И Алибо дрогнул, правда, выразилось это несколько странно. Он не пал на колени в молитве - науке смирения ему еще предстояло учиться, впрочем, учителя у него попались умелые, - не попытался оправдаться, доказывая свое благочестие, и не стал утверждать, что монахи впали в заблуждение. Он обиженно завопил, точнее захрипел, что он добрый рыцарь и вассал, и что коли он виноват, так король накажет его, но зачем же держать его точно грязного смерда в холодной и вонючей темнице и морить голодом?
Монах молчал, и от этого молчания Алибо стало совсем жутко, и панический страх перед нежданным и жестоким наказанием вылился в целый поток бессвязных жалоб. Барон поднялся, по привычке размахивая руками, и совсем не обратил внимания, как по знаку судьи в темницу вошел стражник и зашел ему, Алибо, за спину. Алибо как раз жаловался на холод и сырость тесной камеры, когда стражник резко рванул цепь. Нелепо взмахнув руками, узник с грохотом рухнул вниз. Это падение было куда тяжелее прежнего и, с размаху приложившись лицом о каменные плиты, бедняга в кровь разбил нос и губы, рассадил лоб. Оглушенный, испуганный, окровавленный, он беспомощно царапал ногтями каменный пол, пока стражник неторопливо подтягивал к стене цепь, волоча его по грязным плитам и гнилой соломе. А затем, случилось и вовсе немыслимое, чего доблестный Алибо не смог бы вообразить и в кошмарном сне. Низкородный стражник уселся верхом ему на спину, словно бы тисками сдавил бока, так что барон чуть не задохнулся, пребольно ухватил за волосы и вот так, за волосы, потащил его гудящую голову вверх, будто вознамерился сломать шею. Полузадохнувшийся Алибо отчаянно разинул рот, но безжалостный стражник собрал свободной рукой гнилую солому и запихал ее грешнику чуть ли не в самое горло.
- Сын мой, - голос монаха был спокоен и ровен, словно ничего особенного не случилось, - благие установления Трибунала не разрешают узнику говорить без дозволения судей и для иных целей, кроме творения молитв. Язык же ваш гнусен, как и эта солома, которую вам придется вкусить. Возблагодарите Господа за преподанный вам урок.
Алибо не в силах был вымолвить ни слова. Стражник уже слез с него, и узник, давясь от отвращения и отплевываясь, попытался подняться. Наконец, ему удалось встать на четвереньки, но от этого движения его так замутило, что согнувшись вдвое, Алибо вновь чуть не повалился и его вывернуло наизнанку.
- Нынче вечером палач покажет вам свои орудия, и если это не приведет вас к раскаянию, то наутро вы будете подвергнуты пытке, сначала простой, затем чрезвычайной, - тем же тоном договорил судья.
Барон с трудом приподнял голову, с ужасом глядя на возвышающегося над собой монаха, и этот монах, человек в общем-то невеликий, вдруг показался ему огромным, будто крепостная башня. Алибо опустил голову и заплакал.
* * *
В заключении барон Алибо из Королевского Пожарища провел неделю, что объяснялось главным образом необходимостью привести в пристойный вид его разбитое лицо. Что же до всего прочего, то обращение узника на путь истины свершилось в тот самый первый день. Кто бы мог подумать, глядя как при виде монахов Алибо забивается в угол камеры и дрожит будто побитая собака, что еще недавно этот крепкий детина пировал в огромном зале своего замка, развлекался, травя псами провинившихся слуг, и столь рьяно осуществлял данные ему законом права, что в его деревнях трудно было сыскать девиц старше двенадцати лет. Судьям даже не понадобилось тратить время, предъявляя грешнику орудия пыток, ибо как только трясущегося узника ввели в камеру допросов и старательный палач приготовился объяснять, что он может сделать с помощью обычной веревки, скамейки, воронки и трех-четырех кувшинов с водой, Алибо забился в таких рыданиях и столь рьяно принялся признаваться в своих грехах, что пытку решено было отложить.
