Я знал уже, что, если позволить себе погрузиться в эту бездну, боль из висков доползет до моего вечно гноящегося уха и для меня начнется ад на земле. Вопросы будут заплетаться туго, как веревка, и эта веревка начнет душить мой мозг. Я уже горько жалел, что дал этим легкомысленным красавчикам увлечь меня в мутную трясину.
Для себя я давно решил: все это переплетение тупиковых вопросов нарочно закручено епископами и священниками, чтобы мы в отчаянии искали у них ответа и спасения. Это им было выгодно накачивать нас безнадежной мукой и страхом. Правда, при этом они входили в такой раж, что часто накидывались и друг на друга. Вот и эти молокососы сердито поминали какого-то Августина из Гиппона и Иеронима из Вифлеема. А их наставник Пелагий только просил их не забывать о христианской кротости и всепрощении.
Лезвие боли проходило сквозь голову, как сквозь сыр. Чтобы отвлечься от боли, я стал сочинять заранее свой донос. Память уже наловила в свою паучью сеть достаточно словесных мотыльков, порхавших вокруг меня. Я уже представлял себе, как выложу из них неоспоримые доказательства творившегося здесь богохульства. Дальше останется только выбрать из собравшихся двух-трех обвиняемых побогаче. Ведь демоны плодятся на золоте, как мухи - на куске мяса. Туда-то - на запах золота - и отправятся наши приставы с легионерами и писцами.
В этот момент что-то произошло. Мне показалось, что мою паучью память прорвал сильный шмель или даже птица.
- Что он сказал? - спросил я шепотом у приведшего меня.
- Когда?
- Да вот сейчас… только что… "Ближнего невозможно…" - а дальше? Что-то про мясо и кости?
- Нет, не так…
- Он что-то сказал про боль. Что она чиста…
- Учитель сказал, что трудно возлюбить ближнего…
- Да-да, это мы все знаем.
- …трудно возлюбить, если представлять себе ближнего просто мешком с мясом и костями.
- И еще что-то про грязь и жир?
- Да, мешок с костями, покрытый грязью и жиром…
- Но грязь и жир можно смыть? Они появляются и исчезают.
- Поэтому попробуйте представить ближнего букетом боли - вот что сказал учитель. Боль есть в каждом, есть всегда. И она всегда чиста. Тогда вам легче будет возлюбить его.
Вскоре после этого беседа закончилась. Собравшиеся стали расходиться. Пелагий подошел ко мне и заговорил. Не помню точно о чем. Помню только, что позвал приходить снова. Сказал, что во мне - так ему показалось - выросло много боли. Целое дерево. Но это ничего, потому что на его ветви станут опускаться птицы любви. Дерево боли - это обычное обиталище птиц любви. Божеской и человеческой.
Не важно, что он говорил. Лишь много лет спустя, вспоминая эту первую встречу, я понял, зачем он подходил. Он приблизился ко мне, чтобы дать возможность своим демонам перелететь на меня. Демоны его, видимо, не умеют летать далеко. Но если они подобрались близко, если долетели до тебя, всякая борьба бесполезна.
Только силой и коварством демонов Пелагия могу я объяснить то, что случилось: впервые в жизни я не написал доноса. Двигаясь словно в дьявольском наваждении, я явился на следующий день в свою 16-ю магистратуру 7-й муниципалии города Рима и сказал, что не услышал ничего еретического или богохульственного в собрании благочестивых молодых людей. Мои викомагистры были заметно разочарованы, но вскоре перешли к другим делам, другим подозреваемым. Их, слава Богу, всегда хватало.
(Непоциан умолкает на время)
СТРАШНЫЙ ЧЕТЫРЕСТА ВОСЬМОЙ ГОД
ФАЛТОНИЯ ПРОБА - О НАЧАЛЕ СМУТЫ
Не помню, почему в тот год мы так затянули с выездом в поместье. Помню лишь, что известие о смерти императора Аркадия застало нас еще в Риме. И сразу стало ясно, что придется теперь оставаться и ждать. Но чего? "Чтобы осела пыль, - объяснял мне муж. - Если обваливается дом, приходится ждать, когда кирпичи перестанут падать. Только тогда станет ясно, как жить дальше".
