил топорище на голову отрока.
- Вяжи их, мужи! Вяжи крепче! - орал тысяцкий.
Рогожи, ставшие ненужными, разлетались в разные стороны. И дюжина ратников, утопая в глубоком снегу, уже мчалась вдогонку за стражами. Снег мешал бежать им, и они, путаясь в длинных тулупах, вязли в глубоком снегу.
- Держи их! Не дайте им уйти! - орал тысяцкий, срывая на морозе голос.
Рядом с тысяцким Иван Можайский нетерпеливо поигрывал плетью, сбивая с сапог рыхлый снег. Иван Можайский видел, как один за другим вязли в глубоком снегу дозорные Василия Васильевича и, неловко барахтаясь, пытались выбраться на твёрдый наст, который обламывался под их тяжестью, и вновь они оказывались в прочном плену. Ратники Ивана Можайского без лишней суеты окружили стражей Василия Васильевича и после недолгой борьбы повязали их по рукам и ногам. А потом бесчувственных, изрядно помятых побросали в сани.
Плеть Ивана Можайского гибкой змейкой извивалась в воздухе, резала его со свистом и опускалась в глубокий снег.
Путь в Троицкий монастырь был свободен.
Иван Андреевич ещё медлил, понимал, что от его воли зависит не только судьба великого княжения, но и самой Москвы. А что, если повернуть против Шемяки? До чего додумался супостат - великих княгинь в холодных сенях держал, пока с боярами решал, как с московским князем поступить. Софья Витовтовна (горда шибко!) накидку соболиную брать не пожелала, так и простояла в одном сарафане на стуже. И Василий Васильевич ведь не чужой, а брат двоюродный! К кому первому он за помощью обращался, когда против ордынцев укреплялся? К Ивану Можайскому! С кем планами своими делился? И здесь Иван Андреевич. И даже с братом Шемякой мирил его можайский князь.
Гибкая плеть изрезала вокруг весь снег, неровные, извилистые линии глубокими шрамами оставались на белой поверхности. Вот удар пришёлся мимо цели, и кожаный ремень, крепко обвив голенище, причинил князю боль.
- Ну что ты стоишь?! - сжав зубы, простонал можайский князь. - Погоняй дружину скорее в Троицу! Вели князя брать! Не ровен час, уйдёт!
Тысяцкий, укоряя себя за медлительность, уже покрикивал на дружину, подгонял её к Троице.
Иван Можайский видел, как поле стало наполняться людьми, и ратники, облачённые в тяжёлые доспехи, терпеливо и уверенно направлялись по глубокому снегу к Троице.
Он ещё раза два хлестнул плетью снег, наказывая его за строптивость, а потом обломил древко о колено и с силой отшвырнул прочь.
- Государь, Василий Васильевич! - орал Прошка. - Шемяка у Троицы! За тобой приехал!
Василий Васильевич поднялся на стены и увидел, как к Троице, пробираясь через рыхлый снег, торопилась дружина.
- Как же это? Ведь на кресте клялись! - не верил князь своим глазам.
- Да что же ты, государь, стоишь? Бежать надо! - Прошка потащил великого князя к лестнице. - Успеешь уйти! Пока они через снег пройдут, время уйдёт, а ты другой стороной от монастыря ускачешь! Там путь накатан, всю неделю монахи хворост ко двору возили. Авось смилостивится Господь, убережёт! Скорее же, государь, на конюшенный двор!
Конюшенный боярин побитым псом увивался подле Василия.
- Да как же, батюшка, сам же не велел коней держать запряжёнными. Всё говорил, что крестное целование у тебя с братьями. Не посмеют они против Бога... Вот тебе и раз, кто же знал, что так обернётся!
Несмотря на мороз, конюшенный изрядно вспотел, и на лбу выступила обильная испарина. Длинные волосья свалялись и грязными сосульками спадали на ворот шубы. Для него Василий Васильевич ещё оставался московским князем.