В целом никаких трудностей со спасением души грешника у монахов не возникало. Правда им пришлось изрядно повозиться, вдалбливая в голову Алибо перезабытые им молитвы, но все недостатки памяти барона искупались его горячим желанием заслужить прощение и паническим страхом перед костром.
О костре Алибо слышал каждый день. Следя за молитвами узника и выслушивая его признания, судьи не упускали случая заметить, что вот за такой же грех некий богохульник, не пожелавший раскаяться, был сожжен в столице королевства на медленном огне. А на четвертый день, когда не привычный к голоду барон, робко попросил еще один кусочек хлеба, судья, задумчиво глядя в потолок, принялся рассказывать, как лет десять назад добрый король Рауль III отдал свою супругу на суд Трибунала за проявленное ею неуважение к Церкви, и хотя грешная королева, брошенная в темницу на хлеб и воду, смирила в узилище свою гордыню, преступление ее было столь велико, что, как это ни прискорбно, судьи не могли оставить ей жизнь.
При каждом таком рассказе узник дрожащей рукой принимался творить знамения Веры и повторять молитвы. Страх перед наказанием мучил его днем и ночью. Он почти не спал, но стоило ему погрузиться в забытье, как он ясно видел пылающее пламя и слышал свои крики. Даже бодрствуя и молясь, он словно бы грезил наяву. Продлись его заточение чуть дольше, и Алибо мог бы помешаться, но монахи, не имеющие привычки излишне спешить, не любили и затягивать завершенные дела, и потому, как только лицо грешника зажило, а в своих признаниях он начал повторяться, ему был вынесен приговор. Трое судей в сопровождении стражников заполнили тесную камеру грешника, так что в конец перепуганный узник, совершенно подавленный этим грозным явлением, повалился монахам в ноги.
- Алибо, сын Эбля, сеньер Черного Урочища и барон Королевского Пожарища, ты уличен в гнусном богохульстве, порочащем Спасителя нашего, и тем самым заслуживаешь смерти. Однако, принимая во внимание твое искреннее раскаяние, снисходя к твоим мольбам и учитывая твое послушание, Святой Трибунал находит возможным оставить тебе твою жалкую жизнь и простить тебе твои прегрешения. Во искупление же твоего преступления Трибунал накладывает на тебя епитимью: да будешь ты облачен в шутовские одежды, и лишен права прикасаться к благородному оружию, и ездить верхом, и ходить обутым, и пить вино, и вкушать мясо, дабы это позорное наказание укрепило твое сотерианское смирение и послужило назиданием для грешников. И да будет эта епитимья длиться до тех пор, пока мы не решим иначе. Ежели же до нашего слуха дойдет, что ты, Алибо, нарушил хотя бы один из наложенных на тебя запретов, то Святой Трибунал объявит тебя злостным еретиком, и ты будешь возведен на костер и будешь гореть, пока не умрешь, а тело твое не обратится в пепел. Во имя Спасителя нашего, аминь.
А потом барона Алибо спешно помыли, подстригли и побрили, нарядили в лоскутный шутовской наряд и отпустили. Все же золото, снятое с грешного барона, и даже его одежда перешли в собственность Святого Трибунала в качестве платы "добрым лекарям".
* * *
Слухов об исчезновении Алибо из Королевского Пожарища ходило немало. Кто-то утверждал, будто некий смерд, над чьей женой барон учинил насилие, размозжил ему голову дубинкой и, страшась виселицы, закопал тело убитого в лесу. Впрочем, этому мало кто верил, тем более что содержатель безымянной харчевни у дороги на Арверну клятвенно уверял, что якобы сам со своими дочерьми видел, как два стражника Святого Трибунала везли на телеге храпящего барона. Но и в эти утверждения верилось с трудом. Ну чем, спрашивается, барон Алибо мог прогневить Церковь? Однако же на пятый день исчезновения благородного рыцаря в деревенской церквушке при баронском замке появился суровый монах ордена Псов Господних, и тогда-то ошеломленные прихожане и убедились в правдивости слов хозяина харчевни. В испуганном молчании выслушали они приговор, вынесенный их господину, а также наставления, обязывающие их проявить милосердие к грешнику, но при этом сообщать в Святой Трибунал обо всех прегрешениях осужденного.
