Маленькие полоски, на которые здесь была изрезана земля, использовались хозяевами больше для сенокоса, и потому мальчуган был совсем один. Наигравшись вволю, он скучал, все чаще посматривал на солнце и становился к нему спиной, чтобы определить длину своей тени. Когда она равнялась его росту, можно было гнать на обед. И как ни страшно было снова встретить пса, Ивась ждал этой минуты с нетерпением.
Иногда с ним шел его четырехлетний брат. Целый день они сражались в "пьяницы", играя в маленькие карты, купленные на ярмарке за копейку, да еще с конфеткой в придачу, и время проходило веселее.
Кроме собаки с пастьбой связана была еще одна неприятность - приходилось рано вставать. Утром очень хотелось спать, холодная росистая трава жгла босые ноги, Карабутеня плакало, а сзади раздавались сердитые окрики отца, а то и матери, требующие немедленно прекратить рев во избежание наказания прутом.
Но это было еще ничего. Спустя несколько дней у Ивася потрескалась кожа, появились цыпки, и тут уж утренние хождения на пастбище стали истинной мукой. Побарахтавшись в болоте, Карабутеня, конечно, не вытирало ни рук, ни ног. Мокрая кожа сохла на ветру и на солнце и лопалась. На пятках трещинки были довольно значительные. На руках и на ногах возле щиколоток их можно было различить по проступившей крови, они и назывались цыпками, - верно, потому, что те, у кого они были, пищали от боли, как цыплята.
Особенно громко пищал малыш вечером, когда мать или бабушка мазали цыпки сметаной. А по утрам раздавался уже не писк, а настоящий плач. За ночь цыпки и трещины просыхали, и малейшее движение вызывало неимоверную боль. Если же на ранки попадала еще и вода (а избежать этого было невозможно - руки приходилось мыть, а ноги смачивала роса), муки становились просто нестерпимыми. Взрослый вряд ли вынес бы их, но Карабутеня и миллионы его деревенских сверстников выносили, - должно быть, потому, что больше ничего не оставалось делать.
Неприятности, связанные с трудовым процессом, этим не ограничивались. Включение Ивася, так сказать, в номенклатуру трудоспособных членов семейства коренным образом изменило его положение - теперь требовали, чтоб он трудился ежедневно. Если корову гнал на пастбище старший брат, Ивася ставили на так называемую легкую работу, как правило однообразную и бесконечную: например, отгребать руками зерно из-под веялки. Кончалась работа только с окончанием длиннющего рабочего дня.
В пору молотьбы (Карабуты, как все средние хозяева, молотили конным катком) мальчугана определяли собирать "конские яблоки" на току. Это грязное занятие вызывало насмешки и старших и младших братьев, а слезы Ивася (ими он отвечал на всяческие неприятности) кончались еще и бранью отца, который считал их безосновательными.
В результате такого настойчивого приобщения к труду у мальчишки выработалась защитная реакция. Встретив отца, не пропускавшего никого из семьи, чтобы не дать какое-нибудь дело, Ивась принимал озабоченный вид, словно спешил выполнить весьма серьезное поручение, и отец, думая, что ребенка послала за чем-то мать, не трогал его. Таким образом, благополучно надув отца-педагога, Карабутеня бежало на улицу к своим друзья Бражничатам или пряталось в саду, играя с младшим братом в "цоканцы", как в тех местах называлась игра в камешки.
Очень надоедало Ивасю присматривать за самым младшим братишкой Захарком. Эта скучная работа прекращалась только в двух случаях: либо когда младенец засыпал, либо когда мать брала его кормить.
Добиться того, чтобы младенец уснул, очень просто: надо укачать его. Но иногда приходилось качать долго и без всякого результата. Ивась изобрел остроумный способ усыплять братишку: он тыкал ребенку пальцами в глазки до тех пор, пока тот их не закрывал. Когда Захарко больше не рисковал открывать глаза, Ивась, опираясь на этот чисто формальный признак сна, потихоньку выскальзывал из хаты. Но уже через минуту раздавался рев ребенка, и мать приказывала возвращаться немедленно.
