Войско растянулось на многие версты. На сей раз за ним следовал обоз. Русичи везли с собой сотни челнов, долбленок, чтобы преодолевать водные преграды, лежащие на пути к Камской Болгарии.
Не только Григорий и его прихожане желали удачи Владимиру в военном походе. Рогнеда узнала от странницы, державшей путь в Корсунь Таврический, о том, что великий князь ушел в далекий военный поход. Стражи пустили странницу к княгине, потоку как были покорены её благочестивостью, неведомой языческим жёнам. Она осенила их крестом и прочитала молитвы, в коих стражи услышали колыбельные песни своих матерей и потому расчувствовались.
И Рогнеда встретила Серафиму как старшую сестру. Она исстрадалась по людям, несущим душевное тепло. Княгиня знала святую Ольгу лишь по рассказам Владимира, и теперь ей почудилось, что Серафима очень похожа на его бабушку.
Перед тем как появиться в Предславине, странница Серафима прожила весь апрель в Киеве и знала многое о жизни города, о сборах княжеской дружины к берегам Волги.
- Баял народ, что твой князюшка-семеюшка идет к самому Хвалынскому морю, - говорила Серафима, - будет воевать там Магометов. Я уже помолилась за него во стольном граде, добрая душа княгинюшка, и тебе надо помолиться.
Рогнеда не вняла совету Серафимы, да и не было рядом с княгиней её богов Перуна и Белеса, а на липовый пень с ликом Перуна, что стоял в её тереме, она молиться не хотела. Однако не промолчала, сказала, о чем думала постоянно:
- Я ему тоже желаю добыть победу над Магометами да и самому очиститься от магометской нечисти.
Серафима осталась у Рогнеды пожить. Странница рассказывала княгине о своей вере, об Иисусе Христе и его мученической жизни, пела молитвы и каноны и, с каждым днём все больше покоряя Рогнеду своей благостью и святостью, добилась того, что та тоже стала креститься и повторять божественные истины. В княгине открылась душа света и озарила её жизнь новым сиянием, она почувствовала сострадательное состояние не только души, но и разума, у неё появилась жажда всепрощения. Из груди улетучилось зло, какое она питала последнее время к Владимиру за его попрание супружеских уз. Она поверила, что Владимир избавится от дьявольского наваждения, называемого блудом, и вернется к ней чистый, как агнец. В мыслях она полетела следом за князем в дальний поход, дабы в нужный час защитить его от вражеской стрелы или копья, уберечь от пагубных и дурных болезней и вселить крепость духа. Рогнеда была рядом во все дни его похода, охраняла его сон, скакала на коне.
Этот поход князя Владимира продолжался долго. Шли большой силой да с нелегким снаряжением - с лодками, ладьями, челнами. Тянули их посуху от одной реки до другой, где можно было, спускали на воду и плыли, пока река не уводила в ненужные края. А конные дружины продолжали путь по звездам, по солнцу, все прямо на город Болгар. Дружин в войске было много. Их прислали Новгород, Псков, Смоленск, Полоцк, Чернигов, Суздаль, Ростов. В середине лета огромное войско россиян вышло к берегам Волги, которые были уже владением камских болгар.
Князь Владимир выехал на высокий крутой берег великой реки и замер от удивления. Он увидел то, что ни с чем нельзя было сравнить. Даже воздух, который легким ветром поднимало от воды, был особого вкуса.
- Ну и силища! - воскликнул Добрыня, вставший рядом с князем.
В глазах у богатыря было и удивление и тепло, словно проснулась любовь к этой знакомой реке, которая катила свои воды в Каспийское море. Вспомнил Добрыня, как пришел на Итиль с дружиной великого князя Святослава и как воевали столицу Камской Болгарии город Болгар. Мужественно и долго защищались тогда магометане. Но россияне одолели их, подняли столицу на щит, да и погуляли в ней безмерно. Будто ураган прошел по Болгару и его землям вокруг. "Возродился ли стольный град?" - подумал Добрыня. На сей раз у него не было желания разрушать чужие очаги.
