Роман "Дом Черновых" охватывает период в четверть века, с 90-х годов XIX века и заканчивается Великой Октябрьской социалистической революцией и первыми годами жизни Советской России. Его действие развивается в Поволжье, Петербурге, Киеве, Крыму, за границей. Роман охватывает события, связанные с 1905 годом, с войной 1914 года, Октябрьской революцией и гражданской войной. Автор рассказывает о жизни различных классов и групп, об их отношении к историческим событиям. Большая социальная тема, размах событий и огромный материал определили и жанровую форму - Скиталец обратился к большой "всеобъемлющей" жанровой форме, к роману. Основным содержанием романа является рассказ о вырождении и гибели семьи миллионера Силы Гордеича Чернова. Параллельно истории рода Черновых рассказывается о судьбе талантливого выходца из низов - художника Валерьяна Семова. История падения и разложения дома Черновых раскрыта в судьбе трех поколений: Силы Гордеича, его детей и внуков.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 33
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 69
Скиталец (С. Г. Петров) 92
Примечания 99
Скиталец
ДОМ ЧЕРНОВЫХ
Посвящается моей жене В. Ф. Петровой.
Автор
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
В имении купца Силы Гордеича Чернова "Волчье логово" в зимний вечер состоялся семейный ужин, за которым было изрядно выпито по весьма серьезному поводу: в этот вечер из Москвы приехал знаменитый художник Валерьян Иваныч Семов свататься за младшую дочь Силы Гордеича Наташу. Дело, по-видимому, шло на лад: художника приняли радушно, хотя еще окончательного разговора не было. За ужином говорили о посторонних предметах, больше слушали рассказы гостя, а старик зорко приглядывался к будущему зятю, наводящими вопросами экзаменуя его.
После ужина, когда члены многочисленной семьи разошлись по комнатам огромного дома в старинном дворянском стиле, с антресолями и зимним садом, Сила Гордеич пригласил Семова в кабинет. Кабинет был небольшой, но уютный, с большим кожаным диваном у стены, украшенной фотографиями беговых лошадей, с мягким ковром, застилавшим всю комнату. На письменном столе горела электрическая лампа под зеленым шелковым абажуром, а рядом был накрыт маленький круглый столик с двумя стаканами кофе и бутылкой коньяку, с ломтиками лимона на тарелке.
Они сидели вдвоем за этим столиком, продолжая начатый за ужином разговор.
Сила Гордеич был маленький, сухонький старичок в опрятной пиджачной паре и крахмальном воротничке, с седой головой, остриженной бобриком, с седыми, коротко подстриженными усами, чисто выбритый, с сухим, энергичным лицом, напоминавшим фельдмаршала Суворова.
Знаменитый художник - высокий молодой человек лет тридцати, в черной бархатной блузе, бледный, о длинными волосами, с маленькой эспаньолкой и веселыми, смеющимися глазами - в положении жениха чувствовал себя не совсем свободно.
Старик налил в обе рюмки коньяку и, чокнувшись, заговорил неожиданным для его фигуры густым басом:
- Выпьем-ка, брат, Валерьян Иваныч, да потолкуем! Вы за ужином-то много кой-чего нам рассказали, теперь мой черед, расскажу вам про себя… - Он выпил, крякнул и продолжал: - Род наш старинный, купеческий, отцы и деды наши купцами были. Разорялись мы и на нет сходили, и опять возрождались: потому - у нас в роду коммерческий талант. Не хвалясь, скажу: я, Валерьян Иваныч, большой коммерсант! Да-с! Имейте это в виду! Я завсегда могу деньги нажить - честно и чисто, как и до сих пор наживал. Вы знаете, как я начинал?
- Нет, - улыбаясь, отвечал художник, - Расскажи-те-ка! Это, наверно, интересно.
- Хе-хе-хе!.. - низким грудным смехом засмеялся старик. - Не только интересно, а пожалуй, для вас, молодых людей, и поучительно.
