Нравственный перелом в душе противника так и не наступил, а близился уже вечер. "Сколько же они хотят воевать?.." Даже тот тупик, в который загнал Фридрих русские войска, не сыграл решающей роли. Наоборот, русские прорвали его же линию, они создавали для себя широкий выход на поле битвы… Фридрих так и не знал, что против него воюют солдаты России – одни, без командующего! Какой бы удар был нанесен его честолюбию, узнай он только истинную правду! Кровоточа и падая от изнеможения, прусская армия сворачивала битву. Нравственный перелом определился. Но не в русских – в немцах!
Прискакал откуда-то Шорлемер, забрызганный кровью, доложил с тревогой:
– На левом фланге опасно, король!
– Что там еще случилось?
– Русские тучей идут со штыками…
– Не пугайте меня, Шорлемер. Я уже заканчиваю сражение.
Было еще светло, когда король запорол горячку.
– Уже темно! – говорил он. – Хватит, хватит… Я плохо вижу, и глаза мои слезятся. Что не успели сделать сегодня, то будем заканчивать завтра…
Армии враждующих сторон с трудом, еще постреливая, расцепились. Ночь провели под ружьем – в бережении. Вернулся в лагерь и негодяй Фермор с бесстыжими глазами. И не нашел ничего лучшего, как начать обыск своих героев-солдат, – разграбленная пруссаками казна не давала ему покоя. Но денег он не отыскал (позже Фридрих признал грабеж казны своими солдатами). Но зато Фермор нашел поле битвы, на котором нерушимо стояла его армия.
По неписаным законам того времени победителем считался тот, за кем оставалось поле битвы.
Поле битвы при Цорндорфе осталось за русскими.
Кайзер Вильгельм II и фюрер Адольф Гитлер не раз поднимали тосты "за победителей при Цорндорфе". Этим они выказали плохое знание истории, и тосты их были направлены не по адресу.
А как же сам Фридрих? Считал ли он себя побежденным?
* * *
В деревне, когда Фридриху подводили коня, крестьянка стала что-то выпрашивать у его свиты.
– Что надобно этой тетке? – спросил король.
– Ваше величество, она просит о месте для своего сына.
Свесясь с седла, Фридрих подъехал к старой женщине.
– Милая моя, – сказал он печально. – Как же я дам место вашему сыну, если завтра потеряю свое место – королевское!..
Глубокой ночью армии стали маневрировать, выбирая для себя более выгодные позиции; и получилось так, что Фермор вылез на прусские позиции, а Фридрих, боясь обхода, завел свою армию на позиции русских – противники как бы поменялись местами.
Лошадь Фридриха на въезде в обгорелый Кюстрин чуть не раздавила копытами русского солдата; с ногами, перебитыми ядром, он полз на руках, отталкиваясь от земли…
– Отправьте его к моим хирургам, – наказал Фридрих. – Этот солдат молодец, и пусть живет молодцом!
Но это был жест (королевский жест). Остальных пруссаки добили нещадно. Сами же немцы признавались в этом:
"Много тяжело раненных русских, оставленных без всякого призрения на поле битвы… кидали в ямы и зарывали вместе с мертвыми. Напрасно злосчастные бились между мертвыми, стараясь разметывать их и подниматься, – другие трупы, на них бросаемые, тяжестию своею навечно отверзали для дышащих еще страшную могилу".
Перед сном Фридрих сказал де Катту:
– Сегодня, между нами говоря, было несколько моментов, когда казалось, что все летит к чертям… Завтра мы простимся с русскими, которых не могли сокрушить. Впрочем, можете посылать в Берлин реляцию о нашей полной победе!
Пусть так. Но сам-то он хорошо понимал, что это сражение нельзя называть победой. Треть его ветеранов осталась лежать за деревней Цорндорф. Впервые в жизни король встретил противника, который не ведал страха и усталости. Казалось, не прекрати король сражения, и оно длилось бы до тех пор, пока был бы жив хоть один русский солдат… Ночь была проведена неспокойно – в сомнениях.
