Огонь в небольшом очаге едва теплился, дым сизыми струйками завивался под сводами пещеры, пробиваясь в едва заметную трещину наверху. Косьма разворошил серые угли, подбросил охапку хвороста и, когда пламя с гудением поднялось над очагом, подвесил на шесте старый скифский горшок с чечевичной похлёбкой.
Вернувшись к юному страдальцу, всё ещё не подававшему признаков жизни, Косьма принялся горячо молить Вседержителя:
- Царю небесный, утешителю, душе истинный, иже везде сыи и вся исполняй, сокровище благих, и жизни подателю, прииди и вселися в ны, и очисти от всякия скверны, и спаси, Боже, душе наши...
Прикоснувшись лбом к холодным камням, на которых возлежал раб, Косьма трижды перекрестил незнакомца и прошептал, поднимая печальные глаза к тёмному своду пещеры:
- Помилуй нас, Господи, помилуй нас!..
И, словно отвечая Косьме на его мольбы, по лицу юного раба пробежала лёгкая судорога, он слабо пошевелился и простонал:
- Пи-ить...
Косьма прислушался - не показалось ли ему, что спасённый раб заговорил по-славянски?
Ещё раз перекрестил его, забормотал неистово и страстно:
- Всякого бо ответа недоумевающе, сию ти молитву, яко владыце, грешнии рабы твои приносим: помилуй нас, Господи!..
И вновь слабо пошевелился молодой раб, облизал пересохшие губы и прошептал тихо, но явственно:
- Пить... Воды... Пить.
Косьма схватил баклажку с родниковой водой, поднёс к губам юноши, бережно приподнял его голову.
После первых несмелых глотков исстрадавшийся раб ухватился обеими руками за баклажку, словно боялся, что её у него могут отнять, припал губами к узкому горлышку и не оторвался, пока не осушил.
Лишь после этого юный раб выронил баклажку из рук, медленно поднял веки, огляделся, устало вздохнул и замер, напряжённо ожидая то ли мучительной пытки, то ли немедленной смерти.
Вдруг на лице его появилась блаженная улыбка, и юноша отвернулся к стене, задышал ровно и сильно.
Косьма понял, что спасённый юноша погрузился в сон и что теперь ему уже не требуется ничего, кроме тишины и покоя.
Склонившись над соплеменником, брат Косьма единым духом прочитал двенадцать молитв, благодаря Вседержителя и святителя Николая за счастливое избавление от лютой погибели юного славянского раба, затем снял с огня чечевичную похлёбку, затеплил в глиняной плошке узкий фитилёк, очинил лебединое перо, собрался с духом, наскоро помолился и принялся выводить на телячьей коже угловатые буквицы: "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, и на пути грешных не ста, и на седалище губителей не седе.
Но в законе Господни воля Его, и в законе Его поучится день и нощь.
И будет яко древо насаждено при исходящих вод, еже плод свой даст во время оно; и лист его не отпадёт, и вся, елико ещё творит, успеет..."
Вход в пещеру был плотно завешен звериными шкурами, но иногда порыв свежего ветра с моря задувал понизу, и огонёк в светильнике начинал трепетать, словно был он живым и желал оторваться от сального фитилька, улететь к небесам, к Господнему престолу...
Блаженно улыбался брат Косьма, водя послушным пером по пергамену, ясно сознавая величие дела, которому он решил посвятить все дни, отпущенные Богом для жизни сей.
На жёстком ложе порой беспокойно ворочался спасённый всеблагой волей Провидения молодой раб. Вскрикивал он в беспамятстве, взмахивал руками, словно бы и во сне приходилось ему сражаться с невидимым грозным врагом. "А может, то бесы вселились в несчастного и терзают его?" - подумал вдруг брат Косьма и, отложив лебяжье перо, подошёл к соплеменнику.
Долго и тщательно творил Косьма очистительную молитву над измученным юношей.
Подействовало слово Божие, слетела на голову юноши призванная благодать, успокоился он и засопел, словно малое дитя, задышал глубоко и размеренно.
Косьма вернулся к прерванному занятию, развернул пожелтевший от времени лист пергамена, вчитался в греческие священные письмена, призадумался, как изложить божественную премудрость славянскими словами, но отчего-то мысли его не могли упорядочиться, разбегались, перехлёстывали одна другую, и вместо раздумий над боговдохновенным текстом из глубин памяти выплывали полузабытые старые заговоры и наговоры, потаённые рецепты целебных отваров, способы излечения от лихорадки и бледнухи, знобухи и трепухи, ломовой и маяльницы, матухны и дрянищи...