Я не понимала. Разве это наш император умер? Наш дом обвалился? С восточной частью империи двор в Равенне не имел отношений вот уже года три. Не все ли нам равно, кто займет опустевший трон в Константинополе?
Муж пропадал целые дни в сенате, возвращался поздно вечером. И пытался рассказать мне, что проступало сквозь пыльное облако известий, переговоров, депеш, речей. Похоже было, что полководец Стилихон сумел склонить Гонория к тому, чтобы воспользоваться моментом и присоединить Иллирию к своим владениям. Алариху было послано письмо с предложением окончательно перейти на службу к западному императору и выступить в поход в Галлию против узурпатора Константина. Армия визиготов двинулась на север и остановилась в заальпийской провинции Норикум, в ожидании обещанной платы. Кажется, речь шла о четырех тысячах фунтов золота.
И тут сенаторы уперлись. Стилихону приходилось употреблять все свое влияние, чтобы склонить их собрать требуемую сумму. Он уверял их, что цены растут на все, в том числе и на воинскую доблесть. Этого товара становится все меньше - что тут поделать. Четыре тысячи фунтов - такова цена надежного мира в наши дни. "Хорош мир! - воскликнул один сенатор. - Мы просто продаем себя в рабство!" Но тут же сам испугался дерзости своих слов и вечером того же дня укрылся в церкви. Так что в конце концов сенат постановил уплатить Алариху требуемую сумму.
Тем временем стали доходить сообщения о волнениях в римской армии, стоявшей лагерем близ Тисинума. Солдатам давно задерживали жалованье. Известие о том, что визиготам заплатят в первую очередь, упало как свежее полено в костер их ярости. Тайные враги Стилихона распространяли слухи, что он хочет отторгнуть Иллирию не для Гонория, а для себя и своего сына. Армейская дисциплина слабела, росло число дезертиров.
Я замечала, что собаки начинают проявлять беспричинную злобность в тех домах, где поселился раздор. Если они не чувствуют, что в семье есть господин, которому подчиняются все остальные, они начинают истерично лаять, накидываются на взрослых и детей, хватают зубами за одежду и тащат куда-то. Им, видимо, кажется, что стая осталась без вожака, и они пытаются взять эту важную роль на себя. Не так ли и солдаты, оставшиеся без командира? Армия чувствовала, что между Стилихоном, императором и сенатом возник неодолимый раскол, и откликалась на него инстинктом, по-собачьи.
Все же в середине лета мне с домочадцами удалось уехать из Рима в поместье. Я в те годы много времени тратила на свою любимую затею: начальную школу для детей рабов, вольноотпущенников и бедных селян. В летние месяцы родители работали в поле с утра до вечера и рады были, что малышня не оставалась без присмотра. Педагогов я подыскивала в Риме заранее. Главная трудность состояла в том, чтобы найти чудаков, согласных учить, не пуская в дело розгу и трость. Легче, наверное, было бы найти дрессировщика, который согласился бы входить в клетку к тигру без бича и факела. Уговаривая, я ссылалась на пример Блаженного Антония, который укрощал диких зверей своей добротой и смирением.
Пелагий был у меня лучшим педагогом. Он рад был укрыться в деревне от римской жары и немного подзаработать. Так же как и я, он верил, что палку пускают в ход лишь те наставники, которые не способны привлечь к себе внимание учеников чем-нибудь более интересным. Во многом он следовал советам Квинтилиана. Например, употреблял деревянные таблички с вырезанными на них буквами, так что школьник мог двигать стилосом вдоль бороздок и овладевать правописанием. При выборе текстов он избегал общепринятым нравоучений и добродетельных банальностей. Часто из комнаты для занятий раздавался взрыв детского смеха. И я понимала, что это Пелагий диктовал ученикам очередную побасенку, или частушку, или загадку.