Но едва рассвело, король был уже в седле.
– Зейдлиц, – позвал он. – Надо нам с тобой посмотреть, что там сделали за ночь русские…
Галопом вымахали они на окраину русского лагеря. То, что увидел король, потрясло его. Русская армия вызывающе стояла под ружьем, дымились фитили у пушек, эскадроны конницы помахивали хвостами, сверкали палаши и бронзовые латы кирасир… Русская армия в полной боевой готовности ожидала нового сражения!
– Они что-то слишком разлакомились. Но мы не доставим им этого удовольствия вторично… – И король поскакал обратно.
С севера уже спешила дивизия Румянцева, надо было спасаться. Фридрих развернул свою армию в Саксонию, где осенью его ждал ужасный разгром при Гохкирхене. Виной этого поражения был опять-таки Цорндорф, где король похоронил своих "силезских дьяволов".
Эта воинственная саранча, искусавшая австрийцев и французов, замертво полегла в битве с русскими медведями!
Фридрих теперь уже не издевался над Россией, он относился к ней с предельным уважением; через английского посла Ричарда Кейта король пожелал вступить в переговоры о мире, но Россия мириться с ним не захотела.
В эти дни Елизавета Петровна официально заверила Европу, что Россия будет бороться с Пруссией до конца, "хотя бы ей (России) пришлось пожертвовать для этого последним рублем и последним солдатом".
Виллим Фермор снял армию с позиций и тронулся в Померанию, где Конференция настигла его грозным приказом – поспешить в Петербург для оправдания своих поступков.
Императрица в эти дни устроила очередной скандал с Англией, требуя наказания журналистов в Лондоне, которые перепечатали цорндорфские реляции из берлинских газет, а не из петербургских "Ведомостей".
– Отчего такая несправедливость? – кричала она на Кейта. – Разве мои куранты не честны? Или мои газетеры писать не горазды?
Кейт сослался на свободу печати и свободу слова в Англии.
– Что мне свобода ваша? Мне правда нужна о России!..
Кстати, Людовик в Версале долго злорадствовал:
– Русским все-таки досталось… Я очень рад!
Но Париж остался Парижем: прекрасные женщины Франции, приветствуя победу русских, завели моду на бантики, которые называли "а la Цорндорф"…
* * *
В этом году русские не дошли до Берлина всего семьдесят пять верст. Но десять знамен армии Фридриха снова легли у ног Елизаветы. Она растрогалась и готова была простить Апраксина:
– Долго вы там старика еще ломать будете? Ежели не велика вина, так остается последнее средство: простить и выпустить!
Апраксина снова привели пред ясные очи судей.
– Ну, Степан Федорыч, – сказал Шувалов, – остается нам с тобой последнее средство…
Далее он хотел сказать, как Елизавета: "простить и выпустить". Но Апраксин знал только одно "последнее средство" – пытку…
– Ах! – Генерал-фельдмаршал хватнул воздух ртом и тяжко грохнулся под ноги комиссии.
Смерть от страха была внезапна, как удар молнии.
Елизавете тоже осталось немного жития.
Но еще хорохорилась.
Действие четвертое
ПОВОРОТЫ
Занавес
"Бабий союз" против Фридриха оказывался непрочен: Париж и Вену глодала зависть к успехам русских. Союзники договорились измотать русскую мощь в генеральных сражениях. Армия России, по сути дела, стала громадным партизанским отрядом, блуждавшим по землям Европы.
Для снабжения армии был необходим порт Данцига, но Людовик воспротивился занятию этого города русскими (а сам под шумок захватил Франкфурт-на-Майне). Версаль решил поднять престиж Франции высадкой десантов на берега Англии, и герцог Шуазель обратился за помощью к России…
После Цорндорфа Фридрих вдруг вспомнил:
– А где мемуары покойного Манштейна?