Он придвинул мягкое кресло поближе к собеседнику и начал:
- Вот, послушай-ка. Отец мой помер, разорившись дотла. Перед концом его жизни жили мы на мужицкий лад: сами пахали и сеяли, на базар хлеб возили. Бывало, все пойдут в харчевню, а ты купишь калач, да на возу и поешь, чтобы деньги целее были… После смерти отца стало еще хуже: оставил он мне всего-навсего полторы тысячи… долгов! Только и всего. За долги пришлось последнего лишиться, все распродать; осталась избенка да лошаденка. Забился в деревню, притаился, - ни гу-гу! В город и глаз не кажу: людей стыдно. Думаю - как жить? Ведь надо же делать что-нибудь. Работал крючником на пристани, водоливом был - не понравилось. И надумал я овцами торговать; а у самого денег ни шиша, взяться нечем. Делать нечего, отправился в город и - к дяде. Дядя был у меня купец состоятельный, но, конечно, такой, что зря деньгами не сорил. Рассказал ему, каким делом хочу заняться. Дядя для начала дал мне взаймы триста рублей. С них я и начал. Купил на все эти деньги овец и сам стал пасти их С пастуха, Валерьян Иваныч, я начал! Бывало, пасу это я в поле овец и все думаю: как бы мне деньги нажить? Хе-хе! Осенью сам повез овец в Москву, продал выгодно, очистилась мне тысяча; я на всю тысячу - опять овец, и пошел в гору. Смотрю - годика через два у меня уже с десяток тысчонок завелось. Тут мы с братом моим покойным хлебную торговлю завели на Волге; двое орудовали, вместе и жили, попросту, без затей. Шибко мы тогда погнали дело. Случалось, брали барышу тысяч по сорок и по восемьдесят!
Старик потянулся к бутылке и, наливая в рюмки, сказал нравоучительно:
- Вот как мы наживали, Валерьян Иваныч!
- Да, у вас, по-видимому, была большая энергия. Но чем вы все-таки объясняете такой быстрый успех? Откуда были такие барыши?
- Бог его знает… - Сила Гордеич вздохнул. - Время такое было. Случалось, покупаем хлеб на одной пристани по одной цене, а перевозим прямо на другую пристань, верст за пятнадцать, - и продаем на пятак за пуд дороже; на всю-то партию и выходило тысяч пятьдесят барышу! Волга-то тогда дикая была, телеграфу никакого не знали. Первые-то пароходы на моей памяти пошли. Ну, кто посмышленее да порасторопнее других, те и наживали. И греха в этом никакого не было. Так и вырастали капиталисты. А дворяне и тогда ничего не делали, только имения свои проедали. Я, Валерьян Иваныч, открытый враг дворянского сословия. Они проживали, а мы наживали! Они падали, а мы возвышались. Вот это имение и дом, где мы сейчас с вами сидим, перешли ко мне за долги от кутилы-гусара, который всю жизнь только и делал, что наследственное, не им скопленное, по ветру пускал. Дом мой в городе - тоже бывший дворянский. Деньги прожить, проесть и пропить - это преступление великое: не жалеть и не любить деньги - это значит людей не уважать! Кто рубля не бережет, тот сам гроша не стоит!
Зычный голос старика постепенно повышался.
- Деньги - это что-то такое нежное, - заговорил он вдруг полушепотом, с неожиданной теплотой и лиризмом в голосе. - С ними нужно осторожно: не дотрагиваться до них, всякую пылинку с них сдувать, чтобы росли они, а не таяли; иначе ведь они живо пылью разлетятся. Любить их, беречь и лелеять нужно, нежно с ними обращаться; ведь это же что-то живое, святое, неприкосновенное, как жизнь человеческая… Ненавижу дармоедов, расточителей, разрушителей! - загремел он вдруг разряжающимся голосом. - Уважаю только тех, кто создает, кто накопляет. Идея накопления капитала - это великая идея! Ей посвятил я жизнь мою: самоучка, учился в уездном училище, с пастуха начал. На себя трачу не больше, чем, может быть, самый последний бедняк тратит. Идее служу! Российский капитал воздвигаю, создаю силу, которая в общем своем составе, может быть, впоследствии все судьбы России к лучшему будущему повернет. Ведь вы подумайте, что это за сила! Каждая копейка - работай! Все - кипи! Все - возрастай! Пускай корни, накапливай силу. Капитал - это все! Если одни растратят, другие должны будут опять с самого начала создавать его. Без этого - гибель, без этого - смерть! Все - для создания капитала, в нем - все начала и все концы!..
Густой голос маленького старика раздавался в ушах Валерьяна непреклонно и грозно. Художник слушал, склонясь на локотник кресла, полузакрыв ладонью глаза, и казалось ему, что голос этот принадлежал не хилому, низенькому, седенькому старичку, сидевшему против него, а кому-то другому - исполину.
Голос умолк.
Художник очнулся и взглянул на старика. Седой, сухой и хилый старичок вздохнул и наполнил рюмку.
- Одно меня крушит, - более спокойно, низкой октавой продолжал он, - некому дело передать, преемников нет.
- Да ведь у вас уже взрослые дети, и все такие хорошие! - удивленно возразил Валерьян.