Под видом надзора я часто заходила в класс, даже приводила с собой Деметру. И она с готовностью участвовала в маленьких спектаклях, которые Пелагий устраивал с детьми. Например, он давал им читать на два голоса двустишья из Марциалловых "Подарков":
- "В плащ с колпаком ты одет Сантонскою Галлией нынче, - читала девочка. - Прежде мартышкам служил теплой одеждою он".
Мальчик отыскивал подходящее двустишие - например, "Шляпа" - и "посылал ответный подарок":
Если б я мог, я послал бы тебе целый плащ с капюшоном.
Мой же теперешний дар - лишь для твоей головы.
Наш священник был недоволен тем, что Пелагий забивал головы детям "легкомысленным и опасным вздором", а не давал им заучивать отрывки из Священного Писания. Но я защищала своего педагога, доказывала, что детские души еще не созрели для премудрости Господней. Если заставить их сейчас читать Евангелие, оно останется в их сердцах не как глас свыше, а как детская сказка, которую взрослым помнить уже необязательно. Разве не лучше дождаться, когда душа молодого человека созреет и сама откроется для учения Христа?
Иногда мы отправлялись со школьниками на экскурсии в окрестные горы. Брали с собой ослика, на которого грузили корзину с хлебом, сыром, водой, фруктами. У Пелагия была страсть - собирать камни. Он объяснял нам их названия и свойства. Рассказывал о поверьях, с ними связанных. Считалось, например, что черный непрозрачный камень антипатес помогал от дурного глаза. Если его повесить на шею новорожденному, злые духи будут облетать его стороной. Хорошо помогали также янтарь и кораллы. Некоторые камешки были покрыты узорами, в которые Пелагий всматривался так, будто это было зашифрованное послание от людей, живших в этих краях еще до Ромула и Рема.
Но больше всего ценились камни с отпечатком чего-нибудь живого. Когда одному малышу посчастливилось найти камень с отпечатком ракушки, Пелагий попытался на своих тощих ногах исполнить древний танец галльских воинов. Конечно, дети начали состязаться друг с другом. Деметра однажды отыскала плоскую плитку, на которой явно проступал рисунок рыбьего хребта.
Я пыталась расспрашивать Пелагия, почему подобные находки приводят его в столь несоразмерный восторг. Есть в таких камнях особая магическая сила? Он надеется с выгодой перепродать их колдунам и гарупсникам?
- Вовсе нет, - отвечал он. - Но если я соберу большую коллекцию камней с отпечатками, это откроет людям глаза. Моя давнишняя догадка получит подтверждение… Как мог вылепиться такой камень? Скорее всего, лава из какого-нибудь невидимого подводного вулкана затвердевала на дне, вбирая в себя ракушки, рыб, крабов. Но как впоследствии такой отпечаток мог перенестись в горы? Ни люди, ни звери не таскают без толку камни со дна морского. Я вижу только одно объяснение: дно вздыбилось когда-то, вылезло из моря и превратилось в гору.
Я вглядывалась в его сияющие светлые глаза и все еще не понимала.
- Даже если это так - что здесь такого важного?
Он приблизился ко мне и сказал шепотом, словно не желая испугать детей:
- Важно то, что Господь продолжает творить. Ведь и в книге Иова сказано: "Он передвигает горы, и не узнают их". Суша была отделена от воды на второй день творения, рыбы созданы на пятый. В какой же день Он превратил дно морское, вместе с рыбами и ракушками, в высокую гору? Ведь Он почил на седьмой день, так? Значит, в день восьмой Он вернулся к трудам Своим. Другого объяснения нет. И значит, творение продолжается. Мы живем в день восьмой. Или даже девятый. А значит, и для нас есть надежда. Коли Господь готов менять местами гору с дном морским, неужели в человеке Он не найдет что улучшить? Неужели не захочет очистить нас от греха и злобы?
Я посоветовала Пелагию таить свою догадку про себя. Если дойдет до епископа, обвинение в ереси будет составлено очень быстро. Даже на меня потянуло каким-то бездонным холодом от этих рассуждений. Будто долетел порыв ветра из тех времен, когда свет и тьма были еще нераздельны.