Боярин пытался заглянуть в глаза великому князю, а поймав его взгляд, съёжился, словно получил сильный пинок.
Василий размашисто шёл по конюшне. В стойлах, неторопливо пожёвывая сено, стояли распряжённые лошади.
- Бери, государь, любую да скачи прочь от монастыря, - торопил Прохор. - Дружина Шемяки сейчас во врата стучать начнёт.
- Нет! - воспротивился вдруг Василий. - Чтобы я как тать убегал из святой обители на неподсёдланной лошади?! Это Московская земля, и я здесь хозяин! Если уезжать, так не вором, а на тройке, как подобает великому князю! Вели запрячь! - распорядился великий князь.
- Сейчас, государь! Это я мигом! - волчком закрутился конюшенный. - Челядь! Да куда же они все запропастились!
- Государь, Василий Васильевич, ворота ломают! Прятаться тебе нужно! - торопил Прохор.
Василий вышел с конюшенного двора. Челядь приуныла, шапки поскидали, как будто мимо покойника пронесли. А может, это последняя честь некогда великому московскому князю? Чернецы гуртом стояли подле собора, великого князя уже и не замечают. Стало быть, уже другого хозяина присмотрели. Ладно, хоть руки ещё не крутят!
- Батюшка, родимый ты наш! Прячься, авось укроют тебя троицкие стены. От татар они нас спасали, быть может, тебя от братьев укроют! - подался вперёд игумен.
- К Троицкой церкви, государь, беги! К Троицкой! - вопил пономарь. - Там стены мурованые. Пойдём, я тебя спрячу. Не пожалеет ведь Шемяка, порешит разом! Господи, что же это делается на земле нашей, если брат на брата опять идёт.
Василий продолжал стоять.
- Василий Васильевич, беги за мной, спасайся от смертного боя!
- От татар не прятался, а от братьев скрываться придётся? Неужели князья хуже татар будут?
Зазвонили колокола. И непонятно было, к чему этот звон: к печали горькой или радости великой. В ворота уже рассерженно стучали, и резкий басовитый голос распорядился:
- Открывай, братия! Чего затаились? Или гостям не рады? Князь к вам приехал!
Вратник-чернец отворять не хотел:
- Что же это вы, господа, в гости с оружием ходите? Сложили бы рогатины у врат да зашли бы в монастырь. Аль нас, чернецов, перепутались?
- А ну отворяй, Божий человек, кому сказано! Не любит князь у ворот топтаться! Мигом взломаем!
Вратник долго не мог совладать с засовом: он выскальзывал, обжигал холодом руки, и походило, намертво застыл на морозе. А когда щеколда наконец поддалась усилиям, руки были избиты в кровь.
Дзинькнуло на холоде железо, словно просило прощения, а следом заскрипела дверь, впуская в церковь великого князя.
- Не майся, государь! Здесь будешь! Церковь каменную не взломают силой. Я ухожу, а ты изнутри запрись.
- О сыновьях позаботься.
- Будет сделано, государь, позабочусь.
У алтаря горели свечи, и копоть тонкой струйкой тянулась к каменному своду, растекаясь по овальным углам, где и умирала, оставляя после себя тёмные разводы. Казалось, сам Христос проникся бедой Василия Васильевича и в этот час выглядел особенно скорбящим, и узкое чело глубоко прорезала продольная морщина.
- Спаси меня, Господи, не дай причинить зла, - просил государь. - Убереги от лиходеев, не дай свершиться худому. Не оставь малых деток без отца, а отчину без хозяина. Чтобы не попала она в худые руки, чтобы не предали её разорению и позору.
Христос скорбел вместе с государем. Василию показалось, что морщина становилась глубже, чем обычно, а у корней волос зародилась другая, едва уловимая полосочка.