- Люди-то они хорошие, слов нет, а только что не коммерсанты: интеллигенты все! Эти капитала не наживут. Дай бог хоть бы то, что есть, сохранили… Жена воспитанием их всех перепортила; книжница она у меня, идеалистка старая, все по книгам, все по системе. Нагнала полон дом учителей - шваль всякую; им бы, как служащим людям, место свое указать, чтобы знали они его, а она их - в передний угол! Развалится какой-нибудь выгнанный студентишка и порет дичь со всякими красными словами, а сам - уж видно его насквозь - рассукин сын, блюдолиз!.. Жена моя ничего этого, бывало, не видит - слушает словеса, да мне же в лицо фыркает: "Ты, дескать, что понимаешь? Тебе бы жеребят, а не ребят воспитывать! Твое дело - деньги наживать, а вот это - люди!" Хе-хе! вроде как увлекалась одним эдаким. А он - не будь дурак, да старшую-то дочь со двора и смани. Ну, тогда, само собой, жена моя его возненавидела. Денег за убежавшей дочерью я, конечно, не дал никаких, и мучилась она с прощалыгой десять лет, пока от него назад ко мне не сбежала. Живет теперь здесь. Ни вдова, ни мужняя жена - изломалась вся. Старший сын - больной, к делу неспособен, а младший - вроде как толстовец, не сочувствует мне, перед новыми идеями преклоняется. А того не понимает, что эти идеи придуманы специально против нас, имущего класса, чтобы нас же с наших мест спихнуть. Вот и некому дело передать… На тебя ежели посмотреть, - парень ты славный, чистый, прозрачный какой-то, насквозь тебя сразу и видно. Нет, не деловой, не практический ты человек. Не такого бы мне зятя нужно! Ну, так что поделаешь? Любимая дочка! Последнее и единственное мое утешение. Ведь она у меня - любимая, Валерьян Иваныч, совсем как ребенок, и сердиться-то на нее ни за что нельзя. Не знает ни людей, ни жизни, принцессой какой-то воспитали ее. Что поделаешь? Живите уж! Об одном только прошу - не обижайте ее!
Художник вспыхнул и вскочил со стула: слова будущего тестя как бы ударили его по лицу.
- Что вы, Сила Гордеич! Да я жизнь мою за нее положу!
- Вижу, вижу. Теперь-то это так, а жизнь велика, всего бывает. Тогда и попомните мою просьбу: берегите ее, не обижайте!
Старик встал, растроганный и готовый обнять Валерьяна.
Художник тоже встал и обнял его. Они поцеловались. Потом опять сели, и купец заговорил совсем другим, деловым тоном.
- Денег Наташа будет получать три тысячи в год…
- Он махнул рукой и с шутливой строгостью зарычал:
- Больше не дам ни копейки!
- А вы ничего не давайте, - внезапно возразил художник: - у меня есть годового дохода тысяч десять, нам и хватит. А если придет надобность, то, надеюсь, вы тогда Наташе не откажете.
Сила Гордеич обиженно взглянул на будущего зятя.
- Как же это так - ничего? Этого нельзя! Сколько ей полагается, она будет получать. А вы, - с прежним воодушевлением заговорил он опять, - если у вас будут лишние деньги, в банк их положите. Деньги надо беречь, Валерьян Иваныч. Они вам нелегко, чай, достаются. Ведь вот теперь у вас успех, слава, зарабатываете прилично; надолго ли это? Пройдет на вас мода или - не дай бог - болезнь пристигнет, и останетесь как рак на мели! Вы, - покуда на вашей улице праздник, - деньги копите. Деньги! деньги! Зажмите их в кулак вот так, крепче, покудова они сами в руки плывут, а не сумеете - потом поздно будет: близок локоть, да не укусишь. Послушайте меня, старика, я долго жил, много на своем веку видел всего: и беден был, и сам капитал наживал; цену деньгам знаю, сколько труда-то человеческого в каждой копейке заключается! А вот вы, видно, еще не знаете, даже своего труда, заметил я, не цените.
Молодой человек смутился.
- Ваша правда, я как-то не думал о деньгах.
- Для чего же вы тогда картины ваши пишете? Конечно, деньги хотите нажить!
- Нет! - с улыбкой и удивлением возразил художник. - Нужда - скверная вещь, но если бы за мои работы ничего не платили, я все равно писал бы. Работа моя сама по себе доставляет мне наслаждение… Ну, как бы сам это сказать?.. Ведь вот вы - купец, а я - художник; трудно представить себе двух людей, более противоположных, чем мы с вами. Но у вас - вы сами говорите - есть природный коммерческий талант к наживанию денег, которых вы лично на себя не тратите. Стало быть, не деньги сами по себе нужны вам, а только процесс созидания капитала, который является в руках ваших силой, управляющей жизнью людей. Благодаря этой силе вы можете, если захотите, творить: строить города, железные дороги, превращать пустыни в цветущие страны! Одним словом, капитал вы цените как силу, дающую власть, вам дорога и приятна возможность управлять. Мне в моей работе важны не деньги, а мое творчество; мы на полотне показываем новые, лучшие, еще не воплощенные формы жизни, лучшие чувства и мысли, бросаем в жизнь идеи в образах. Если вы - строители жизни, то мы - ваши архитекторы, создающие план: постройки, чтобы наши воздушные замки вы могли превратить в реальные - из железа и камня, из мрамора и золота. Я тоже, как и вы, думаю, что моя работа в общем составе с работой других, таких же, как я, художников, ученых, писателей и артистов, может иметь влияние на судьбы не только России, но и всего человечества. Ведь от того, что создаем мы, взгляды у людей меняются. А что мне будет за мою работу - большие деньги или бедность, это уже не главное в нашем деле.