Но вообще-то наши прогулки в горы действовали на меня успокаивающе. Мы все учились у нашего педагога его главному умению: всматриваться, созерцать. От узоров на камнях взгляд соскальзывал на узоры облаков, на далекую линию прибоя, на красноватые петли дороги. Библейские слова "и увидел Бог все, что Он создал… и вот хорошо весьма" проникали до глубины сердца, так что хотелось вложить эти строчки в гимн и запеть его прямо здесь, под твердью небесной: "воистину хорошо, восхитительно хорошо". И когда во время одной из таких экскурсий я заметила какие-то пятнышки, ползущие по дороге далеко-далеко внизу, я тоже сначала приняла их за неведомую мне часть Господнего замысла, может быть, за "пресмыкающихся, которых произвела вода".
Увы, вглядевшись, я поняла, что это всадники. Вооруженные. И страх мгновенно залил грудь до горла. Будто во всем Творении, еще таком бескрайнем минуту назад, вдруг не осталось и щелки, где бы мы могли спрятаться от нескольких крошечных потомков Каина.
Я подхватила Деметру на руки и бросилась бежать вниз. Школьники понеслись за нами. Сначала они думали, что это какая-то новая игра. Смеялись. Пелагий подпрыгивал где-то сзади, окликая, спрашивая, что случилось. Но я будто утратила речь. Дети обгоняли меня, заглядывали в лицо. И постепенно мой ужас передался им. Кто-то споткнулся, упал, кто-то начал плакать.
Всадники приближались.
До меня наконец дошло, что до дома слишком далеко, что я не могу обогнать их. Ах, если бы перенестись по воздуху напрямую! Впрочем, что с того? Разве может наша вилла послужить убежищем от вооруженного отряда?
- Бегите за мной к роще! - крикнула я школьникам. - Прячьтесь за кустами!
Как перепуганные крольчата, мы затаились за густой листвой, в колючей траве. Задыхающийся Пелагий плюхнулся на землю рядом со мной.
- Что? Что стряслось? Вы увидели дикого кабана? Медведя?
Я раздвинула перед ним ветки, так чтобы ему видна была дорога. Но он только виновато помотал головой. Его глаза, способные вглядываться в узоры веков, с трудом различали землю, по которой ступали его ноги.
Всадники на время исчезли за горным выступом.
И тут появился наш ослик. Видимо, ему надоело пастись под грузом собранных камней и он решил, что пора возвращаться домой. Тем более что все убежали, бросили его. Он обиженно брел хорошо знакомой ему тропкой в сторону дороги.
Две девочки не выдержали - выскочили из-за кустов и кинулись ловить его. Я боялась громко окликнуть их. Но ведь они могли выдать наше укрытие! Что было делать? Я велела Деметре оставаться в траве и не высовывать носа, а сама побежала наперехват.
Но, конечно, не рассчитала.
Изгиб дороги оказался гораздо ближе, чем я думала, - сразу за рощей. В тот самый момент, когда ослик, девчонки и я выбежали на обочину, голова отряда показалась из-за поворота.
Стрела страха пронзила меня так больно, что мне захотелось упасть на землю и покориться судьбе. Небесная твердь плавилась от солнечного жара. "Вот так возвращаются в небытие", - мелькнуло у меня.
Я увидела, что один из всадников спешился и идет ко мне. Потом мне показалось сквозь туман, что он прижимает руку к груди и кланяется. Потом я разглядела его лицо, и радостная дрожь прокатилась волной по всему телу.
Это был Кресцент, вольноотпущенник моего отца, служивший у нас домоправителем. Оказалось, что мой муж послал его с отрядом слуг охранять нас и поместье от шаек бунтовщиков.
Радость моя была недолгой. Ибо привезенные им вести были ужасны.
Армия взбунтовалась.
В тот момент, когда император Гонорий прибыл в главный лагерь вблизи Тисинума, мятежники накинулись на его приближенных и почти всех перебили.