Теперь Василий радовался, что в монастыре не было его сыновей - Ивана и Юрия. Вчера вечером они упросили его отъехать в село Боярово к князю Ивану Ряполовскому. Обещали вернуться к вечеру. А ведь отпускать не хотел и, если бы не Прошка, который был привязан к князьям особенно тепло, видно, придержал бы их подле себя.
Село Боярово славилось своими стариками, каждый из которых был кудесник и чудный сказатель, и приезжали сюда из окрестных пригородов князья, чтобы послушать удивительные истории. Особенно охоч был до дедовских притч старший из сыновей - Иван. Он мог часами слушать чудное житие мучеников и видел себя стойким отшельником, прославившимся своими пережитыми испытаниями.
Видно, скоротали сыновья ночь в долгих разговорах и сейчас торопятся обратно, чтобы вернуться к отцу в срок. Василий вдруг похолодел от мысли: они могут вернуться к полудню, когда здесь будет вражья дружина. Не посмотрит Шемяка, что отроки перед ним, смерти предать может.
Если выйти сейчас навстречу дружине - значит, попасть в плен, который пострашнее басурманова будет, но тем самым спасти сыновей. Ежели остаться - дружина начнёт искать великого князя и без него обратно не вернётся, но тогда вместо одного заберут троих.
Во дворе послышалось ржание, а затем раздался грубый окрик Никиты Константиновича, боярина Шемяки:
- Куда князя, пономарь, спрятал? Где он, етит твою! Говори, пока душу из тебя не вытряс!
Застучали копыта о каменный пол, видно, горячий конь вынес всадника на церковную паперть, и в следующий миг голос Никифора запротестовал:
- Да что же ты, поганец, делаешь?! Неужто на коне в церковь хочешь въехать?!
- Ты что, пёс, не узнаешь боярина московского князя?! - слышал Василий голос Никиты Константиновича.
- А вот ты пёс и есть! - твёрдо на своём стоял пономарь. - Нет у Василия Васильевича таких бояр!
- Дерзок ты больно, пономарь, видно, плеть по тебе плачет. Я боярин московского князя Дмитрия Юрьевича!
- Не бывало никогда такого московского князя на Руси, а был угличский князь Дмитрий!
- Где Василий?! Куда ты его запрятал?!
- Если ты сам иуда, так, думаешь, и я им стану? - дерзил пономарь.
- Эй, десятник, поди сюда! Подвесить этого Божьего человека за ноги. Пусть повисит до тех пор, пока не скажет, где Василий спрятался. Если и это не поможет, прости Господи, тогда взломаем ворота церкви. А там, быть может, Бог и простит нам этот грех. Первый наложу на себя строгую епитимью.
Василий Васильевич слышал, как яростно сопротивлялся пономарь, матерился, что тебе базарный мужик, позабыв про святость, проклинал мучителя погаными словами, а потом вдруг сдавленно замычал. "Видать, рот заткнули, - подумал государь и вновь обратил взор к немым образам. - Спаси и убереги честь мою!" - прикасался Василий Васильевич пальцами-обрубками к прохладному лбу.
- Что здесь происходит, Никита? Почему пономарь башкой вниз висит? Наказывал же я строго, чтобы бесчинства над святыми старцами не чинили!
Это был Иван Можайский, только ему одному мог принадлежать этот раскатистый бас. Князь продолжал:
- Пономарь, так где же брат мой, московский князь Василий Васильевич? Слово даю, что с ним ничего не случится.
Василий отпрянул от алтаря, коснулся руками домовины, в которой покоились святые мощи старца Сергия, словно хотел набраться от них силы, а потом, приникнув губами к двери, закричал:
- Иван, здесь я! Помилуй меня, брат, не тревожь ты мою грешную душу! Дай мне покой, зачем я тебе понадобился? Неужели жизни лишить меня хочешь? Неужели грех братоубийства желаешь на себя взять? Как же после этого жить будешь? Хочешь, я не выйду из этого монастыря и здесь же постриг приму!