- Он же уснул! - сердито отзывался Ивась.
- Какое там уснул. Глазки как звездочки! - любуясь малышом, который, пососав молочка, успокаивался, говорила мать.
Глазки и в самом деле были как звездочки, но вызывали они у Ивася-няньки не восторг, а откровенную ненависть к братишке.
В эту же пору Ивась попробовал научиться курить. Воспользовавшись тем, что отца с матерью дома не было, он нашел несколько старых газет, исписанных тетрадок и отнес в лавку Стовбоватого, которая помещалась возле школы, где учительствовал Юхим Мусиевич.
Бумаги было очень мало, всего на грош, а самая маленькая пачка - три папироски - стоила копейку. На счастье Ивася, в лавке сидел не старый Стовбоватый, а его сын Виктор, парень лет двадцати. Узнав, что сынишка учителя хочет купить на эти деньги папирос, чтобы начать курить, он дал ему одну целую папироску, а одну предложил раскурить вдвоем.
- Ты, верно, еще и курить не умеешь? - спросил Виктор и затянулся, потом глотнул воздуха и выпустил дым. - На! - он дал раскуренную папиросу. - Сперва потяни, потом глотни дым и выпусти его.
Ивась глотнул дым, но выпустить не сумел.
- Ничего, - подбадривал Виктор. - Еще глотни! Не выходит? А ты еще!
Ивася затошнило, но показать это лавочнику было стыдно, и он все глотал и глотал дым, пока не закружилась голова.
- А теперь будет! Вот и выучился… - похвалил, смеясь, Виктор.
Побледневший Ивась, едва выскочив из лавки, принялся блевать, потом, пошатываясь, поплелся в школу. И вдруг сообразил: если отец почует, что от него несет табаком, взбучки не избежать.
На улице было холодно, голова отчаянно болела, мир вокруг качался, и несчастный курильщик стоял у крыльца, не зная, что делать. Ноги не держали, хотелось лечь, но идти в комнату было страшно: а что, если вернулись папа и мама? Ивась минуту постоял и почувствовал, что больше не может. Он прошел по коридору школы, прислушался - в комнате было тихо. Счастливый, что дома никого нет, мальчик примостился на топчане возле печки, и ему сразу полегчало. Только голова болела, так болела, что он даже не задал себе вопроса: зачем люди курят? Но хоть и не задавал этого вопроса, желание курить надолго пропало.
В заключение этой главы надо сказать, как расширился у нашего героя круг знакомств. Когда хлеб скосили и можно было пасти скотину на стерне, Карабутеня попало в большую компанию пастухов. Здесь оно обогатило свои знания фольклором, по преимуществу непристойным, и обучилось ругаться, иногда довольно складно, о чем ни мать, ни отец даже не догадывались, поскольку Ивась, помня мамину угрозу наколоть язык иголкой, сам не ругался и не сказывал забавных стишков со звучной рифмой, вроде таких:
Раз, два, три, четыре,
Черти бабу потрошили.
Взяли… взяли пуп,
Чтобы вышел добрый суп.
Приблизительно в это время чаще стали звать его не Карабутеня, а Карабутча́, употребляя при этом уже местоимение "он", чем и было отмечено его вступление в пору отрочества.
Карабутча́
1
Знакомиться с науками Ивась стал семи лет в церковноприходской школе ведомства православного вероисповедания, где учительствовал его отец под началом отца Антония.
В школе были две классные комнаты, а классов - их тогда называли отделениями - три, так что двум отделениям приходилось сидеть вместе. Соответственно и учителей было два: Юхим Мусиевич и его помощник, который вел первое отделение.
Карабутча вошел в класс, не почувствовав подобающего такому торжественному моменту волнения, поскольку еще до поступления в школу не раз играл здесь с младшими братьями в жмурки, и ему тут было известно все - от некрашеных парт до последней дырки в прогнившем деревянном полу.