Погибли начальник канцелярии, квестор, несколько секретарей.
Префекта Италии Лонгиниануса подняли на копья.
Особенно жестокую судьбу Парки заготовили преторианскому префекту Галлии - он только что бежал от узурпатора Константина, чтобы быть зарубленным рядом с собственным императором.
Да и судьба самого Гонория оставалась неясной. Говорили, что его видели бегущим, в разодранной одежде, прячущимся среди солдатских палаток.
Стилихона в этот момент в лагере не было. Все теперь зависело от него.
Сумеет ли он подавить бунтовщиков и спасти императора?
(Фалтония Проба умолкает на время)
ГАЛЛА ИЛАСИДИЯ - О НОЧНОМ ВИЗИТЕ ЭФЕРИЯ
Предчувствия, вещие сны, гадания по внутренностям животных, приметы - можно ли верить всему этому? Люди запоминают сбывшиеся предсказания и легко забывают то, что обернулось обманом. А потом говорят: "Помните нашего водоноса? Кукушка прокричала ему пять раз - столько лет он и прожил. Ни годом больше". Но забывают при этом, что сами они стояли рядом с водоносом, слышали ту же самую кукушку и до сих пор - живы. Правда, порой мы различаем знаки беды инстинктом, как звери лапами слышат первые толчки землетрясения.
В тот теплый августовский день я возвращалась из церкви после утренней службы. Мои носилки плыли знакомым путем по римским улицам, но я внезапно почувствовала - что-то не так. Какая-то спица надломилась в колесе привычной жизни.
Откуда шло это чувство? Не знаю. Немая угроза повисла в воздухе. То ли толпа расступалась неохотно, то ли обычный гомон звучал глуше, то ли лбы наклонялись ниже. В глазах встречных не было обычной римской готовности превратить все увиденное в бесплатное зрелище и развлечение. Некоторые поворачивались спиной, другие, наоборот, подступали так близко, будто хотели заглянуть внутрь носилок. А когда я уже шла к воротам своего дома, выходившие из них разносчики поклонились чуть позже обычного, разминулись чуть теснее.
- Что происходит? - спросила я свою няньку Эльпидию. - Какой-то воздух тяжелый, да? Помнишь канун Кровавой Пасхи в Константинополе? Ты даже позвала тогда слуг с опахалами - так трудно стало дышать. Так и сегодня.
Битая жизнью старуха тоже почуяла что-то неладное. Она ушла, обещав разузнать. Вернулась лишь к обеду, принеся страшные слухи об армейском бунте. Не успела она закончить свой рассказ, как с улицы раздались вопли, угрозы, плач. Мы бросились на крышу. Возбужденная толпа армейских ветеранов палками гнала в сторону Тибра кучку полураздетых женщин и детей. Прибежавший дворецкий рассказал, что по городу шныряют шайки смутьянов и кричат: "Бей варварское отродье!"
Я знала, что еще во времена моего отца глухо тлела вражда между регулярной армией и вспомогательными отрядами варваров. Легионеры взвинчивали друг друга россказнями о том, что варварам платят больше и раньше, кормят лучше, а в бой посылают в последнюю очередь, и то - не на самые опасные участки. Император Феодосий, а впоследствии и Стилихон умели держать этого дремлющего зверя в узде. Солдаты вспомогательных отрядов все меньше отличались от римских легионеров. Их семьи расселились в италийских городах, дети учились в тех же римских школах, жены бегали одолжить несколько сестерциев до жалованья к тем же ростовщикам и лавочникам. Но дракон вражды и злобы не умер - только затаился. Видимо, кому-то понадобилось разбудить его вновь.
Мои слуги бросились закрывать ставнями окна, запирать двери. Кованые ворота подперли двумя толстыми бревнами. Время от времени с соседних улиц долетал новый женский вопль. Похоже, озверевшая чернь почуяла безнаказанность и мучила каждую новую жертву изобретательно, не торопясь. Слушать это не было сил.