- Брат Василий, - отвечал Иван, - неужели ты думаешь, я Каин? Вот тебе крест святой, что лиха тебе никакого не причиню. Выходи смело из церкви, дай же я посмотрю на тебя! Дай обниму наконец!
Василий посмотрел в лицо скорбящего Спаса. "Одобрил бы?" - подумалось князю. Потом взял с гроба икону святой Богородицы и зашагал к двери. Разве посмеют поднять на князя оружие, когда святая икона в руках?
Иван Можайский, увидев Василия с иконой, отстранился. Снял шапку, перекрестился на святой образ.
- С братом я целовал животворящий крест и вот эту икону перед гробом Сергия, что никакого лиха друг дружке чинить не будем. А теперь не знаю, что со мной будет. Неужто Шемяка нарушил клятву?
Иван поправил на лбу ржаную прядь и отвечал достойно:
- Василий Васильевич, неужели ты думаешь, что я пришёл бы сюда, если бы тебе грозила большая беда? Если мы хотим сделать тебе зло, так пусть это зло покарает и нас! Я прибыл к тебе по наказу нашего двоюродного брата Дмитрия Юрьевича. В Москве он теперь... бояре его встретили с почётом, как великого московского князя. Велел он привести тебя ко двору как гостя.
- Так почему же с дружиной пришли?
- Это мы делаем для христианства и для твоего откупа. Пусть татары, которые с тобой пришли, видят, что ты в полоне у брата своего, тогда и облегчат выход.
Спасла икона. Заступился Господь.
Василий поставил икону у гроба с мощами и опустился сам на колени. Слёзы душили его, и, закрывая лицо руками, великий князь зарыдал. Плакал тяжело, обрубками пальцев размазывал по щекам слёзы, которые казались горячими и жгли кожу, стекали по скулам и стыдливо прятались в густой рыжеватой бороде. Вместе с очищающими слезами пришёл и покой.
Раньше Василий не плакал никогда, он просто не умел этого делать. Он не плакал, когда Юрий не хотел признавать его права на великокняжеский стол и не считал своим старшим братом. Не было слёз и потом, когда Юрий занял Москву. А до слёз ли было в плену у Большого Мухаммеда? Был стыд, была боль, но не слёзы.
Он вдруг вспомнил себя пятнадцатилетним юношей, проехавшим на жеребце от ханского дворца до гостиного двора. И сам Юрий Дмитриевич вёл за поводья его коня. Тогда он был горд, но кто посмеет его упрекнуть за это. Только позже Василий понял, что причинил дяде боль, которую не сумеет залечить даже такой врачеватель, как время.
И теперь слёзы, накапливавшиеся в нём годами, подобно обильному дождю, очистили его душу. Слёзы стекали по кафтану, падали на икону Богородицы, и, казалось, она прослезилась вместе с великим князем.
В другом углу молился Иван, выбрав для своих откровений святого Николу. Иван Андреевич стоял к великому князю боком и видел его, упавшего ниц; его красивую голову, которая не склонялась ни перед татарскими стрелами, ни перед ханом Золотой Орды. Сейчас воспалённые уста князя целовали домовину святого Сергия. Острую жалость испытал Иван Можайский к Василию. Нахмурил чело, притронулся к нему ладонью, словно хотел разгладить его, потом рука медленно опустилась на грудь, на плечо.
- Прости меня, Господи, за моё лукавство. Не мог я поступить иначе. Рассуди нас по справедливости и заступись за Василия.
Иван отбил ещё несколько поклонов, потом вышел из церкви, бросив стоящему рядом Никите:
- Возьми его!.. И стеречь! Животом своим ответишь, если что!
Василий помолился. Встал. Вокруг никого. Неужто Сергий помог, сумел оградить от ворогов. И тут из тёмного угла вышел Никита. "Фу-ты! Вышел, словно чёрт из преисподней!" - подумал великий князь и тут же попросил у Господа прощение за греховное сравнение.