Успокоение снизошло на Косьму лишь тогда, когда припомнил во всех подробностях, как составляется и варится зелье для восстановления утраченных по болезни сил.
Затем вновь, словно сами собой, сложились персты щепотью, обхватили обрезанное лебединое перо, а глаза тем временем уже устремлялись в лист пергамена, и губы уже шевелились, с натугой помогая подбирать наиболее подходящие славянские выражения.
Долго вглядывался Косьма подслеповатыми глазами в округлые греческие буквицы, долго читал все слова нараспев, долго думал, в муках шевеля пересыхающими губами, пока наконец не обмакнул кончик пера в глиняную чернильницу, пока не потекли на чистый пергамен слова:
"Сего ради не воскреснут нечестивый на суд, ниже грешницы в совет праведных..."
- Эге-гей, брат Косьма!.. - донеслось от входа. - Выйди к нам, мы принесли тебе хлеба и рыбы...
Сурово тряхнув бородой, Косьма осторожно снял с колен пергамен, отложил в сторону перо, вздохнул и направился к выходу из пещеры.
На четвереньках прополз длинным лазом, отодвинул звериные шкуры и смежил очи, не в силах терпеть слепящий солнечный свет.
Молодые послушники дружно бухнулись на колени, выражая своё уважение мудрому отшельнику и ожидая его отеческого благословения.
Косьма размашисто перекрестил каждого и напутствовал тихими словами:
- Да снизойдёт благодать Господа на ваши светлые головы, братья...
Послушники вручили брату Косьме два кожаных мешка с хлебами и сушёной рыбой.
- Передайте отцу настоятелю, что прошу я по слабости здоровья моего прислать поскорее мёду скифского степного два горшка да овса меру, - сказал озабоченно брат Косьма. - И не задерживайте исполнение сей малой просьбы, ибо дело касается исцеления от недугов, препятствующих мне исполнять свой священный долг. Уразумели?
Молодые послушники согласно кивнули, переглянулись между собой, перекрестились и спешно отправились по гористой тропинке в Корсунь.
А брат Косьма полной грудью вдохнул свежий воздух, настоянный на степном разнотравье и запахе моря, удовлетворённо крякнул да и полез в узкий лаз, волоча за собой мешки с пропитанием.
И когда полз по тёмному лазу, вдруг припомнилось ему слово в слово давнее наставление, данное дедом: "Есть двенадцать разновидов лихорадки - Трясовица, Огневица, Знобея, Пералея, Горькуша, Крикуша, Чернетея, Пухлея, Желтея, Дряхлея, Дремлея и Дрожея... Счастлив больной, ежели одновременно с ним больны ещё несколько сородичей - ведь, будучи занята, перелетая от одного больного к другому, не имеет возможности лихорадка трясти недужного безостановочно, даёт время отдохнуть и болящему... Чтобы напугать проклятую хворь, человеку, страдающему лихорадкой, нужно прежде всего вымазать сажей лицо, затем надеть вывороченный наизнанку тулуп либо ещё каким способом напугать виновницу болести. Правда, следует помнить и то, что не всякая лихорадка пугается. На Знобею и Трясовицу, бывает, действует. Прочие трясут так же, словно их и не пугали..."
Молитвы помогают крещёным, а для тех, кто пока ещё не уверовал в единого Господа, требуется колдовство. Для борьбы с напастями, вызванными злонамеренным колдовством, следовало прибегать к ещё более сильному колдовству.
Так что брат Косьма, сотворив молитву над спящим рабом, тут же вымазал ему лицо чёрной сажей, пристроил на голову закопчённый горшок и весьма сожалел, что нет у него в пещере хоть самого завалящего тулупчика.
Скоро явились послушники, принесли мёда и овса.
По старинному славянскому способу Косьма сварил целебное питьё, помогавшее в самый короткий срок восстановить утраченные силы.
Готовое снадобье брат Косьма освятил молитвами, а затем прошептал полагавшиеся по такому случаю заговоры - для верности.
- Благодарю Тебя, Господь мой, за то, что Ты даровал мне сего юного соотечественника, дабы он мог спасти свою душу.
Завершив исцеление юного отрока, брат Косьма вернулся к главному делу всей своей жизни и взял в руки перо.
* * *
Силы быстро возвращались в молодое тело.
Юный раб, очнувшись, настороженно молчал, на Косьму глядел с подозрением, словно ежеминутно ожидал подвоха.
- Брат мой, не бойся ничего, - положа ладонь на лоб раба, ласково произнёс Косьма. - У меня в пещере ты как за каменной стеной...
- Добро бы...
- Откуда ты родом?
- Киевского боярина Надёжи лодейник.