А еще через три дня вернулся барон.
Весть о том, что благородный Алибо бредет в одиночестве по дороге, в мгновение ока облетела деревню и собрала на ее окраине взволнованную толпу. Узнали об этом и в баронском замке, куда сломя голову примчался отправленный за новостями паж. Выслушав рассказ потрясенного мальчишки, обитатели замка и в особенности юная баронесса впали в состояние крайней растерянности, не зная, что им делать, то ли срочно выслать навстречу сеньеру людей, то ли махнуть на все рукой, и уж тогда будь, что будет?
Зрелище же, потрясшее непоседливого пажа, способно было сразить и человека бывалого, не то что десятилетнего мальчишку. Грозный Алибо, перед прихотями которого трепетала вся округа, от чьего хохота дрожали крепостные стены, а удары кулака повергали наземь быка, этот самый Алибо ковылял по дороге босым, в какой-то странной короткой рубашонке с разноцветными заплатами и костяшками, бьющимися друг о друга, которую вместо роскошного пояса подвязывала грубая веревка, с шутовской погремушкой (и это вместо полагающихся рыцарю меча и кинжала), с дурацким колпаком на голове, но главное без штанов! Положим, деревенские ребятишки чуть ли не до первого причастия бегали по улицам бесштанными, но ведь то были дети, да еще господские крепостные, но барон то, барон… Было от чего прийти в смятение.
И не меньше кошмарного наряда поражало собравшихся странное поведение благородного Алибо.
С непривычки косолапя по дороге, барон монотонно бубнил под нос молитвы, и временами до крестьян доносились слова "Грешен, грешен"… Каждый раз, произнося эти непонятные слова, Алибо с самым рьяным видом принимался бить себя кулаком в грудь или же творить знамения Веры, а крестьяне опасливо пятились, не в силах решить, действительно ли господин предается покаянию или же готовит какую-то злую и пакостную шутку, в которой по непонятной причине приняли участие благочестивые Псы Господни. Они могли бы долго пребывать в сомнениях, если бы барон не заметил в толпе местного священника и, выкрикнув что-то непонятное, не бросился на него словно коршун на беззащитного цыпленка. Вообразив, будто барон Алибо решил расправиться с их добрым пастырем, единственным утешением их жизней, перепуганные крестьяне жалобно завыли как на похоронах и, не в силах смотреть на это ужасающее преступление, бросились врассыпную. Если бы кто-нибудь из них осмелился обернуться, он увидел бы удивительную, воистину небывалую картину. Страшный Алибо, сеньер Черного Урочища и барон Королевского Пожарища, стоял на коленях перед ошалевшим священником и нудно и слезно молил дать ему благословение.
Родной замок встретил Алибо настороженным молчанием. Несколько собравшись с мыслями и приведя в порядок смятенные чувства, один из вассалов попытался утешить четырнадцатилетнюю баронессу Жизель, а так же своих сотоварищей, напоминанием о том, что Галльское королевство знало и не такие суровые покаяния, да к тому же самих королей. Случалось, искупая грехи, благочестивые государи отдавали приказы хлестать себя плетьми или даже кнутом, хоронить лицом вниз или в одежде простонародья. Сам же святой родитель нынешнего короля и вовсе как-то облачился в рубище, и вот так, в рубище, босой и со стриженною головою, впрягся в повозку и словно простой подмастерье целый месяц возил на себе камни для строительства собора во имя всех мучеников за Веру. Но ведь и в унижении, и в рубище короли оставались королями. Как и сеньер сеньером.