А на берегу Волги стало людно, как на торжище. Близ князя собрались многие воеводы. Иван Путята с новгородцами к реке помчал, чтобы искупаться. Фёдор Волчий Хвост потешиться задумал, крикнул во все горло: "Ого-га! Ого-га-га! "Его громовой голос тут же долетел до утеса и вернулся эхом: "Вол-га-а! Вол-га-а!" От водного простора докатилось до высокого берега то же загадочное слово: "Вол-га-а!" И снова с перекатом: "Вол-га-а!".
Мурашки побежали по спинам у воинов. Жутко! Какая сила у этой реки - неведомо! Да одолима ли для россиян? Ан воины у князя Владимира прытки и удалы: словно горох посыпались из мешка к реке да в одежде резвиться в ней пошли. С крутого берега заскользили к воде долбленки-однодеревки и челны, коих новгородцы и смоляне притащили за тысячу верст больше всех. А веселый народ псковитяне говорили, что у них долбленки вместо ложек за поясом торчат. Черниговцы и киевляне не верили псковитянам - и напрасно: они народ серьезный, никогда никого не обманывали, головы не дурили.
Следом за малыми лодками-челнами появились на берегу Волги и настоящие боевые суда - ладьи, каждая на шестьдесят воинов. Немного их удалось доставить через переволок между Доном и Волгой. "Да лиха беда - начало", - говорили знатоки, а там - россияне точно знали это - они разживутся судами, какие у итильских и камских купцов в обороте.
А пока готовили суда к походу по реке, Добрыня побывал в орде торков и сказал их кагану:
- Были твои купцы в Киеве, баяли, что болгары на Русь войной собираются. Знаю теперь, что это неправда. Но мы пришли и пойдем на болгар, чтобы и мысли не держали ходить с мечом на Русь. Твое слово, князь.
- Иду с вами на негодных, - ответил каган торков. Он пригласил Добрыню пообедать, выпить кумыса. - Малый турсук выпьем - добрыми соседями будем, большой турсук выпьем - кунаками расстанемся.
Добрыня не посмел нарушить обычай торков, выпили они за трапезой по большому турсуку хмельного питья. А пока шло застолье, торки-воины коней седлали, в поход готовились, да и выступили следом за Добрыней.
Вскоре русская рать и торкская орда двинулись к столице Камской Болгарии, и на пути войска никто не вставал на защиту родной земли. Молва о том, что пришли бесстрашные русичи, а с ними идут свирепые торки, катилась впереди Владимировой рати и поражала мусульманский народ страхом. Многие старики в камской земле вспомнили о давнем нашествии на их державу русичей во главе с молодым князем Святославом. Тогда они налетели, как смерч, и были неудержимы, видели болгары такую напасть и теперь. Наконец они опомнились, собрались с духом, позвали на помощь племена дружественных им хвалисов и выступили на врага.
Рать Владимира и торки приближались к Итильской возвышенности, тут на них и напали болгарские и хвалисские воины. Завязалась сеча. Бились с утра до полудня. Никто не думал отступать. Но старшая дружина Владимира во главе с Добрыней, а с ними колено торков обошли болгар и хвалисов и ударили им в спину, да так неожиданно, что к вечеру, когда солнце садилось за окоем, битва завершилась победой русской рати и торкской орды. Россияне и торки взяли много пленных. Казалось бы, великому князю надо было радоваться столь легкой победе, но его мудрый дядюшка Добрыня остудил эту радость и посоветовал:
- Не должно с ними воевать, князь-батюшка. Останови рать и орду, не веди нас на стольный град.
- Что так? - возразил Владимир, с недоумением глянув на Добрыню. - Я пришел и покорю их!
Тогда Добрыня попросил князя Владимира посмотреть на болгарских воинов и повел его туда, где в окружении русских стояли пленники.
- Посмотри, князь-батюшка, во что они обуты!
- Эка невидаль - сапоги, - отмахнулся Владимир.