Еще раз перечитав эти записки, король взял перо и решительно вычеркнул из мемуаров все места, которые могли бы показаться оскорбительными для русской чести. Этим он еще раз показал России свое желание мира… Но вряд ли тогда в Петербурге ведали о мемуарах Манштейна!
Воронцов выдвинул старый проект Бестужева-Рюмина: вернуть завоеванную Пруссию полякам, чтобы Речь Посполитая уже не зарилась на Псков и Смоленск, и дальновидно приблизиться к тем степям, откуда не раз, все в тучах пыли, вылетали орды ногайцев и крымцев, полоня арканами людей российских.
Проект отвечал интересам и Польши: ведь именно на берегах Прегеля впервые обозначилось лицо польской нации и ее культуры. Но Людовик не желал усиления Польши: потакая "вольностям" сеймов, он ослаблял страну, желал видеть ее почти разоренной, чтобы легче было хозяйничать в ней.
Людовик уступил России в одном: прислал к Елизавете врача Пуассонье, который прибыл в Петербург под большим секретом.
Секретно прибыл, очевидно, только потому, что был врачом-гинекологом…
– Климакс истерикус! – был его диагноз.
Кондоиди грозил Пуассонье палкой:
– Не сказы, цто я лецил неправильно…
Россия тяжелым несуразным кораблем выплывала в моря Европы.
Чтобы победить. И удивить. И восхитить.
Кругом обман
Фермора солдаты ненавидели, офицеры – презирали. Армия жила в полной уверенности, что он "заодно с королем прусским". Конференция подозревала его в измене, в том, что он брал деньги от Фридриха…
– Иноземцев боле не надобно! – заявила Елизавета. – Пущай уж те, что в войско при Бироне затесались, свое дослужат. А новых в службу не принимать.
Но кого выбрать в главнокомандующие? Чернышев – в плену; Румянцев – молод; Батурлин – пьяница… Так и перебирали генералов, пока не вспомнили о Петре Семеновиче Салтыкове.
Тихий был старичок. Вперед никогда не лез. Около престола и сильных мира сего не отирался. Салтыкова держали подальше от шума и блеска. Он привык к глухоманям провинции, к инвалидным гарнизонам в лесах и степях. Был он всего лишь командир ландмилиций, когда его извлекли из оренбургской глуши и явили перед Елизаветой Петровной.
Воронцов предупредительно шепнул на ушко императрице:
– Матушка, ты уж с ним попроще… недалек он!
– Михайла Ларионыч, я и сама-то в стратегиях не сильна…
Предстал перед ней старичок в белом ландмилицейском кафтане. В руке – тросточка. Паричок выцвел на солнце, едва припудрен, и косица, как хвостик мышиный, на затылке трясется…
– Петр Семеныч, чего любишь-то? Расскажи нам.
– Россию, матушка, люблю… солдата русского почитаю.
– А меня любишь ли? – спросила Елизавета игриво.
– Ты всем, матушка, у нас хороша. Но вот старуха моя, Параскева Юрьевна, уж не взыщи, она тебя лучше…
Елизавета потом призналась Воронцову:
– Ой, Мишель, что-то уж больно прост Салтыков… Боюсь я – где этому теляти волка Фридриха за хвост поймати!
Фермор попадал теперь в подчинение к Салтыкову; письменно "с глубочайшим подобострастием" он заверял Салтыкова, что готов служить "по рабской верности и с крайнейшим радением". Петр Семенович немедля выехал в Кенигсберг, а вдогонку ему полетел приказ из Конференции: вопросов сложных самолично не решать, а лишь советуясь с опытным Фермором!
