Такие мысли бродили в голове Ивася, а где-то глубоко в подсознании росло тяжелое предчувствие чего-то страшного. Мальчик качал в люльке младшего братишку (это было дополнительное наказание), и движения и скрип люльки мешали ему уловить источник этого предчувствия. Наконец он понял: о его поступке узнает папа.
Если маму Ивась любил, то основным чувством, которое он испытывал к отцу, был страх. В присутствии отца он боялся смеяться, а когда тот брал его на руки, сидел тихо, как мышонок. Отец его ни разу и пальцем не тронул, но малыш видел, как он бил "смертным боем" старших сыновей. Карабутеня в ту пору было слишком неопытно и необразованно, чтобы понять, что его отец, учитель церковноприходской школы, просто придерживался основного педагогического метода того времени, когда битье считалось основой как воспитания в человеке высоких моральных качеств, так и закрепления знаний. Будучи при этом человеком искренним и принципиальным, отец применял и к своим детям метод, польза от которого не вызывала у него никаких сомнений. Ивась с ужасом вспомнил день приезда своих старших братьев из духовного училища на каникулы. Отец расцеловался с сыновьями - Хомой и Миколой, потом просмотрел табели и, увидав у Хомы двойку (а они у него не переводились), молча пошел в сад. Хома, бледный, с пылающими глазами, ждал, пока отец вырезал красный вишневый прут.
- Для твоей же пользы! - сказал отец, огрев Хому прутом вдоль спины.
Он бил до тех пор, пока в руке не остался коротенький обломок, и, закончив эту тяжелую и неприятную для него самого процедуру, спросил Хому:
- Ты понимаешь, что тебя бьют для твоей же пользы?
Хома отвечал положительно, однако всегда что-то мешало ему сделать практические выводы из отцовской науки, и в следующий приезд все повторялось сначала, за исключением разве того, что в зимние каникулы отец пользовался не вишневым прутом, а ладонью или кнутом.
Карабутеня стояло перед отцом вконец перепуганное. Плакать оно боялось и едва сдерживало слезы.
Из объяснений матери Ивась уже в основном усвоил огромность своей вины и теперь ожидал от отца, говоря метафорически, не бури, а просто извержения вулкана с землетрясением. Однако отец встретил сына неожиданно спокойно. Отцовские глаза, стальные, строгие, казалось умевшие заглянуть в самую глубь человеческой души (и, верно, оттого иногда скорбные), теперь улыбались.
- Так что ж тебе сказал дед Каленик? - спросил он Ивася.
- Он сперва ничего не сказал, а потом стал ругаться. Говорит: ах ты сукин сын, чтоб тебя хвороба сгноила!
- Значит, не сразу стал ругаться? - в глазах отца промелькнул задорный огонек.
- Нет.
Отец задумался, представив себе богатого соседа, которого, очевидно, задела сама неожиданная форма приветствия. Покачивая головой: мол, "ну-ну", - отец долго молчал. Ивась, несмотря на свой нежный возраст, почувствовал, что в глубине души отец одобряет его поступок, и, не понимая, как и почему это могло случиться, только смотрел на него своими телячьими глазами. Вдруг отцовское лицо стало серьезным, взгляд - твердым.
- Ты нехорошо, недостойно вел себя! Смотри никогда больше так не делай. Так делать стыдно! Стань на колени!
Все это было сказано строго, но малыш чувствовал, что отношение отца к его поступку не таково. И в самом деле, не прошло и пяти минут, как отец разрешил ему встать, подозвал, погладил по голове, коснулся колючими усами щеки и сказал ласково настолько, насколько вообще способен быть ласковым педагог:
- Ступай играй. Я тебя для твоей же пользы на колени поставил.
Выскочив во двор, Ивась не дал себе труда поразмышлять над странностями отцовского поведения, а только глубоко и с облегчением вздохнул.