- Как же, знаю Надёжу, знаю... - вздохнул Косьма, подпирая подбородок крепким кулаком. - Здоров ли он? Здорова ли мать его?
- Здоровы были... А ты кто?
- Все кличут меня Косьмой, и ты так зови - брат Косьма.
- А откуда умеешь говорить по-нашему?
- Господом суждено было мне появиться на свет недалече от тебя, родом я из славянского племени.
- Имя твоё - не славянское.
- Прозываюсь я новым именем с той поры, как уверовал в Иисуса Христа. А до той поры был боярином Могутой.
- Ты - Могута? - недоверчиво переспросил молодой раб.
- Что тебя так удивило?
- Могута погиб от степняков! Мне сын твой, Надёжа, сказывал.
- Как видишь, не погиб... Хотя близко смерть ходила.
Молодой раб задумался, потом вскинул голову:
- Ты коваля Бажена кому продал?
- Бажена? - настал черёд удивиться Косьме. - Что-то я не припомню, может, и продал, так ведь сколько воды с той поры утекло...
- Припомни, Могута, прошу тебя...
- Для чего тебе?
- Тот коваль - мой отец.
Озадаченно почесал Косьма свою буйную голову, удручённо сказал:
- Не припомню, хоть убей!
- Два лета прошло, и ты всё забыл?
- Менял что-то, может, и холопов... В то лето ходил на Корсунь, тут торговал...
- Значит, батька мой - в Корсуни?!
- Того не ведаю... Знать о нём может соматопрат Тимофей. Он каждого холопа записывал в свою книгу. Должен знать.
- Соматопрат - это кто?
- Кто холопами торгует на торжище. Он и живёт поблизости.
- Расскажи, где его дом! Я пойду к нему, - решительно вымолвил юный полусотник.
Косьма вздохнул и сказал деловито:
- Тебе отсюда ходу нет. Так уж и быть, я сам не нынче-завтра схожу в Корсунь, повидаю Тимофея, выведаю всё, что знает он про коваля Бажена.
- Не обманешь?
Косьма не ответил, лишь обиженно засопел.
- А я с твоим сыном, Надёжей, в царьградском подземелье содержался, - сочувственно сказал Ждан.
- Нет у меня более ни сына, ни брата, - твёрдо вымолвил Косьма. - Ибо я посвятил себя служению единому Господу Иисусу Христу...
Удивился Ждан, замолчал надолго.
Брат Косьма вернулся к своим занятиям, долго и тщательно готовил перо, раскладывал на коленях пергамен, задумчиво вглядывался в священные греческие письмена.
- А верно говорили в узилище, будто греческий бог принимает жертвоприношения через слабоумных? - спросил Ждан.
- Неисповедимы пути Господни, - смиренно откликнулся брат Косьма. - Никому из смертных неведомо, кто ближе к Богу... Может быть, что и юродивые Христа ради стоят ближе к Господу, нежели важные господа. Сказано в Писании, что последний на этом свете станет первым на том.
- Из-за какого-то дурака столько бедствий случилось!.. Нет, я думаю, греки врут. Чего ради греческий Бог станет получать предназначенную ему жертву из грязных рук какого-то придурка?
- Призреть неимущего - разве не благо? Дать кусок хлеба голодному - разве не совершить угодное Богу?
- Из-за этого дурака тиунов твоих убили на месте, воеводу Радомира поранили, бороду оборвали и надругались всячески, сына твоего, боярина Надёжу, заковали в цепи, меня ни за что осудили и в каторгу послали... И после всего этого я должен верить, что дурак совершал дело, угодное вашему Богу? Ненавижу придурков! - закричал Ждан.
- Не знаю, не ведаю, как там у вас получилось, кто кого обидел... Понимаю, однако же, что беды твои представляются ужасными, хотя подлинных ужасов ты и в глаза не видывал. Случалось на этой земле, что мужам праведным выпадали испытания куда большие... Ничто не случается без воли Господа, и ежели судьбе было угодно поместить тебя в узилище, то, быть может, для того, чтобы спасти от ещё большей напасти.
- Куда уж больше-то? - возмущённо воскликнул Ждан, глядя на языки дымного пламени, лижущие круглые закопчённые бока скифского горшка.
- Ты мог погубить свою душу, мог навлечь на себя муки адовы, а очутился в моей пещере, живой и здоровый... Тебе это трудно уразуметь, потому что великая истина ещё сокрыта от глаз твоих, но надеюсь, что и ты со временем постигнешь истину и тогда только сможешь простить всех, обижающих тебя, благословить своих мучителей и испытать от того величайшую радость.