- Ан вижу в том опасицу для нас. Не будут они платить нам дань, а станут вечными врагами. И лучше поискать лапотников, коих в разум надо приводить.
- Опасицу?! Ох, дядюшка, где твоя удаль? Удивил ты меня донельзя. Стареешь!
Добрыня не обиделся на князя Владимира, пояснил:
- Люди избыточные имеют больше сил и причин защищать свою землю, свой уклад жизни.
Задумался князь Владимир, долго осматривал пленных, нашел среди них мурз-воевод. Вели они себя достойно, смотрели на князя-русича без страха. "Поди ж ты, ведь прав дядюшка. Их можно только убить, но не покорить", - подумал князь и послушался совета Добрыни, заключил с Камской Болгарией мир, который болгары приняли с радостью.
В том мирном договоре россияне и болгары утвердили клятву простыми и сильными словами: "Разве тогда нарушим договор свой, когда камень станет плавать, а хмель тонуть в воде". Так сказали друг другу каган болгар Дирилад и великий князь Владимир.
Впервые Владимировы дружина и рать и их друзья торки не уводили в полон ни жён, ни девиц, ни отроков, ни мужей, но с честью покидали Камскую Болгарию, награжденные многими ценными дарами богатой земли. Самому Владимиру каган Дирилад подарил шелковую рубашку, в которой была заделана кольчуга из золотых и стальных пластин. Была эта рубашка чудесной: зимой излучала тепло, а летом - прохладу. Князь как надел её, так долгое время не снимал. Что ж, этой рубашкой каган Дирилад спас великому князю Владимиру жизнь.
Возвращение князя Владимира из похода на камских болгар шло медленно. Наступила зима, подоспело время полюдья, и князь, отпустив все дружины, что пришли с разных концов великой Руси, а также отправив в Киев свою старшую дружину, остался с малой силой - гридни да отроки, а над ними один Фёдор Волчий Хвост - всего три сотни воинов в седле. В пути Владимир прикинул, в какие земли сподручнее податься за данью. Вышло так, что близко оказалась земля вятичей, туда князь и направил своего коня. Но в том походе по земле вятичей князь не столько собирал дань, сколько умыкал из селений и городов красивых жён и дев, благо вятская земля была богатой на них. Князь заявлял при этом, что берет их взамен соболей, куниц и гривен. После камского похода во Владимире с новой силой вспыхнуло женолюбие, проснулся бес страсти, и он услаждал этого беса денно и нощно.
На всем своём пути по земле вятичей воины Владимира оставили мало жён и дев, кои не были обесчещены. И никого из воинов не мучила совесть, потому как языческие боги освобождали их от этого чувства. Боги взяли на себя грех своих детей. Их вера, как знали они испокон веку, позволяла им творить зло и насилие по праву сильного, по праву господина.
Только к весне князь Владимир добрался до киевской земли и остановился в селе Берестово. Там, забыв посетить усыпальницу своей бабушки Ольги, он неделю предавался утехам среди своих налоясниц, которых в прежние времена поселил в Берестове, наделил теремами и подворьями. А через неделю, отгуляв самую бурную ночь в своём тереме, князь укатил в Киев. В пути у него появилось желание увидеть Рогнеду, приласкать своего старшего сына Изяслава, и Владимир умчал в село Предславино. Князь сам не понимал, что толкало его к сему действию: он чувствовал над собой некую власть, которая влекла его к любимой прежде женщине. Позже он вспоминал часы, проведенные в Предславине, как самые позорные в свой жизни.
Князь Владимир прискакал в Предславино к вечеру синего мартовского дня. Увидев Владимира на пороге горницы, Рогнеда вздрогнула от неожиданности и тут же поспешила ему навстречу. Улетучились все обиды, нанесенные супругом, забыты все измены. Рогнеда встретила его ласково, как любящая и верная жена, как встречала в прежние годы.
- Любый, как долго тебя не было, - тихо сказала Рогнеда, припадая к груди князя.