Увы! Первый же взгляд на барона Алибо заставил его людей сильно усомниться в этой истине. А уж когда барон заговорил, они и вовсе поняли, сколь торопливым было вынесенное ими суждение. Вместо того, чтобы грубо потребовать еды и вина, походя дав зуботычину кому-нибудь из слуг, или же по обыкновению пригрозить кому-либо из вассалов изгнанием со службы, или же поколотить супругу, чем за три месяца супружеской жизни Алибо занимался чуть ли не ежедневно, стоило ему хоть немного выпить или же впасть в дурное настроение, барон жалобно предложил собравшимся преклонить колени и помолиться во искупление его грехов. И ладно бы он гаркнул "На колени, дармоеды!", да так, чтобы у всех присутствующих уши заложило, и пообещал бы разбить голову любому, кто промедлит хотя бы на миг (тут бы всем стало ясно, что и в покаянии барон остается бароном и, как и прежде, своего не упустит даже… гм-гм… без штанов). Но Алибо, - кто бы мог подумать! - Алибо, способный раньше за малейшую провинность наказать не только слугу, но и рыцаря, бухнулся на колени и забормотал молитвы, даже не озаботившись посмотреть, следует ли его примеру хоть кто-нибудь. А голос?! Голос! Куда подевался этот знаменитый баронский рык, способный не хуже тарана снести вражеские ворота? От нынешнего хриплого шептания Алибо не то что ворота, жена бы не вздрогнула. О слугах можно и не говорить. Так что пока собравшиеся молча взирали на предававшегося раскаянию барона, огромный пиршественный зал неуловимо изменился. В глазах доблестных вассалов благородного Алибо появилось какое-то странное отчуждение. Напряженные позы слуг расслабились и приобрели непозволительную для простолюдинов наглость. Юная баронесса надменно выпрямилась и без спроса гордо покинула зал, на что еще недавно ни за что бы не осмелилась (служанки побежали за нею). Что говорить, супружество бедняжки Жизели никто не назвал бы легким. Сколько раз она горько плакалась отцу-исповеднику (собственный родитель вряд ли бы понял ее и одобрил), жалуясь на жестокость и ненасытность мужа - ну неужели мало ему было замковых служанок и деревенских девок, чтобы мучить еще и ее?! Однако то, что она увидела сегодня… это было уже слишком! Покрикивая на прислужниц, Жизель приказала немедленно собирать вещи и седлать лошадей, не желая ни одного лишнего мгновения оставаться под общей крышей с каким-то подлым шутом. И на этот раз ее строгий батюшка был полностью согласен с дочерью. Честь, знаете ли, не шутка!
Вот так, не прошло и двух часов, а благородная баронесса Жизель с отцом и свитой покинула Королевское Пожарище и отправилась искать временное убежище в монастырь.
В тот день расторопные слуги выполняли свои обязанности с редкостной небрежностью и рассеянностью, словно спали на ходу или же обдумывали какую-то необычайно важную мысль. Даже верные вассалы грешного Алибо за привычными делами и заботами все чаще поглядывали в сторону конюшен. Стоит ли удивляться, что не успело еще солнце скрыться за высокими стенами замка, а вечерняя прохлада окутать землю, как многочисленные люди барона, кто верхами, а кто и пешком, кто в одиночку, а кто небольшими отрядами спешно оставили Королевское Пожарище, даже ни разу не оглянувшись.
И если бы только беда Алибо заключалась в тоскливом одиночестве в огромном и гулком замке! Если бы он мог горько сетовать, что покинут и рыцарями, и оруженосцами, и мальчишками-пажами, и слугами, и даже самим кротким отцом-исповедником, не говоря уж о юной жене. Увы, главное несчастье Алибо, о котором он первоначально не мог даже предполагать, заключалось как раз в обратном. Должно быть, оставившие барона люди были сущими простофилями по сравнению с четырьмя предприимчивыми слугами (точнее, тремя слугами и одним конюхом), которые наблюдая за тем, как разбегаются из Королевского Пожарища приближенные Алибо, без лишних раздумий поспешили объявить себя хозяевами замка и прибрать к рукам все запасы и богатства, хранящиеся в его кладовых и подвалах. И, конечно, как и всяким хозяевам, им было совершенно, ну совершенно не обойтись без слуг. Или хотя бы без одного слуги - самого грешного барона. А на что еще мог сгодиться какой-то бесштанный шут?