2
Автор не рассматривает свой труд как чисто художественное произведение, а считает его в какой-то мере научным трактатом, попыткой исследования биографии человека первой четверти нашего столетия и потому вынужден сделать отступление и сообщить ряд сведений, хотя и не совершенно необходимых для развития сюжета, но без которых у читателя могут возникнуть неясности. В основном эти сведения касаются окружения Иоанна Карабута - его близких родичей, соседей и знакомых, а также некоторых фактов деревенской жизни того времени.
Начнем со старшего члена семьи - бабки Марьяны.
Как раз в ту пору, когда родился Ивась, у бабки Марьяны ослабело зрение и она стала плохо видеть.
- Слушай, Катерина, - сказала старуха невестке, то есть матери Ивася, когда та на другой день после родов встала с кровати готовить обед, - этого парня я вынянчу, это мне будут глаза, а за остальных не обижайся - нянчить не стану.
Таким образом, мать Ивася без всяких хлопот раздобыла для него няньку, а он, как только выучился ходить и говорить, стал своей бабушке поводырем. Поскольку бабка не совсем ослепла, помощь Ивася была ей нужна только по праздникам и главным образом для того, чтобы водить ее в гости. Карабутеня охотно сопровождало бабушку. Особенно интересно бывало у деда Можного - двоюродного брата бабки Марьяны. Правда, он жил далеко - на другой улице, куда надо было идти огородами, - но зато у него был большой сад, а в кустах терна жил сорокопут, и дед показывал Ивасю его гнездо с сорокопутенятами. Малыш понимал, что это не какой-нибудь жалкий воробей, а настоящая птица, и от этого почтение его к деду Можному возрастало пропорционально распространению в округе сорокопутов.
К сожалению, внезапно хождение к деду Можному прекратилось. Как-то зимой, изрядно выпив, старик лег на печи спать. То ли слишком натопили печь, то ли слишком много было выпито (а может быть, имело место и то и другое), но на другой день деда нашли на печи почерневшего, и соседи не без оснований пришли к выводу, что смерть наступила от самовозгорания алкогольных паров.
Теперь бабка Марьяна иногда наведывалась к своему свату деду Повару. Это было значительно ближе - всего через три хаты от них, но совсем неинтересно. Ни сада, ни сорокопута у этого деда не было, и единственное, что запомнилось мальчику, - это свекла, которую дед вылавливал из постного борща и клал перед Ивасем прямо на столик, чтобы он угощался, пока дед и бабка выпивали по рюмочке.
Домой бабушка с Ивасем возвращались, взявшись за руки. Бабушка громко пела, и Ивасю было очень весело, потому что все встречные, а также соседи, выбегавшие из дворов на пение, смеялись, и Ивась смеялся с ними.
Никто из семьи Карабутов не делал бабушке замечаний и не высказывал укоров. Во-первых, она была старшая в роду, а во-вторых, бабушка обладала внутренней силой, составлявшей основу твердого характера, - ее слушались с первого слова.
Дедушка занимал в семье совсем другое положение.
Как раз по причине отсутствия той самой внутренней силы, которой обладала бабка Марьяна, он не имел в доме никакого веса.
Дед и в самом деле был ленивый и легкомысленный. Единственное, что он делал охотно, - это ловил рыбу вентерями. Его также звали читать отходную и псалтырь.
Отсутствие авторитета было особенно заметно по отношению внуков. Хотя непочтение к старшим принципиально каралось всегда, в отношении к деду его часто практически не замечали, и дети этим пользовались. Когда дед становился на молитву (а это было интересно уже тем, что слова молитв он произносил вслух), дети, дождавшись его первого поклона, бросали перед ним кошку и потом хохотали, когда дед бранился:
- Брысь! Чтоб вы сдохли! Святый боже, святый крепкий… Не даст помолиться, чертова порода… - Потом он обращался к внукам: - Да выгоните из хаты кошек, шельмовское зелье! Вам смешки!
Все свое свободное время дед проводил в лавке потребительского общества, куда ходил покупать махорку, которую приказчик отпускал ему в долг, записывая на отца Ивася, и где собеседники не переводились с утра до ночи.