Владимир погладил её по голове, по спине, потом поднял её лицо, поцеловал и ощутил в себе то же чувство, что питал к ней в былые годы. И у Владимира, как и раньше после долгих разлук, вспыхнуло горячее желание ласкать Рогнеду, страстно целовать её лицо, шею, грудь, видеть её в наготе, упиваться красотой её тела. В нем загорелась нестерпимая жажда овладеть всем этим немедленно, слиться с Рогнедой в жаркой страсти.
- Люба моя, как я виноват пред тобой! Прости и помилуй!
Рогнеда поняла его состояние, поддалась его страсти. Дали знать себя почти два года одиночества. Она запылала как костер и повела своего семеюшку в опочивальню. Там, целуя друг друга и торопясь, они освободились от одежд и упали на ложе. Они были неистовы, особенно Рогнеда. Её нежные руки, жаркие губы и все её тело были в движении, в огне. Она все шептала: "Дождалась, дождалась тебя, любый семеюшка!" И Владимир вел себя так же нетерпеливо, горячо и страстно. Его руки ласкали тело Рогнеды и узнавали в нем все прежнее, девическое, будто она не была матерью шестерых детей, а оставалась юной и прекрасной девушкой, какую он увез из Полоцка.
И все у них шло как должно: продолжая нежиться и ласкаться, Рогнеда дотронулась до тайного места Владимира, и что-то оборвалось в её душе, она отдернула руку. Ей показалось, что она прикоснулась к холодной и тонкой спящей гадюке. Но чувства не подавили в ней разум. Она не подала виду и продолжала тешиться, перевернула Владимира на спину, взяла в руки его лицо и стала шептать ласковые слова, говоря, что он устал и ему надо отдохнуть.
Владимир ещё прижимал к себе лежащую на нем Рогнеду, ещё смотрел в её темно-синие глаза и слушал е нежные слова, но уже ударила в разум молния, и он понял, что никакое желание близости не вернет ему прежней мужской силы, которой он обладал до сего дня. Молния парализовала его дух, он покрылся холодным потом и в панике спросил себя: "Куда все делось, де мощь моя детородная?! Я был неутомим!" Тут Владимир с ужасом вспомнил, что последнюю ночь в Берестове он провел в объятиях чародейки.
Он не знал, откуда пришла чародейка, как её зовут. Она появилась в княжеском тереме в полночь и так, то никто из стражей не видел её, не помешал войти княжескую опочивальню. Владимир только что лег спать. Он провел весь вечер у молодой вдовы, устал, хотел отдохнуть перед дорогой. Но чародейка сняла пояса малую сулею, открыла её, поднесла к губам князя, и он невольно выпил глоток волшебного напитка. К нему вернулись силы. Он потянулся к чародейке. Она потянулась к нему, плавно повела рукой вокруг себя, и одежды, поднявшись с неё волной, упали на ложе. Она ещё раз повела рукой, и с князя все слетело. Да это уже не занимало его. Он смотрел на чародейку глазами, полными восторга, потому как ничего подобного в жизни не видел. Её волосы отливали чистым золотом, тело светилось розовым перламутром, а формы были отточены волшебником. Князь заключил чародейку в объятия, и они, упав на ложе, забылись в безумном чарующем колдовстве. Владимир не помнил, что когда-либо испытывал такое наслаждение, и не пытался узнать, какую цену ему придется заплатить за ночь волшебства.
Потом, уже под утро, он уснул, и во сне ему показалось, что колдовские силы опустошают его. Будто из тела, словно из глиняной сулеи, выливается все содержимое. Он не чувствовал ни боли, ни каких-либо других неприятных ощущений. Наоборот, в теле была нега, легкость. Ему чудилось, что он летает, как голубь, как дух. Затем он вдруг почувствовал, что рассыпается на кусочки. Вот куда-то полетела часть руки, за нею нога по колено, вслед им умчалось правое ухо, и, наконец, он так же легко разделился пополам: низ его по самый пупок исчез, а он остался на ложе. Уцелевшая рука его заметалась, принялась искать части своего тела. Владимир испытал ужас, закричал и, проснувшись, сел на ложе.