- Ловко подвел! - прогудел Сила Гордеич, с большим интересом слушавший художника. - Однако идеи идеями, а деньги деньгами. Нынче все измеряется на деньги: написал ты ценную вещь - тебе честь и слава и - деньги! Выбился исподнизу - значит ты есть победитель в жизни, сила: получай приз - жену хорошую! Хе-хе-хе!.. Впрочем, - продолжал он с причудливой строгостью, - посмотрю я, как ты пьешь: если - плохо, не отдам за тебя дочь, а ежели сможешь мою марку держать, - ну, тогда бог с тобой - бери! Ну-ка, наливай, нечего мне зубы заговаривать!
Будущий зять, улыбаясь, налил рюмки, а старик, чокаясь, чудачливо ворчал.
- Люблю я тебя за то, что не из дворян ты, своим трудом и талантом выбился в люди, так же, как и я. Нашему-то роду двести лет, постарше другого дворянского: нынче тот дворянин, у кого деньги есть!
В комнату почти неслышными шагами вошла Наташа.
Красавица лег двадцати трех, несколько выше среднего роста, в простом сером, серебристом платье, с темно-каштановой длинной косой, нежно-смуглая, с большими синими глазами, отенёнными черными ресницами, художнику она показалась похожей на царевну "серебряного царства" на картине Васнецова.
- Можно к вам? - тихо и смущенно улыбаясь, спросила она глубоким, низким голосом.
- Можно, можно! - весь сияя, весело закричал Валерьян. - Пожалуйте! - и вскочил, подвигая ей кресло.
- Ты что, коза, зачем пришла? - шутливо заворчал отец.
- Не пора ли отдохнуть вам, папа? Уж поздно.
Наташа не села на придвинутый стул.
- А вас, Валерьян Иваныч, братья мои ждут в гостиной.
- Ну и пускай ждут, - шутливо и с оттенком нежности в голосе возразил отец. - Но только вижу я, что это все твои штуки! Не беспокойся: вот он, цел и невредим, - кивнул он на Валерьяна. - Грешный человек, хотел я поглядеть на него на пьяного, да не поддается, шельмец. Вничью у нас игра вышла.
Наташа укоризненно покачала хорошенькой головкой.
- И я тоже ошибся, - весело сказал Валерьян. - Думал, много ли старцу нужно, чтобы свалиться? А теперь боюсь, как бы он меня на обе лопатки не припечатал.
- Ну, положим, что не вам, молокососам, меня напоить! - рычал Сила Гордеич, тяжело поднимаясь с места. - Однако вижу, парень ты твердый, с умом пьешь, головы не теряешь. Отдаю за то тебе в супружество любимую дочь мою Наталью… Наташа!
- Что, папа?
- Поди сюда!
Он взял за руки дочь и художника, потянул их обоих к себе.
- Пойдешь за Валерьяна?
- Как прикажете, папа! - Наташа лукаво опустила глаза.
- У-у, ты, коза хитрая! Не бойся, знаю, что приказ мой по шерсти тебе будет. Ну, благослови вас бог!
Старик внезапно всхлипнул. Обнявши, поцеловал в лоб дочь и будущего зятя, махнул рукой и нетвердыми шагами направился к двери.
- Отдохнуть пойду. До завтра!
Молодые люди стояли рядом, держась за руки и смотря ему вслед.
На пороге старик остановился и, овладев собою, шутливо погрозил им пальцем:
- Ну, смотрите у меня, живите дружно, а не то - вот я вас!.. Лекции моей не забывать: кто пьян да умен - два угодья в нем!
Наташа опустилась в кресло, а Валерьян молча опустился у ее ног на колени, взял ее бледные руки в свои и долго целовал. Она смотрела через его голову в пространство, как бы желая проникнуть в будущее.
Глаза ее были замечательны: глубокая, непонятная Валерьяну печаль таилась в них даже тогда, когда она смеялась. Это свойство ее глаз поразило его еще при первой встрече, пять лет тому назад, когда он был безвестным, начинающим художником и с первого взгляда влюбился в недосягаемую для него тогда дочь миллионера, банкира, купца-помещика.
В выражении нежно-золотистого юного личика Наташи была трогательная душевная чистота и необыкновенная содержательность.