Когда в заборной книжке появлялась запись: "разных товаров на 21 копейку", Юхим Мусиевич Карабут строго и сердито выговаривал отцу, потому что запись эта означала, что дед Мусий взял у приказчика 21 копейку деньгами, дабы купить водки и выпить с кем-то из товарищей в холодке под тыном. Дед молча моргал глазами и потом долго не отваживался пускаться в подобные финансовые операции.
Прежде чем сказать несколько слов об отце Ивася, придется, углубясь в древность, вспомнить о прадеде нашего героя. Считая главной целью человеческой жизни спасение души, прадед не очень пекся о материальных благах. Живя бедно, он вместе с тем, как человек, у которого слово не расходится с делом, делился, по евангельскому учению, с теми, кто был еще беднее его.
К сожалению, евангельский постулат "рука дающего не оскудеет" на этот раз не оправдался, и хозяйство прадеда, как ни был он трудолюбив, могло удовлетворять только минимальные потребности семьи, - к примеру, ели в доме преимущественно ячневый хлеб.
Положение еще ухудшилось, когда прадед умер. Сын его, уже известный нам дед Мусий, не унаследовал от своего отца трудолюбия, зато перенял умение читать священные книги. Поэтому семье, когда ее возглавил Мусий Карабут, стало жить настолько туго, что его сын, будущий учитель, порой даже нищенствовал, и если дед Юхима познал радость дающего, то внук сполна изведал горечь милостыни.
Но испытания, выпавшие на долю Юхима в отроческие годы, сыграли для него положительную роль - вызвали напряжение всех сил в стремлении вырваться из нужды. И поскольку он обладал недюжинными способностями, это ему удалось. Помогло и то, что дед обучил его грамоте.
В годы, о которых идет речь в нашей повести, Юхиму Мусиевичу было уже под сорок. Он учительствовал, но не бросал и хозяйства, которое фактически перешло в его руки очень рано благодаря тому, что отец легкомысленно относился к своим обязанностям.
Хозяйничать приходилось потому, что расходы на харчи и одежду в учительской семье были значительно выше, чем у других сельских жителей. Бабушка и мать сами пряли и ткали и белье всем шили из полотна собственной выработки, но выйти на люди в домотканом пиджаке или в сермяге вместо покупного пальто учителю было неловко. И матери Ивася также приходилось одеваться соответственно своему положению, и хотя шляпки она не носила, однако ходила в галошах и пальто из фабричного сукна. Если рядовой крестьянин того времени обходился одним-двумя фунтами сахара в год, то учитель порой тратил и по два фунта сахара в месяц, - бывали гости, которым не поставишь на стол затируху, да и сами Карабуты иногда пили "чай", заваривая кипяток молодыми вишневыми прутиками. Значительной статьей расходов было образование, которое Юхим Мусиевич давал всем детям. Словом, обстоятельства не позволяли Юхиму Карабуту бросить хозяйство.
Впрочем, будь у него возможность на свои 25 целковых учить детей и содержать немалую семейку, состоявшую из одиннадцати душ с перспективой еще увеличиться, - он все равно не оставил бы хозяйства: хлебороб до глубины души, он не представлял себе жизни без земли.
Среди крестьян Карабут пользовался большим авторитетом. Прежде всего его уважали как учителя, который относился к делу не формально и старался "сделать человеком" каждого ученика.
Затем мужикам нравилось, что, став учителем, он не корчил из себя барина, а, как и прежде, трудился на земле, притом трудился истово. В страду, встав до рассвета, он выкашивал (жена за ним вязала) десятину с четвертью ржи - норма немалая для лучшего косаря.
Юхим Мусиевич создал в селе первое потребительское общество, был регентом в церкви и, как человек грамотный, охотно давал советы, когда у него их спрашивали.
Да и вообще вел он себя, как надлежит порядочному и почтенному человеку. Он не пил, то есть не напивался просто так, ни с того ни с сего, а выпивал только по надлежащему поводу - на праздники, по случаю продажи хлеба нового урожая, на похоронах, свадьбах и крестинах, при переезде из своего села в то, где он учительствовал, а также в гостях и принимая гостей. Не слишком разбираясь в вопросах медицины и не зная, что три бутылки водки уже смертельная доза для человека, он иногда несколько перебирал. Однажды, сопровождая с певчими попа, объезжавшего крестьян на рождество, Юхим Мусиевич выпил за день что-то около ста рюмок водки, раз в пять, верно, превысив смертельную дозу.
