Посетители из чужих аулов приезжали верхом, с лошадей слезали за аулом и оттуда шли пешком до места несчастья. Мулла, приглашенный из чеченского аула, читал под навесом монотонным голосом коран, положенный на подушку. Уже часов двенадцать. Вон и "цырт" привезли. Мужчины идут к речке, чтобы, взять "абдаз" . Солнце неумолимо жжет своими полуденными лучами, а мы все стоим молча. Посетители приходят и уходят. Вот приблизилось около десяти женщин. Это "марцыгой" из соседнего аула, арба поодаль следует за ними. Они медленно выступают впереди, опустив печально головы: лица у всех закрыты платками, вероятно, из скромности перед мужчинами, которые, однако, на них и не смотрят, а погружены в какое-то оцепенение. У каждой из этих женщин на поясе висит белый платок ("цасты калмарзан" - глазной платок для утирания слез во время оплакивания мертвого). Это обыкновенная принадлежность всякой женщины, которая ходит на марцыгой. Вот они остановились на довольно почтительном расстоянии от ворот и размещаются в две шеренги, причем женщины постарше летами становятся в первую, женщины помоложе - во вторую шеренгу. Вперед выдвигается одна старушка, одетая в короткий красный бешмет. Она опускает с головы верхний платок на плечи, некоторые женщины, постарее летами, следуют ее примеру; потом все они засучивают рукава (все это делается при глубоком молчании) и двигаются едва заметным шагом. Старушка начинает голосить:
- Что я буду делать?!
Остальные женщины производят какой-то неопределенный звук. Его можно уподобить звуку, издаваемому индюком, когда он, распустив широко хвост и крылья, вертится около своей самки.
- О несчастный! Что ты теперь намерен делать? - обращается она к сыну умершего, который все это время стоял у ворот, опершись на свою палку. - Что мы будем делать, когда мы лишились лучшего в семье, о ма бон!
Остальные женщины издают все тот же неопределенный звук:
- Э-эхе-хе! - рыдает двадцатипятилетний сын: - О ма бон!
- Что мы будем делать, когда наше солнце померкло? - продолжает старушка.
Между тем женщины, оплакивавшие мертвого в сакле, вышли на крыльцо и стали с засученными рукавами вдоль стены, под навесом крыльца. Старушка замолчала. Вдруг она издает надтреснутым голосом отчаянный крик "дадай!" и со всего размаху ударяет себя сжатыми кулаками по лицу. Шеренги следуют ее примеру, но они бьют себя не кулаками, а ладонями.
- Ма бон! - раздается с крыльца, где женщины бьют себя также по лицу.
Когда руки марцыгоя опускаются, женщины, стоящие у крыльца, одновременно поднимают руки и шлепают себя по лицам с криком: "Дадай!" Марцыгой таким образом подвигается вперед: женщины же, стоящие у крыльца в шеренге, остаются на одном месте, обративши лица к марцыгою. Вот старушка покачнулась: мне показалось, что кровь течет по лицу ее от усиленных ударов. Две женщины поддерживают ее, и она, в бессознательном состоянии ударяя себя по лицу, но уже слабее, продолжает предводительствовать шеренгами . Наконец, вся процессия скрывается в сакле, где лежит мертвое тело, и оплакивание продолжается.
Скучно смотреть на эти неподвижные, словно восковые лица мужчин. Отсутствие разговора, а тем более смеха, наводят на посетителя сонливое состояние; изредка только это глубокое молчание прерывается муллою, который каждый раз при новых посетителях произносит свое протяжное "Фа-а-ти-ха!.."
Наконец выносят тело умершего, положенное на плетенке; под телом, обернутым в белый саван, лежит тюфяк, а под головою - подушка. Женщины становятся в ряд. Четверо мужчин выступают вперед, неся тело на плечах.
Процессия двигается так: впереди тело, за ним все мужчины и на некотором расстоянии толпа женщин, среди которой раздается плач. Процессия идет скорым шагом.
Вот и кладбище. Около свежей могилы кладут тело, обратив его лицом к Каабе. Женщины не доходят до кладбища, а остаются поодаль, откуда посылают свои рыдания. Мулла вышел вперед и, став у тела, обратился лицом к юго-востоку, по направлению к Мекке, и стал читать молитву. Мужчины, бравшие абдаз, стали позади муллы и помолились за покой души умершего. Опустили тело в могилу. Потом наискось прикрыли его дубовыми досками, доски засыпали землею и поставили цырт.
Мулла, произнося молитву, троекратно облил могилу вдоль из "кувгана" (рукомойник). Потом он поспешно отошел от могилы, и все последовали его примеру. На некотором расстоянии он останавливается и, поворотясь к свежезасыпанной могиле, произносит панегирик по умершему:
- Послушайте, добрые люди, умерший был хороший человек, - это каждый из нас знает. Он дурного ничего не сделал, а хорошего - много. Он был щедр и своим добром помогал многим. Теперь нет его… Он ушел в "дзенет" (рай) к праведным; бог этого желал. Да никто о нем дурного не скажет, и всякий да пожелает ему дзенет.
И все загалдели:
- Дзенеты бадед! (Да будет он в раю!)
29 июня.
Под вечер вчера сидел я у своего окна и читал книгу. Подходит ко мне Кургоко, наш аульный старшина, и говорит:
- Ради бога, ради всех твоих мертвых , помоги нам в одном деле. Начальник округа прислал кулера из города отобрать штрафные деньги. С кого следует штраф - написано на бумаге, а так как писарь аульный заболел и кулер тоже не может читать, то будь так услужлив, сопровождай нас и читай по бумаге, кто должен платить штраф, сколько и за что.
Я не отказался сделать старшему услугу. Он мне вручил длинный список оштрафованных лиц, и я отправился с ним в его кунацкую, где находился и кулер Гаги, уполномоченный для сбора штрафных денег. Тут же был и другой старшина аула, Афако, и крикун Маци - непременное лицо при таких случаях.
- Идемте и начнем сбор с верхнего конца аула, - сказал Кургоко, и все мы пятеро отправились.
Почти на конце аула из штрафованных жил Бимболат. Мы подошли к воротам. На зов Кургоко вынырнул из низенькой сакли тщедушный старичок, сам Бимболат. Пожелав нам доброго вечера, он обратился к Кургоко с вопросом, что нам нужно.
- За тобою пять рублей штрафа, - сказал Кургоко, - за то, что лошадь твоя паслась на чужом покосе.
Бимболат, видимо, был поражен этим известием. Он старался оправдаться, но в оправдании путался. Гаги и слушать не хотел его оправданий и настоятельно потребовал от него штрафных денег. Бимболат говорил, что у него нет вовсе денег, что неоткуда и взять их.
- Ну, так есть скотина; мы угоним вола или корову, что есть, а там, когда добудешь пять рублей, возьмешь обратно.
- У меня только два вола, - сказал Бимболат со слезами на глазах. - Что же буду я делать, если из этих двух волов угоните одного? Не на чем даже дрова возить!
Гаги не слушал этих резонов.
- Что же делать, - сказал, наконец, Бимболат, видя тщету мольбы, - если так, гоните одного вола, - при этом он указал на стойло и отвернулся.
В стойле, действительно, стояли два вола. Маци, по приказанию Кургоко, выгнал одного из них.
- Э, да это не стоит и пяти рублей! - воскликнул Гаги, увидя вола вблизи; при этом он ткнул его палкою в ребра, и вол, чуть передвигавший ноги от крайней худобы, едва не свалился на бок.
- Ну, нечего делать! Ограничимся и этим, - продолжал Гаги, качая головою.
Мы вышли. Маци прошелся раза два по худым бокам бимболатова вола своей геркулесовской дубиной, и вол зачастил ногами впереди нас. Бимболат же еще постоял некоторое время и потом, махнув грустно рукою по нашему направлению, тихими шагами направился к своей сакле, откуда только что вынырнул к нам так радушно.
- А вот Гути, - сказал Афако, указывая на один двор.
Мы подошли. Я окинул двор глазами и увидел кругом только бедность. Посреди двора лепилась маленькая сакля из плетня, вымазанная грязью и покрытая даже не соломой, как другие сакли, а навозом. К этой мизерной сакле примыкал маленький курятник, и из него слышалось кудахтанье встревоженной курицы; далее виднелись обломки арбы. У сакли, при нашем входе в нее, лежала лохматая собака, весьма походившая на волка; она кинулась на нас с сильным лаем. Но из сакли вышел Гути, пастух нашего аула.
- Добрый вечер! - приветствовал он нас.
Гути был одет в порыжелую дырявую бурку: из-под нее виднелись рубища, он был бос. На угреватом, худом его лице я ничего не мог прочесть, кроме смущения.
- Будь счастлив! - сказали мы на его радушное приветствие.
- За тобой штраф, - обратился к нему Кургоко. В списке действительно значилось его имя: он был оштрафован за дерзость.
Услышав это известие, бедный Гути как был, так и остался, точно окатили его ведром холодной воды. Его маленькие глазки широко раскрылись, угреватое лицо разом побледнело, как полотно, и, казалось, даже рыженькая бородка его приняла другой цвет от слов Кургоко.
- Как это?.. За что?.. - мог он только сказать после продолжительной паузы.
В списке значилось, что он сильно поспорил с Мухамедом, за что оштрафован тремя рублями. Гути старался было оправдываться, но путался точно так же, как и Бимболат. Гаги не принял и его резонов.
- Не в моей власти принимать оправдания, - говорил он, - я послан из города начальством и выполняю только его приказания.
- Да где же взять мне столько денег?.. У меня никогда не бывало столько… Мне даже самому с прошлого года не выплачивают за собственные мои труды полтинники и меры пшена. Сколько раз жаловался вам! - обратился он к сильным аула.
Сильные аула, Кургоко и Афако, единогласно заметили ему, что теперь не время об этом говорить, а надо отдавать штраф.
- Если нет денег, то, вероятно, есть скотина, - сказал Гаги.
- Есть корова. Но это единственное животное, которое поддерживает всю мою семью. Что будут делать вон те малютки, если вы отнимаете их кормилицу? - и он указал по направлению двери сакли, откуда выглядывали боязливо мальчик и девочка; лохмотья едва прикрывали их тела.
- Ну хоть вы сжальтесь и заступитесь за меня! - обратился он к старшинам, сняв шапку и кланяясь.
- Мы ничего… Мы исполняем волю начальства, - говорили старшины, переминаясь в смущении с ноги на ногу.
- Коли так, - сказал Гути, - так гоните вон ее. - Он указал на корову, которая была привязана к плетню.
Около нее стояла, с деревянным ведром в руке, женщина; одета она была так же бедно, как Гути и его дети; она, вероятно, была жена и доила корову: Когда мы повернулись туда, женщина, опустив голову, побрела в саклю. Маци, по приказанию Гаги, отвязал корову и присоединил к волу Бимболата.
- Ну, спокойной ночи! - сказали Гаги и старшины, обращаясь к Гути.
- Не желаю вам провести такой спокойной ночи, какую я проведу, - ответил Гути, стоя к нам полуоборотом.
Мы вышли.
Совсем уже свечерело. Откуда-то набежал туман, и мелкий дождь, словно осенью, пошел как из частого сита. Мы шли молча. Маци погонял впереди вола и корову ударами огромной своей палки, приправляя эти удары ругательствами, относившимися к животным.
- Ого-го-го! - говорил он. - Чтоб тебя зарезали на поминки твоему же хозяину.
Зашли еще к Бибо, у которого выгнали почти силою быка за три рубля, несмотря на то, что он грозил убить того, кто осмелится выгнать это животное из стойла. Старшинам кое-как удалось урезонить его, и он напоследок сказал:
- Так и быть, ради вас уступаю своего бычка!..
Обошли еще два-три двора, и ни у кого не оказалось денег, кроме Саге. С Саге взяли пять рублей за ругань. Но я знаю, как дорого достались Саге эти пять рублей. Четыре дня тому назад я шел к речке купаться; на берегу речки кто-то усердно копал. Я подошел - это был Саге. Он работал в одной рубашке и нижнем белье, на босу ногу; на голове его была войлочная шапка. Он рыл, как я увидел, канаву.
- Зачем ты копаешь эту канаву? - спросил я.
- Казмахамат вон там будет строить мельницу, и нужно провести речку, - сказал он, разгибаясь и утирая обильный пот, катившийся с его лица из-под войлочной шапки.
Он должен был прорыть пространство расстоянием около ста пятидесяти шагов, причем на пути ему приходилось скапывать край холма.
- Работаю с утра до вечера, - говорил он, - а все-таки в полторы недели прорыл только третью часть.
- А плата какая? - спросил я.
- Семь рублей, - сказал он. - Что же делать? Лучше что-нибудь, чем сидеть сложа руки.
И вот этот Саге из своих семи рублей отдает безропотно пять рублей за ругань. Почти весь неимоверный труд ухнул. Отобранную скотину загнали в стойло к Кургоко, и скотина будет стоять там в продолжение трех дней. Кто из оштрафованных к этому сроку не представит денег, тот лишится своей скотины. Но я убежден, что никто из них не представит денег, и скотине предстоит продажа во Владикавказе.
2 июля.
- Что это значит? - спросил я вчера у Хатацко, указывая на соседний двор. - Вот уже второй день, как происходит там какая-то суетня.