Чародейка с золотыми волосами сидела у него в ногах. Она плавно поводила руками, поднимая их высоко над головой, словно побуждала к полету все то, что отделила от Владимира. Он схватил чародейку за волосы и потянул к себе.
- Зачем ты опустошила меня? - спросил он чужим голосом. Она легко освободилась от его руки, поднялась с ложа и, улыбаясь ярко-красными губами, сказала:
- А чтобы помнил россиянок, над которыми надругался. Отныне тебе не владеть ими, и это кара Божия. Я оставила тебе только желание и страсть для мук, но силу взяла. Прощай, князь.
Чародейка будто растворилась в утреннем воздухе.
Вспомнив все, что случилось с ним в минувшую ночь в Берестове, поняв до конца смысл сказанного чародейкой, князь снова пришел в ужас. Но бессилие всегда порождает пороки: ненависть, злобу. Лицо Владимира исказилось до безобразия, глаза вылезли из орбит, рот перекосился, зубы оскалились, и он крикнул Рогнеде, словно на нем ещё покоилась чародейка.
- Прочь, ведьма! Прочь!
Владимир с силой оттолкнул Рогнеду. Не сознавая своей вины ни в чем, она не обиделась на князя, лишь тихо произнесла:
- Мой бог, мой господин, зачем ты осерчал на верную семеюшку? Ты устал с дороги, ты долго не ведал сна и отдыха. Остудись, отдохни, укрепись. Найди себя.
Она снова потянулась к Владимиру, чтобы утешить, приласкать. Он же оттолкнул её руку, ударил поганым словом, ожег взглядом, полным ненависти, и, поднявшись с ложа, начал торопливо одеваться, первым делом накинув камскую кольчугу под шелком. Он уже не смотрел на Рогнеду, которая все ещё лежала, теперь ошеломленная и потерявшая дар речи. Наконец она медленно встала, надела сарафан. Вернулась речь, и она прошептала:
- За что ты наказал меня, Перун? За что позором опалил грудь?
Владимир, ещё крайне возбужденный, бросил на Рогнеду острый взгляд, торопливо покинул опочивальню и терем. Потом тишину на дворе разбудило конское ржание, раздался топот копыт, и стало тихо, как в могиле. Рогнеда открыла оконце и застыла возле него, всматриваясь в темноту. А за спиной Рогнеды дважды открылась и закрылась дверь. Сперва заглянул в неё сын Рогнеды - семилетний Изяслав, потом приживалка Серафима. Она так и не ушла в Корсунь, осталась возле полюбившейся ей княгини. Серафима не решилась беспокоить Рогнеду. Горестно покачав головой, она ушла в свою боковушку.
Рогнеда простояла у оконца в безмолвии не один час, ждала Владимира и думала о нем. Она поняла причину его бессилия, его бегства, гневного взрыва - всего, что случилось за краткий миг пребывания близ неё. В душе у Рогнеды появилась обида, переросшая в негодование, в острую боль. Эти чувства разрастались и претерпевали изменения, они уже обжигали ей грудь желчью. Впервые у Рогнеды возникла незнакомая ей ранее болезненная ненависть к Владимиру. Её сердце, знавшее и любившее только одного мужчину, взбунтовалось оттого, что Владимир после долгого распутства не смел добиваться её. Она даже порадовалась, когда вспомнила, каким беспомощным и жалким он был в своих потугах. Есть же боги, сочла Рогнеда, которые наказали распутника за постоянный блуд.
Была уже глухая полночь, когда на дворе послышался топот конских копыт. Рогнеда увидела силуэты нескольких всадников, и среди них, как она догадалась, был Владимир. Вскоре распахнулись двери горницы, и два молодых рослых гридня ввели князя Владимира. Он был пьян и еле держался на ногах. Хмель обезобразил его благородное лицо. Со злостью и отвращением в голосе он сказал гридням то, что мог сказать лишь жестокий язычник: