3 июля.
Сегодня Хатацко сидел перед своим окном и рассказывал мне легенду про Маргуца, а я записывал ее в свою книжку. Не дописал я и половины легенды, как с вершины холма гаркнул во все горло Маци:
- Оу-у-й! Послушайте! Сегодня ко двору Бибо да выйдет мужчина с мальчиком! Да не скажет никто: не услышал!
- А, чтобы тебя бог покарал! - воскликнул Хатацко, прерывая легенду на самом интересном месте.
И в самом деле: Маци обладает удивительно громким голосом. Стоит ему только взойти на холм и крикнуть, голос его раздается явственно с одного конца аула до другого. И зато какой же фурор произвел он, когда аульная администрация посвящала его в важную должность крикуна. Я помню, как это было. Собрались около мечети аульные власти, с аульным начальником. Старшины заговорили о том, что нет в ауле хорошего крикуна и что Гудзи уже не годится, что его надо сменить.
- А вот Маци чем не крикун? - сказал кто-то.
Позвали Маци, коренастого мужчину, с широкою грудью, и заставили его для пробы прокричать: "Кто в пятницу будет работать, с того штраф пять рублей". Маци важно взлез на арбу, тут же стоявшую, и только что закричал: "Оу-ууй! - как все присутствовавшие замахали руками:
- Довольно! Довольно! Бог бы тебя покарал! Совсем оглушил! Вот голос-то! Маладец, Маци, маладец!
Маци, слыша такие лестные для себя отзывы, ухмылялся, и как оратор, одобренный за речь, сходит со своей трибуны, так Маци с важностью сошел с арбы, осыпаемый похвалами за громогласный крик. Так с тех пор за ним и остались должность и слава хорошего крикуна.
Как только Маци прокричал это, Хатацко обратился ко мне:
- Нужно будет идти, вероятно, скоро будут и приглашать.
В самом деле, во двор к нам вошел молодой парень и от имени Бибо пригласил нас на хист. Так как отказываться, как выражался Хатацко, было "срамно", то мы с ним и отправились ко двору Бибо.
По улице, впереди и сзади нас, шли толпы мужчин, шумно разговаривая. Большею частью все шли со своими детьми: кто в сопровождении своего маленького сына, а кто в сопровождении маленькой дочки . Нам идти было недалеко. Перед нами шли два старика и вели такой разговор:
- Э-эх! Не прежние времена теперь, - говорил один. - Прежде, бывало, хисты были с таким "баракатом", что целые аулы объедались, а теперь - зарезал какого-нибудь вола, два-три барана - и только. Тогда резали по пять-десять волов, по сорок баранов, по восемь "цачинагов" варили пиво.
- Да, ты правду говоришь, - отвечал другой старик, покуривая трубку.
- Слышишь? - обратился ко мне тихо Хатацко, - они еще не понимают, что эти-то поминки, что они называют баракатом, нас-то и разорили вконец.
- Вот сюда, сюда! - сказал хозяйский сын, когда мы приблизились к месту, где расположился длинный ряд стариков вдоль плетня.
Старики сидели по старшинству. Мы с Хатацко последовали за хозяйским сыном; он усадил нас вместе со стариками, хотя я, строго говоря, не имел права садиться: но я считался пока гостем, а гостям в этом случае делается предпочтение. Перед нами возвышались целые горы говядины и баранины, с которыми управлялся Данел своим кинжалом; чашки и тарелки с разными приготовлениями осетинской кухни ставились на дерне; три кадушки, стоявшие тут же и около них по одному парню, свидетельствовали, что в напитках не будет недостатка. Старики шумно вели разговор в ожидании баранины и напитков. Наконец, дождались: два-три молодых человека стали раскладывать баранину и мясо перед стариками на длинных столах, другие три-четыре человека вооружались чайниками, стаканами, чашками и стали разносить араку, пиво и бузу… И пошло наполнение голодных желудков. Только и слышится:
- Пожалуйста, до дна!.. Ради твоих мертвых!
- Не могу! Ей-богу, не могу: по горло напился!
Один молодой пристал ко мне, чтобы и я выпил полную чашку араки, смешанную с бузою. Я с помощью Хатацко отговорился, а то этот молодец был столь упрям, что норовил мне чашку вылить на голову .
По окончании хиста все стали расходиться. Девочки и мальчики несли длинные палочки с воткнутыми на них кусочками мяса и чурека, которыми их снабдили их отцы и родственники; некоторые из них покачивались и болтали несвязные фразы: заботливые отцы напоили их из своих стаканов. Хозяину оставили одни пустые посудины да кости, разбросанные по двору, на которые сбежались десятки аульных собак, и грызутся за них.
Вот как хозяин Бибо накормил да напоил до отвалу целый аул; но спрашивается, что же он будет есть в эту же ночь? Он будет голодать, и голодать не одну и не две ночи, между тем как одноаульцы из остатков его хиста будут питаться целую неделю…
Мой молочный отец Симайли чем не ревностный христианин? За свою ревностность он даже приобрел завистников. Расскажу случай, характеризующий его религиозность, породившую зависть к нему. Дня три спустя после моего приезда в Гизель случилась у кого-то пирушка. Собралось туда множество посетителей, между прочим был и я приглашен с Симайли. Конечно, попойка была порядочная, и все напились достаточно, По окончании пира гости стали благодарить хозяина:
- Да ниспошлет на тебя бог свою милость! - и уходили.
Симайли же сперва встал и начал кое-как креститься, говоря:
- Госбоди, госбоди, госбоди!…
- Ахха! - воскликнул один старик, стоявший около него. - Как будто, кроме тебя, никто не знает "госбоди - госбоди"!..
- А отчего же ты, безверный, не говоришь и не крестишься? - озлился Симайли и поссорился со стариком.
Ссора чуть не кончилась трагически. В доме Симайли как раз над порогом висит деревянный закоптелый крест, на который он смотрит, как на святыню. Симайли покумился с аульным священником; он подарил ему даже дойную корову.
Симайли, следуя примеру других, перестроил свой двор: плетневую огорожу заменил дощатым забором с тесовыми воротами…
Но в семейной жизни он весьма тяжелого нрава: он вспыльчив и выказывает порою недовольство своею безбедною жизнью. В минуту дурного настроения духа он жестоко обращается со своей престарелой женой. Бедная Дойон! Сколько тяжких оскорблений перенесла ты от его грубого обращения в продолжение своей замужней жизни! От мужа, я знаю, ты ни разу не слыхала ласкового слова.
В воображении моем рисуется и теперь картина его жестокого обращения с тобою, свидетелем которой я был еще в детстве. Пришел он, не помню, откуда-то, не в духе; рассердился на тебя и крепко ударил тебя по спине толстой палкой. Помню, какой пронзительный крик вырвался тогда из твоей груди от невыносимой боли, и теперь словно этот крик раздается в моих ушах. Ты схватилась за больное место и с рыданием прижалась, в угол сакли, умоляя о пощаде. Но пощады не было. Разъярившийся Симайли еще пуще стал бить тебя палкою, и тогда я тоже зарыдал: мне стало невыносимо жаль тебя.
На крик прибежали соседи и разняли…
Бедная осетинка! Скоро ль ты избавишься от положения рабыни! А какие у нас отношения жениха к невесте! Довольно привести один пример, чтобы составить себе понятие об этих натянутых отношениях. Один из моих близких знакомых, некто Асламбек, сосватал себе дочь Симайли. Однажды вечером, когда я лежал на дворе, Асламбек подошел ко мне печальный и спросил:
- А что, Инал, твои молочные родители на работу ушли?
- Да, - сказал я, - только дочь Симайли, твоя невеста, одна осталась.
Асламбек покраснел и промолчал.
- Пойдем-ка к ним в саклю, - обратился он ко мне, все еще краснея.
Я встал, не спрашивая у него причины, почему ему понадобилось туда, так как догадывался, что ему хотелось посмотреть свою невесту. Мы пошли.
Под навесом крыльца сидела Дзго, невеста Асламбека; она усердно шила что-то и не заметила, как мы приблизились. Асламбек на некотором расстоянии остановился и стал смотреть на нее молча. Дзго подняла глаза и, увидев его, быстро вскочила со своего места и исчезла в сакле, захлопнув за собою дверь.
- Вот тебе на! - воскликнул Асламбек. - Что мы, волки, что ли, что нас боятся? - обратился он ко мне, стараясь улыбнуться.
Но улыбка вышла горькая, Он молча, печально сел у порога сакли.
- Хоть бы угостила чем-нибудь, - произнес он, наконец, довольно громко.
Через несколько времени окно сакли чуть приотворилось, и из него показалась рука Дзго с тарелкой, в которой лежал нарезанный сыр с белым чуреком. Я взял тарелку и поставил ее перед Асамбеком. Он не стал есть.
- Уйдем отсюда, - сказал он после долгого молчания и встал со своего места, - от нас убегают, мы мешаем только, - и он потащил меня за руку со двора.
Мы сели на траву.
- А что, и у русских невеста так бегает от своего жениха? - спросил он после некоторого молчания.
Я объяснил ему, что у русских, напротив, жених и невеста чаще прежнего видятся.
- Ах, как это хорошо! - воскликнул он. - А вот у нас, видишь, как… Я своей невесты еще ни разу как следует не видал. Да и засватал ее по наущению старух. Говорили, хорошая невеста.
А я знал, что она злого нрава, совершенно противоположного характера Асламбеку. Как-то они уживутся?
Вчера, при прощанье, Дойон разрыдалась. Бедная Дойон! Придется ли еще свидеться когда-нибудь с тобою? Может быть, скоро сведут тебя в могилу горькие дни, проведенные тобою с грубым Симайли, и мне придется оплакивать тебя на твоей могиле…
Сека Гадиев
АЗАУ
Рассказ
Высоко в горах над рекой Арагвой лежит аул Ганис. Некогда здесь морем плескалась, бурлила жизнь. Люди радовались ей: вокруг сочные пастбища, в достатке хлеб, скот…
В ауле Ганис по соседству жили Сачинов Боба и Тогузов Бибо. Крепкая дружба связывала их, единым домом, единой семьей они жили, вот только детей у них не было, и горевали они из-за этого, бывало, говорили друг другу: "Кто нас похоронит, кто после нас останется?" Но вот небо сжалилось над ними: стала ждать ребенка Томиан - жена Бибо, погрузнела и Каныкон - жена Боба; и решили женщины меж собой: если родятся у них сыновья - назовут их братьями, дочери родятся - сестрами будут, если же у одной сын родится, у другой - дочь, то быть им женихом и невестой. И скрепили они свое слово клятвой.
В ночь под Новый год родился у Томиан сын, в ту же ночь родилась у Каныкон дочь. На радостях Бибо зарезал быка, созвал людей. Весело потрескивал огонь в доме Тогузовых, ветер разносил по селу острый запах шашлыков. Гости сидели по обе стороны большого пиршеского стола. Тосты догоняли один другого. И вот решили дать имя новорожденному. Каждый назвал имя, и к Томиан послали шафера, чтобы она выбрала из этих имен то, которое ей придется больше по сердцу.
Томиан так сказала шаферу:
- Назови его, как сам пожелаешь, а мне по душе имя Таймураз.
Шафер передал старшим желание матери. Тогда старшие назвали новорожденного Таймуразом и подняли тост за его здоровье. Гости попировали и разошлись.
Как-то Томиан и Каныкон повстречались у ручья. Каныкон говорит подруге:
- Да падут на меня твои несчастья, скажи, плачет ли у тебя ребенок по ночам?
Томиан отвечала:
- Не плачет, да перейдут ко мне твои болезни. Не ребенок это, а сущий ангел, даже не услышишь, как он спит.
- Да-дай, какая у меня дочь плаксивая! До рассвета не даст глаз сомкнуть.
- Так, может, у тебя нет амулета - образа святого Тутыра?
- Ради бога скажи, о каком амулете ты говоришь?
- А о таком, который кузнец выковывает на третий день праздника святого Тутыра. Встает он еще до рассвета и, воздерживаясь от еды и разговоров, принимается мастерить амулет. У кого есть такой амулет, тому не страшен дурной глаз, да и от злых духов он оберегает.
- О очаг мой, никогда об этом не слышала. Погибнуть бы нашему роду Тагиевых, только и знают, что конину есть!
- Сохранился у меня один такой амулет, дам я его тебе: не о ком-нибудь, о своей будущей невестке пекусь.
- Да поможет нам святой покровитель мужчин и да падут на меня твои болезни! - обрадовалась Каныкон.
Однажды Каныкон собрала женщин аула, угостила их на славу, и дали они имя новорожденной - Азау.
Таймураз и Азау подросли, встали на ноги. Ни на миг не разлучались дети, играли то в доме Боба, то в доме Бибо. Как-то Томиан и Каныкон возвращаются из лесу, видят, Таймураз и Азау спят, обнявшись, во дворе дома Бибо, и тут же, свернувшись клубком, лежит огромная черная змея. Перепугались женщины, заголосили. От криков змея испугалась, скользнула в траву. Дети проснулись и одарили матерей нежными улыбками. Томиан и Каныкон никому не рассказали о черной змее, но после этого случая в душе их зародилось тяжелое предчувствие.
Шло время, дни бежали за днями. Таймураз и Азау стали взрослыми, вытянулись, точно стройные молодые деревца. Юноша и девушка сдружились так, что друг без друга жить не могли. Вот уже по двадцать лет им минуло, а Бибо и Боба все еще не торопились со свадьбой.
Как-то весной Бибо погнал свои стада на горные пастбища. Нашел в ложбине зеленый луг и стал пасти скот. Прошел праздник Атынаг, приближался Кахцганан, и вдруг посреди весны повалил снег. За ночь снегу выпало с человеческий рост. Понеслась снежная лавина с высокой горы, погребла под собой Бибо и его скот. На следующий день люди прибежали к стоянке Бибо - ни пастуха, ни стада, только вороны кружат над узким ущельем.
Вновь засияло весеннее солнце, уже на третий день снег растаял, понеслись, помчались ручьи, все вокруг опять зазеленело. Люди отыскали в расщелине ледника труп Бибо и на носилках принесли его в аул. От горького плача Таймураза, от жалобных причитаний Томиан дрожали горы, сотрясались равнины. Собрался народ, похоронили Бибо, сельчане пожелали погибшему райской жизни, с тем и разошлись. Даже тризну нечем было справить.
Бедняка и люди избегают, и счастье его стороной обходит. Боба охладел к Таймуразу, стал чураться своих соседей. За Азау теперь зорко следили, молодым не удавалось, как прежде, встретиться и поговорить. Каныкон тоже возгордилась, перестала откровенничать с Томиан, а когда та напоминала об их былой дружбе, только усмехалась и отворачивалась.
Жаркий огонь любви сжигал сердца Таймураза и Азау, а Боба подыскивал для дочери другого жениха, не устраивал его больше Таймураз, слишком он беден стал.
Однажды пришли в дом Боба сваты от Бигановых - зажиточной, богатой фамилии. Боба и виду не подал, да только как ему было не радоваться, что такие знатные люди пришли сватать его дочь! Долго рядили да спорили хозяин и гости, наконец сошлись на калыме в семьдесят коров. Азау слышала весь этот разговор, притаившись за дверью. Обида и гнев вспыхнули в сердце девушки.
- Пусть только попробуют меня выдать! Пусть только попробуют! - И в глазах ее сквозь слезы горечи сверкнула решимость.
Матери Азау сказала:
- Что же ты молчишь, нана, ведь наш ненасытный волк за медведя меня хочет выдать!
- Да падут на меня твои болезни! Люди бедняка, как чумы, сторонятся, ты же сама к нему тянешься. Во что он тебя одевать станет, чем кормить будет? Пойми, счастье в богатстве, сердце в таких делах плохой советчик.
- Ты забыла, нана, чему сама меня учила?
- Не забыла, мое солнышко, не забыла. Только обнищали сейчас Тогузовы, никакого добра у них не осталось. Что ты у них есть станешь, если в своем доме от масла да меда рот воротишь?
- Быть сытым - это не самое важное в жизни, нана! - проговорила девушка, и из глаз ее снова хлынули слезы.
- Не плачь, мое солнышко, не плачь, я попрошу отца, чтобы не выдавал тебя за Биганова.
Лишь слова утешенья это были: просватали Азау за Биганова.
Похудела Азау, побледнела, щеки ввалились, в глазах, поселилась скорбь. Девушка замкнулась, ни с кем не разговаривала, родителей словно не замечала. Боба и Каныкон не очень-то огорчались. Вот сыграем свадьбу, а там все образуется, говорили они. Но Азау, точно святыню, хранила в своем сердце образ Таймураза, и не было сил, способных вырвать его оттуда.
Как-то Азау несла своим обед в поле и по дороге повстречала Таймураза. Юноша и девушка остановились в растерянности, не сводя друг с друга глаз, не в силах произнести ни слова. У обоих перехватило дыхание, сердца захлестнуло нежным чувством. Долго они так стояли, наконец Таймураз обронил:
- Да окажется счастливым твой выбор, девушка! Хорошего ты жениха подыскала.
У Азау на глазах выступили слезы.
- Навсегда закатилось мое счастье, так будь же хоть ты счастлив!
Таймураз гневно покрутил свои усы и сказал:
- Клянусь памятью своего отца Бибо, пока я жив, никому не позволю взять тебя в жены!
- Богом тебя заклинаю, забудь меня, выбрось из своего сердца, не срами перед народом.
- Нет, нет, Азау, даже если целый мир восстанет против меня, и тогда никому тебя не отдам.
- Прошу, не губи себя, Таймураз! Лучше мне самой умереть, чем увидеть твою погибель. Забудь меня, вырви из своего сердца, прокляни навеки, не то быть беде, перебьют из-за нас друг друга две фамилии.
- Не в силах я совладеть со своей любовью, рассудок мой мутится, огонь жжет сердце. Скажи прямо, ты моя или нет?
Ни слова не промолвила Азау, да и что ей было отвечать? Сказать "нет", но разве могла она своими руками разорвать нити любви, связывающие ее с Таймуразом, сказать "да", но тогда неслыханные беды обрушатся на их головы… Так она стояла, перебирая бахрому своего платка, потом проговорила:
- Возможно ли такое - отнять невесту у осетина?
Таймураз острием кинжала прочертил перед собой землю и воскликнул:
- Клянусь тебе этой землей, клянусь этим голубым небом, нас разлучит только смерть!
- Забудь меня, Таймураз, беда за нами по пятам бежит!
Таймураз и перед сотней врагов не дрогнул бы, не склонил бы головы, а тут опустился перед Азау на колени:
- Ты… - обида не давала ему говорить. - Ты нашла свое счастье, а для меня… не пожалей для меня смерти! - И он протянул девушке револьвер. - Стреляй, я не почувствую боли, стреляй же, не бойся!