- Это Бибо справляет поминки, - ответил Хатацко, - его мать в прошлом году умерла… Да и разорили же его, бедняжку, эти поминки! Теперь он справляет уже третьи поминки и каждый раз режет непременно пару волов, не считая баранов и ягнят. Спасибо знакомым и родственникам, что они при таких случаях помогают ему, а то бы он вконец разорился, и теперь-то почти разорен… Вот и настоящие поминки сколько хлопот стоили ему, бедному; у него не хватило даже пшена, чтобы испечь чуреки, и он попрошайничал то у меня, то у другого, то у третьего. А не справить поминки по умершему, как тебе самому известно, величайший позор… У нас тем, которые не справили поминок, произошло ли это от недостатка или другой какой причины, нет проходу. "Твои мертвые голодают и есть просят", - обыкновенно попрекают их. Справишь плохие поминки, то есть такие, на которых бы не отъелся целый аул до отвала, скажут, что хозяин скуп. Потому-то каждый старается не осрамиться в народе и разоряется до последней крохи, выжимает все соки, чтобы накормить голодных одноаульцев и не прослыть в народе за дурного человека. Посмотри, сколько он израсходовал теперь: два вола, из которых один подарен ему близким родственником, десять баранов, три ягненка, да араки, да пива, да бузы - все это чего-нибудь да стоит для нашего брата бедняка. А сколько испек чуреков, пирожков, наварил каши? И все это завтра уничтожится. Уже за неделю старики готовились к этому "хисту" (поминкам) и не раз уже забегали во двор Бибо как бы невзначай, а между тем хлебнули араки, попробовали, хороша ли она.
- А ты пойдешь завтра на хист? - спросил я.
- Конечно, пойду! Нельзя не пойти: останутся недовольны, скажут - гнушается нами. Если и тебя будут приглашать, то к тебе не следует отказываться, - закончил он.
Я смотрел во двор Бибо. Посреди этого двора было разведено несколько костров; на них варилась баранина. Мальчики, эти непременные посетители таких случаев, обступили со всех сторон котлы. Один из мальчиков сидит перед костром и, надев на палочку небольшой кусок мяса, жарит его с большим усердием на угольях; другой подкладывает дрова в костер.
Но вот из одного котла торчат куски баранины; какой-то мальчик, соблазненный этими кусками, протягивает к ним руку, но вдруг слышит громогласный голос надсмотрщика над котлами:
- Ты что тут, собачий сын, лезешь с погаными руками в котел? Прочь все вы скорей отсюда, не то вам всем журавлиные ваши голени переломаю! - кричит он, ища орудие, чтобы на самом деле осуществить свое намерение.
Но мальчики не ожидают, пока он отыщет орудие, и со свойственной им быстротой рассыпаются во все стороны, как разлетается стая воробьев. Тот, который жарил на угольях кусочек, оставляет свое занятие и торопится спасать себя.
Надсмотрщик ругается на все лады; он берет кусок мяса с угольев и с остервенением бросает его мальчику-хозяину, желая ему от всей души подавиться. Хозяин, обрадованный тем, что ему возвращен его кусочек, преспокойно поднимает его, и, обчистив кое-как от грязи, принимается с большим аппетитом уплетать.
- Дай мне, Дзодзи! - говорит, ему другой мальчик. - Ведь ты вот третий кусок ешь, а мне еще ни один не достался.
- А мне-то что?! - отвечает тот, разрывая жадно зубами полусырую баранину, - Мне ведь не даром они достались: я за них держал барана за ножки, когда сдирали с него кожу, за это я получил его. А вот тот кусок, что я ел перед тем, тот я украл у Беслана.
Так рассуждали они у плетня, между тем как другие мальчики взгромоздились на самый плетень: все они в рубашках, некоторые вовсе даже без покрова, общипанные, ободранные и на головах, что называется, "дохлые курицы".
- А вот я вас!.. - гремит Маци. - Вишь, ломают плетни! Чтобы вам своих плетней никогда не видать, собачьи сыны! Вот вы еще подойдите, так я вас!.. - говорит он, грозя своею дубиной.
Маци - неумолимый враг аульных мальчишек во время хистов и "кувдов" (пирушек). Как ревностный блюститель порядка при подобных случаях, он всячески преследует мальчишек, постоянно нарушающих этот порядок. Они неимоверно жадны и не упустят, если им представится удобный случай похитить откуда-нибудь олибах или кусок мяса. На это они бросаются с быстротою коршуна и убегают подальше от глаз своего вечного преследователя, Маци, чтобы съесть похищенное где-нибудь за гумном.