– Конференция не воюет, – здраво рассудил Салтыков, в клочья разрывая этот приказ. – А Фермор мне не советчик… Король прусский силен оттого, что ему ни перед кем ответа держать не надобно. Хорошо сделал – слава, плохо сделал – тут же исправил. И никто его за хвост не дергает, и он волен рисковать по обстановке…
Никто не заметил, как генерал-аншеф въехал в Кенигсберг. Армия еще не забыла пышные выезды Апраксина – при распущенных знаменах, в пушечной пальбе, в сиянии бриллиантов двигалась "пред фрунт" огромная туша генерала; помнили и лукулловы обеды Фермора – с музыкой до утра, в огнях фейерверков. Салтыков же пешочком, в одиночку, исходил все улицы Кенигсберга, и никто, из прохожих, раскланиваясь с седеньким, скромно одетым старичком, не догадывался, что сейчас ему поклонился в ответ сам главнокомандующий русской армии.
Восточнопрусский губернатор, вельможный барон Николай Андреевич Корф (родственник по жене самой императрицы), явился на постоялый двор. Петр Семенович ел кашу с постным маслицем, на приглашение явиться к обеду ответил:
– Спасибо, барон. Но на сегодня я уже сыт.
– Не сейчас и зову – обед к ночи будет.
– А ночью я спать приучен, барон…
Фермору он сказал при встрече такие слова:
– Дай мне ключи от секретных казематов Кенигсберга…
– Какие ключи?
– Те самые, коими ты затворил в узилище офицеров российских, чтобы они тебе, прохвосту, не мешали карьер делать! Знаю, что и Петр Румянцев туда бы угодил, будь только воля твоя…
Через два дня – без пышности и литавр – Салтыков покинул Кенигсберг, ни с кем не попрощавшись; он выехал к армии – на Познань. Но бывают же такие несуразности в истории: армия встретила его недовольством и подозрениями.
– Курица мокрая… коса прусская! – слышал он за спиной.
Салтыков, и без того гнутый годами и невзгодами жизни, согнулся еще больше от недоверия солдат, которых он горячо любил и почитал. Но командование над армией принял смело.
– Не прими я, – говорил, – так опять Фермишка вылезет. А мне Фридриха побить охота… Он у меня недолго побегает. Я его в Берлине, сукина сына, без штанов заставлю капитуляции писать!
Впервые за эти годы появился настоящий главнокомандующий. Человек упрямый, самоуправный, хитрый, с твердой и властной рукой полководца. Немцы при нем в штабах попритихли – он им ходу не давал.
– Может, иные из них, – размышлял Салтыков, – и честно служат России. Но уже сколько изменщиков из их числа было! Проверять же каждого некогда – война идет, а посему за лучшее сочту всех иноземцев держать от секретов своих подалее…
Салтыков при дворе милостей не искал. Интересы государства и армии он ставил превыше всего. Приказов же от Конференции он не любил и отметал их в сторону:
– Коли доверили, так и доверяйте до конца. Стоит мне ложку ко рту поднести, как из Петербурга меня под локоть советники пихают – не так, мол, ем! Проглочу и без ваших подсказок…
Бедный Салтыков – ему этой самостоятельности не простят.
Ни в Петербурге, ни в Вене! А год был уже 1759-й.
* * *
Незадолго до этого в русской армии появился человек в громадной треуголке, который, так же как и Салтыков, стремился к самостоятельности (но лишь ради карьеры). Звали его Курт Готлоб граф Тотлебен, и он был последним иноземцем, принятым на русскую службу… Имя этого человека настолько прочно вошло в историю Семилетней войны, что мы расскажем о нем подробнее.