У Маркела Ивановича - помощника учителя - не было ни высшего образования, ни педагогического. Он когда-то окончил начальную школу и теперь передавал ученикам полученные там знания. Учил читать, писать, считать, молиться и, поскольку обучение шло на русском языке, а учащиеся говорили по-украински, пояснял новые и непонятные слова - что такое "железо", "петух" и тому подобное. Дети не всегда догадывались, что значат эти слова, и только Ивась всегда поднимал руку. Но когда дошло до слова "лужа", то не поднял руки и он.
После того как помощник учителя, выдержав паузу, сам объяснил это слово, Ивась, который ставил Маркела Ивановича значительно ниже отца, понял, что, хотя Маркел Иванович ходит в домотканом пиджаке и вместо пальто носит чумарку, он тоже настоящий учитель и достаточно много знает, а стало быть, заслуживает глубокого уважения.
Как-то один из учеников спросил у Маркела Ивановича, что такое "варежки".
- Варежки? - переспросил учитель. - Это что-то вроде фасоли. Их варят.
Только через много лет, когда Карабутча прошел стадию Карабутенко и стал Карабутом, он узнал, что такое варежки, и улыбнулся, вспомнив своего учителя.
Изо всех открытий, которые принес Ивасю первый класс, его более всего поразила истина, что "собака - друг человека". Он вспомнил хуторского пса, который вел себя с ним совсем не по-дружески. И Карабутча спасовал при этой первой встрече с диалектикой. В самом деле, как же так: "друг человека" ценится тем выше, чем он больше лает и чем злее бросается на людей? А с другой стороны, для ребят, которые, несомненно, люди, нет большего удовольствия, чем попасть камнем или палкой в "друга" на улице или на соседнем дворе.
Истина, вычитанная в букваре, вызывала приятные воспоминания о лете. Перед глазами вставала хата Карабутов в Мамаевке. Все, во главе с дедом Мусием, сидят в сенях у столика и едят с хлебом арбузы и дыни. Арбузов и дынь много, можно есть не спеша, не боясь, что Хома крикнет: "На отнимки и недоедки!" - или дедушка пододвинет еду к себе и скажет:
- Погоди, я с хлебом поем.
У порога сидит "друг человека" - Серко́, разморенный жарой, с язвочками на ушах от мушиных укусов и погасшими глазами, в которых каждый мог бы прочитать неверие в людей: дескать, сами едят, а "другу" не дают. Когда кто-нибудь кинет корку, глаза у Серка на миг оживают, но, увидав, что это не хлеб, а всего лишь арбузная корка, Серко только тряхнет искусанными, окровавленными ушами, и глаза его снова гаснут. Тогда дедушка кричит:
- Тю, тю, бездельник! Ишь наносил мух!
Серко подымает грустные глаза и с укором смотрит на деда, словно говорит: "Так-то ты с другом?"
Когда все встают, Ивась и Хома прячут по куску хлеба и украдкой от старших дают собаке, да и то не просто, а подбрасывая по кусочку, чтоб пес ловил на лету.
Мысли Ивася далеки от того, о чем идет речь на уроке, но Маркел Иванович не дает ему подзатыльник, не дерет за волосы, не ставит на колени, как других. Ивась понимает, почему: он учительский сын, он не такой, как все, ему больше дозволено. Правда, у Маркела Ивановича и оснований наказывать Ивася меньше - малыш умеет читать и писать. Тем из учеников, которые, зная букву "м" и букву "а", не могут прочитать вместе "ма", учитель помогал, хлопая по рукам линейкой или просто рукой по щеке (в вопросах педагогики Маркел Иванович не отличался от других учителей того времени), но Ивасю не нужна была такая помощь. Карабутча чувствовал свое особое положение, и хотя пока не задавался, но, возможно, в будущем и показал бы себя, если бы не один неожиданный случай.