И для бедняги Алибо началась новая, ни на что не похожая жизнь.
Больше всего (после костра и Святого Трибунала, само собой) барон боялся конюха, ибо каждый его кулак разил не хуже кузнечного молота, крепкие ноги обладали способностью поддавать провинившегося в самые уязвимые места, а тяжелая плеть могла перешибить хребет. Этот самый конюх, не прощавший Алибо ни малейшей оплошности, строго настрого запретил барону без спроса залезать в кладовые, предоставив во владение босоногому рыцарю лишь объедки со своего стола. Покушать конюх сотоварищи всегда любили, и, возможно, Алибо не пришлось бы голодать, подъедая остатки трапез четырех здоровенных детин, если бы детины эти не пристрастились к сочному мясу, нежной куриной грудинке, жирным аллеманским колбаскам или же вымоченной в белом вине рыбе. Наблюдая, с каким старанием грешник пытается выловить из объедков хотя бы маленькую корочку, не испачканную ни запретным вином, ни мясным жиром, слуги прямо-таки покатывались от хохота и, в забавах швыряя в барона сладкими говяжьими косточками, с гоготом уверяли, что за одно к ним прикосновение добрые монахи бесспорно поджарят Алибо на сырых дровах. Так что голод мучил беднягу Алибо постоянно. Именно голод и выгнал его дней через пять в деревню, ибо среди молитв и в изобилии достающихся ему колотушек барон смутно припоминал, будто бы все съестные припасы в замковых кладовых появлялись как раз от его добрых и смирных поселян. Должно быть, он полагал, что стоит ему сказать своим верным крестьянам "Я хочу есть", как перед ним вырастут горы сыров и приправленной овощами рыбы, румяные хлеба и яблочные пироги, даже молоко, на которое еще недавно он смотрел с нескрываемым презрением. Однако встреча, ожидавшая его в деревне, превзошла все самые страшные кошмары, которые барон мог бы себе вообразить. Несколько освоившись с отсутствием хозяев, насладившись нежданной свободой и забыв о своих вечных страхах, крепостные встретили Алибо оглушительным улюлюканьем и насмешками. Злые деревенские собаки заходились в исступленном лае и все норовили цапнуть барона за голый зад. Наглые краснощекие молодки, уперев в бока крепкие руки, сварливо грозились до самого пупа обрезать его куцую рубашонку. Даже чумазые ребятишки и те с радостным визгом швыряли в барона комья земли, а то и вонючий навоз. Когда же перепуганный Алибо робко и жалобно попросил покушать, вокруг раздался такой гром безудержного хохота, что несчастный барон обмочился.
Кто знает, возможно, бедняга Алибо так и вернулся бы в замок голодным, если бы не деревенский мальчишка, лениво швырявший камешки в мелкий ручеек. Еще недавно барону и в голову не пришло бы обратить внимания на какого-то приблудного щенка, однако его нюх, обостренный вечным голодом, уловил сводящий с ума запах свежего хлеба. Алибо так и замер на месте, словно собака, учуявшая дичь. У него даже руки затряслись от предвкушения. Подобравшись к мальчишке с изяществом стельной коровы, благородный барон жадно схватил лежащий в корзине ломоть хлеба и запихал его в рот. И вот тут то мальчишка и завопил:
- Вор! Держите вора!!
Не помня себя от ужаса, барон Алибо бросился прочь, а со всех сторон на него бежали, размахивая дубьем и вилами, рослые крепостные. Вряд ли стоит перечислять, кто и чем колошматил высокородного господина, но, пожалуй, стоит заметить, что и знаменитая крепость баронского черепа и всех прочих его костей под таким натиском долго бы не продержались. Крестьяне даже не успели притомиться от такой работы и бесспорно собирались довести ее до конца, но, будучи людьми глубоко благочестивыми, не могли не опустить дубинки, с почтением приветствуя своего старенького священника.