- Ну уж нет! - прорычал юный раб и для пущей убедительности помотал головой.
- Не спеши говорить: "Нет"!.. Кто может знать, как сложится дальше твоя судьба? Вот ты, верно, глядя на меня, думаешь, будто я несчастный и убогий, будто живу я скудно и безрадостно? - спросил брат Косьма, глядя на дреговича с тихой блаженной улыбкой. - Всё моё достояние заключено в сей пещере... Однако ты не ведаешь того, что я, может быть, нынче самый богатый на всей земле человек.
Юный раб настороженно поглядел на брата Косьму, обвёл глазами чёрные земляные своды и недоверчиво хмыкнул:
- Велико ли твоё богатство?
- Безмерно!
- Где ж оно?
- При мне, - радостно улыбнулся ему Косьма. - Ведаешь ли, сколько всего человеку надо?.. Немного хлеба и воды да сей земляной свод, укрывающий меня от дождя и ветра, - вот и всё, что потребно для счастия. Сам посуди, проводить свои дни в смиренных думах о Боге - может ли быть большее счастье для всякого человека? И однажды во время молитвы откроется сердцу неизъяснимая благодать Божия, и промолвит тебе Господь: "Сын мой, ты на верной стезе..." И такое блаженство разливается по душе... И никому не под силу лишить меня этого моего богатства... Разве можно отнять у человека его Господа?
С немалым огорчением видел брат Косьма, что спасённый юныш слушал благостные речи, но не мог уразуметь ничего из того, что пытался втолковать ему пустынножитель.
Видно, душа молодого соотечественника была слишком глубоко погружена в пучину языческой дикости, и для того, чтобы вытащить её из мрака, потребуется усилий не меньше, чем для возвращения его к жизни после кораблекрушения.
Однако брату Косьме было ведомо то, о чём не догадывался юный раб: ничто не случается без воли Господа и, видимо, не случайно море выбросило раба на берег именно вблизи его пещеры, вовсе не случайно он был оставлен в живых, но для того, чтобы дать возможность анахорету свершить свой духовный подвиг и обратить эту юную славянскую душу в лоно истинной веры.
* * *
Брат Косьма вернулся из Корсуни крепко раздосадованным.
- Слышь, Жданко, нету Бажена в Корсуни, - сказал Косьма пригорюнившемуся юноше. - Сбежал минувшим летом, а куда - никто не ведает... Искали и ловили беглеца, да впустую. Зря только ходил я в Корсунь.
- Спасибо тебе, Могута, - задумчиво вымолвил дрегович. - Значит, сбежал батька от неволи... Где же он нынче-то?.. Поди, на Русь подался?
Брат Косьма без промедления приступил к своим обычным занятиям и в тот день до полного изнеможения корпел над телячьей шкурой, усердно перекладывая славянскими словами греческие письмена.
Ждан лежал молча, грыз сухари, поглядывал на подвижника, лишь время от времени задавал неразумные вопросы, вроде того: научили ли христиане Косьму убивать врагов, изрыгая пламя изо рта? Способен ли он, подобно волхвам, отправлять свою душу в свободный полёт? Дан ли ему искусный дар превращения в дикого зверя?
Усмехался Косьма, дивясь путанице, царившей в голове Ждана, вспоминал, что и сам был таким неразумным, и не так уж давно.
- Минувшей весной убил я змею, разрезал ей брюхо, положил туда три горошины и зарыл в укромном месте... Теперь в самый раз вырасти на том месте заветному цвету, а меня там и близко нет... Кто-то другой может сорвать его в полночь, закатает в пчелиный воск, и как положит на язык, откроется ему всё, что у всякого человека на уме, - сожалеюще поведал Ждан.
- Не тужи, добрый молодец, - с улыбкой сказал Косьма. - Это не горе, а полгоря.
- Знаю, - насупился Ждан. - Горе в том, что воля от меня далеко.
- Ведаешь ли ты, что такое - воля? - спросил Косьма, сердцем чувствуя, что приспела пора для серьёзного разговора со спасённым рабом.
- Прежде не ведал, а после узилища...
- Не знаешь ты воли, - вздохнул брат Косьма.
- И что за напасти ко мне привязались? В Царьграде меня греки уверяли, что я воли не знаю, тут - ты, опять же... Сидишь в этой тесной пещере и пытаешься меня убедить, что ты вольный, словно птица?
- Неразумение твоё извинительно по причине непросвещённости, - тихо откликнулся Косьма и отложил в сторонку лебяжье перо. - Может, это тебе и покажется странным, только знай, что вот эту свою пещеру я не променяю ни на царский дворец, ни на княжеский терем...
- Ну да?!