Раз, когда Маркел Иванович почему-то не пришел на урок и на все три отделения остался один Юхим Мусиевич (классы были смежные, и учитель слышал и видел, что делается в соседней комнате), туда, где сидел Ивась, заглянул его младший братишка Сашко. Это, несомненно, был повод продемонстрировать сверстникам свои права и привилегии. Карабутча не придумал ничего лучшего, чем велеть брату принести напиться, хотя пить ему совсем не хотелось.
Сашко скрылся, а через несколько минут дверь с грохотом отворилась и явилась целая процессия: девочка-нянька с ковшом воды, за нею Сашко, а позади вышагивало самое младшее полуторагодовалое Карабутеня. Класс сперва так и застыл от изумления, а потом дружно загудел. Внезапная перемена звуков, донесшаяся до соседнего класса, привлекла внимание опытного педагога, и не успел Ивась напиться, как вошел отец.
Самый младший отпрыск рода, еще не успевший изучить отца, с радостным личиком шагнул к нему, но Сашко, сообразив, что вышло неладно, схватил братишку за руку и потянул к себе.
- Вон! - крикнул учитель на няньку и малышей так, что те кубарем покатились из класса.
Потом Юхим Мусиевич подошел к нашему герою, с силой крутанул его за ухо и так дернул вверх, что Ивась встал. Так он и вывел сына за ухо из-за парты, довел до красного угла и, все так же управляя с помощью уха, поставил на колени. Не проронив ни слова, Юхим Мусиевич обвел взглядом учеников, застывших на своих местах, и вернулся в соседнюю комнату.
Опозоренный Карабутча, сгорая от стыда, простоял на коленях до конца урока, ропща на отца, который так грубо показал непрочность привилегированного положения сына.
2
Ивась бывал свидетелем многих бесед отца с крестьянами, приводившими своих детей в школу к Карабуту. В каждой беседе обязательно содержалась просьба: "Бейте хоть моей рукой, только выучите!"
Эти слова Ивась увидел в действии, когда перешел во второе отделение, к отцу.
Юхим Мусиевич, как уже сказано, бил учеников в глубоком убеждении, что, кроме пользы, это ничего не даст. Глупый станет умнее, ленивый - трудолюбивее.
На каждом уроке Юхим Мусиевич обычно давал одну-другую затрещину. В такие дни в классе слышалось ровное тихое гудение сотни учеников. Но бывали уроки, когда в классе стояла мертвая тишина и только и раздавались один за другим громкие хлопки. Ивасю запомнились два таких урока, - может быть, потому, что это происходило в начале учебного года, когда все воспринималось остро, было в новинку.
Юхим Мусиевич вызвал к доске ученика третьего отделения:
- Что было задано на сегодня?
- Моря Российской империи.
- Покажи на карте.
С первым же морем ученику не повезло: он показал Балтийское, а назвал его Каспийским. Юхим Мусиевич в знак несогласия дал мальчугану легкого тычка. Подбодренный таким вниманием, ученик быстро поправился:
- Белое.
Тогда Юхим Мусиевич отвесил ему уже настоящий тумак, потому что если названия Балтийского и Каспийского морей хоть немного похожи и их можно спутать, то смешать Балтийское с Белым мог лишь тот, кто и не брался за урок.
Правильный ответ был получен только после третьего удара, и учитель велел рассказывать дальше.
- Черное море, - проговорил ученик и показал на Белое.
- Вот тебе Черное! - с сердцем крикнул Юхим Мусиевич и влепил ему такую затрещину, что ученик едва устоял на ногах.
Морей в Российской империи было много, но Ивась запомнил все названия за один урок и на всю жизнь. И если у детей нашего времени все эмоции, связанные со словом "море", полны романтики, то у Ивася с этим словом ассоциировались только слезы избитого товарища.
Случилось так, что на другой день был урок отца Антония. Ивась бывал с родителями у него в гостях и привык видеть батюшку, невысокого, смуглого, как цыган, веселым и приветливым хозяином, если не за рюмочкой, то за картами (разумеется, не географическими). Видел он отца Антония и в церкви. Там священник не улыбался и держал в руках не карты и не рюмочку, а крест или кадило. И лицо у него было смиренное, с глазами, возведенными горе́, к богу, нарисованному на потолке церкви.