Тотлебен был из тюрингских немцев. Смолоду его болтало под знаменами курфюрста Саксонии, герцога Вейсенфельсского, курфюрста Баварского, в войсках Голландии, затем короля Пруссии и опять в Голландии… Первую свою жену граф бил смертным боем, и она бежала от него, бросив сына и всё свое состояние. В доме голландского негоцианта Тотлебен изнасиловал его приемную дочь, девочку тринадцати лет, а перед этим убил за карточным столом товарища по полку. После чего бежал из Голландии, вместе с совращенной девочкой, прямо в Берлин. Здесь он обвенчался и в приданое за невестой взял все состояние негоцианта. Тотлебен разбогател, у него появились большие поместья в Бранденбурге и Пруссии. Но вторую жену он стал избивать, как и первую. Это дошло – через фискалов – до короля Фридриха, который в делах семейной нравственности был строг, и Тотлебен, боясь суда, бежал обратно в Голландию, оставив в Пруссии сына от первого брака. Вскоре началась война. Будучи в чине полковника, Тотлебен направился в русское посольство – к резиденту графу Головкину…
– России вы не нужны, – отвечал Головкин на все предложения Тотлебена перейти на российскую службу.
Тотлебен оказался прилипчив – из русского посольства он просто не вылезал. Он говорил, что богат. Показал счета из банков: да, богат! Узнав, что Россия снаряжает отдельный корпус для рейда в земли Саксонии, он говорил, что берет на себя поставку 10 тысяч человек и четырех тысяч лошадей. За это ему нужны: чин генерал-майора и… полная самостоятельность в боевых действиях. Лентяю Головкину он так надоел со своими проектами, что тот наконец сказал (лишь бы отвязаться от Тотлебена):
– Рекомендаций вам не дам. Проект ваш отсылаю в Петербург, и вы езжайте следом за проектом…
Прибыв в столицу России, граф угодил под личное покровительство Фермора, который стал усиленно выдвигать Тотлебена по службе. Наконец этот проходимец своего добился: получил отдельный корпус. С упорством неустанным Тотлебен стремился к самоуправству. И во власти был своеволен. Жесток в наказаниях солдат. Груб и невыносим с офицерами. Никаких рапортов о своих действиях не присылал. Часто даже не знали, где его корпус находится. Русского языка не ведал. И – грабил, грабил, грабил… Скоро за границу, морем в Любек и по Эльбе, поплыли таинственные лодки с ящиками. Счета Тотлебена в банках Европы росли. Вот когда началась для него роскошная жизнь!..
Но Тотлебен не знал, что с самого начала, едва переступив порог кабинета Головкина, он уже не принадлежал самому себе. Его безжалостно схватила и властно держала за глотку тайная разведка короля Фридриха.
– Это просто замечательно, – сказал король, нервно потирая руки, – что Тотлебен такой грязный, подлый и поганый… Нам повезло: с ним не придется долго возиться!
Внимательно выслушал король доклады секретной службы.
– Имение Шольп и мызу Луппо в Померании, а также гершафт Милич в Нижней Саксонии, – велел король, – немедленно секвестировать в мою пользу. Банковские счета Тотлебена арестовать, чтобы для начала он поизвивался в корчах жадности.
Ему доложили, что сын Тотлебена, мальчик тринадцати лет, состоит ныне в кадетах берлинского корпуса.
– Отлично, – рассудил король. – Этого сопляка заверните в мундир рядового солдата, дайте хорошего пинка под зад, чтобы не ревел, и отправьте на войну. Тотлебен немедленно должен узнать и об этом… Кто в Пруссии его доверенное лицо?
– Еврей Гиршель, служащий имений Тотлебена.
– Пусть Гиршель срочно сообщит Тотлебену в Россию о несчастиях, посыпавшихся на его голову… Сковородка должна быть постоянно на огне, чтобы Тотлебен жарился и пекся!
Из Бреславля король вызвал Исаака Саббатку – своего давнего и опытного шпиона, которому всегда доверял.
– Здравствуй, мой старый приятель, – приветствовал его Фридрих. – Как здоровье твоей жены? Веселы ли детишки?
Саббатка с чувством поцеловал жилистую длань короля.
– Вы так добры, ваше величество… – прослезился старый еврей.
– Будет тебе плакать… Садись, старина. Потолкуем…