В классе отец Антоний выглядел совсем не таким, как в церкви и дома. На лице у него была одна строгость.
Он начал с проверки, не позабыли ли ученики за лето выученное в прошлом году. Вызвал самого худшего ученика и предложил ему рассказать, что нарисовано на картинах, которыми увешаны стены класса.
- Что изображено здесь? - показал он на рисунок, где бородатые люди с простынями на плечах толпились у стола, а Иисус Христос стоял с протянутыми руками возле бочки.
Ученик молчал.
- Кто не учит закон божий - не почитает церковь. Так? - спросил отец Антоний.
- Так, - ответил ученик.
- А кто не почитает церковь - не почитает бога. Так?
- Так, - ответил ученик и, как кролик, не моргая, уставился в лицо отцу Антонию.
- А кто не почитает бога, тот грешник. Так?
- Так.
- А грешников карает и бог, и церковь. Так?
- Так.
- Что же изображено на этой картине? - повторил поп свой первый вопрос.
Ученик хлопал глазами, силясь припомнить, что там изображено. Неожиданно законоучитель огрел его такой оплеухой, что по классу пошло эхо. Ивась едва удержался, чтобы не охнуть. Ученики второго отделения, еще не знавшие отца Антония как педагога и улыбавшиеся при виде третьеклассника, который не может ответить на вопрос, теперь сидели с испуганными, напряженными лицами.
- Чудо… - подсказал поп.
- Чудо, - повторил ученик, но что сказать дальше - не знал.
Отец Антоний подождал минуту и ударил еще раз. Мальчик пошатнулся и перевел отупевший от страха взгляд с картины на законоучителя.
- Чудо в Кане… - подсказал педагог.
- Чудо в Кане, - повторил за ним ученик.
- Не знаешь, как дальше? - спросил пастырь и дал новую оплеуху. - Галилейской.
- Галилейской, - как лунатик, повторил ученик.
- Теперь скажи полностью, что изображено на этой картине?
- Чудо в Кане Галилейской.
- Правильно, - похвалил поп и показал на другую литографию, где была нарисована девочка, поднимавшаяся по лестнице в храм.
- Сретение господне, - сказал ученик.
- Вот тебе сретение господне! - рассвирепел наставник и так хватил ученика, что тот весь скорчился. - Отвечай, что изображено?
Боясь не угадать, мальчик молчал. Из глаз у него текли слезы, но он не осмеливался их вытереть и только часто-часто моргал.
- Введение…
- Введение, - повторил ученик.
Отец Антоний выдержал паузу и, поскольку продолжения не последовало, снова ударил.
- Во храм.. - подсказал священник и добавил к словам удар кулаком.
- Во храм пресвятой богородицы, - договорил ученик до конца и тем избавил себя от очередного удара.
- Так. А что здесь изображено? - продолжал отец Антоний, показывая на следующую картину.
Он нарочно выбрал худшего ученика, чтобы на первом же уроке напугать всех и заставить учить закон божий внимательнее, чем другие предметы. Была тут и еще одна хитрость: преподавание закона божьего отец Антоний после первого урока перепоручил Юхиму Мусиевичу, а тот на этих уроках почти никого не бил, приберегая, очевидно, силы для предметов, которые считал более полезными. Поп догадывался об этом и время от времени сам давал урок. При этом он так наверстывал, что, услышав его голос на пороге школы, все притихали.
Педагогические методы церковноприходской школы вызывали у Ивася страх, и он учился очень старательно, чтобы не стать объектом заботы своего папы или священнослужителя. Нагромождение строгостей в школе и дома, непрерывные побои, свидетелем которых он был, очень рано уничтожили в нем непосредственность мыслей, желаний и стремлений, которая в нормальных условиях свойственна детям и старше семи-восьми лет. Малыш стал замыкаться в себе, боясь сделать, спросить, сказать что-нибудь не так, - ведь за все это попадало.