Он понимал, что перебрал лишку, но отказаться - значило бы обидеть хозяина, почитавшего для себя великой честью, что учитель взял рюмку из его рук. А в одной хате, дабы показать, что тут ничего не жалеют для гостя, колбасу присыпали сахаром. Учитель и от этого не мог отказаться. Каждое посещение длилось не более десяти минут, и не успевала рюмка сделать свое дело, как Юхим Мусиевич выходил на мороз, освежался и в следующей хате снова чувствовал себя вполне нормально. Правда, если в первых хатах он пил по три рюмки, то дальше пил уже по две, а когда число посещений перевалило за сорок - по одной.
Только придя домой, Юхим Мусиевич упал и пролежал три дня недвижимый. После этого он понял, что пить сверх меры вредно, и уже никогда не принимал в день больше четверти (разумеется, не четверти литра - тогда таких мер не было, - а четверти ведра).
Выпив, Юхим Карабут не учинял ничего недозволенного, а только любил посвистеть, заложив в рот два пальца. О том, что он, выпив, не терял головы, можно заключить по тому, что свистел он не в хате, где висят иконы, а только во дворе, на воле.
Ивасю особенно запомнились переезды из Мамаевки, где они жили, в Чмеливку, где отец учительствовал. Это происходило каждую осень, и мальчуган долго не мог забыть маминых испуганных глаз и оглушительного отцовского свиста, от которого всякий раз шарахались лошади и плакал на руках у мамы ребенок.
Из братьев следует в первую очередь помянуть Хому. Второй старший брат и сестры не сыграли в жизни Ивася заметной роли, так как были намного старше его. Что же касается младших братьев и сестер, то о них по мере надобности будет сказано ниже.
Хома был старше Ивася на пять лет (Карабут, родившийся между ними, умер грудным) и, бывало, "просвещал" его по части тех вещей, которых Ивась не знал. Главное же влияние Хомы выражалось в том, что он долгое время был живым примером, как не следует себя вести.
Прежде всего, Хома выполнял свои желания безотлагательно, и эта его основная черта - если учесть любознательность мальчика и то, что отец у него был учителем, - приносила ему немало неприятностей.
Как и все старшие дети в семье, Хома учился в духовном училище, потому что там для детей учителя церковноприходской школы обучение было бесплатным. Но если старшие брат и сестра каждый год переходили из класса в класс, то Хома относился к учению равнодушно и уже во втором классе духовного училища решил раз и навсегда положить конец столкновениям с администрацией и педагогами и бежать в Африку. Попытка не имела успеха: его поймали, исключили и привезли к отцу. Поскольку это было уже второе исключение (первый раз его исключили за непочтение к старшим и недостаточные успехи в науках), Хому после тройной порции вишневых прутьев отдали в так называемую двухклассную министерскую школу, недавно открытую в Чмеливке.
Летом, когда Хома пас корову или лошадей, он затевал войну между мамаевскими и хуторскими пастухами и, возглавив мамаевцев, иногда так увлекался наступлением, что загонял врагов с их скотом в самые хутора и заставлял прятаться по дворам. Тогда Юхима Мусиевича посещала делегация матерей побежденных, и вечером, по возвращении Хомы домой, отец, принимая во внимание, что победителей не судят, наказывал его без суда, но нещадно. Однако воинственные наклонности были у Хомы очень сильны, и через некоторое время баталия повторялась, принося Хоме не столько мед славы, сколько горечь кары в результате вмешательства отца и отсталости педагогических воззрений того времени.
Ивась от воинственности брата почти не страдал. У Хомы было довольно благородства, присущего подлинным рыцарям: он никогда не показывал своего физического превосходства перед слабейшими и младшими. Только в одном доставалось Ивасю от воинственной инициативы старшего брата: когда за столом по каким-нибудь причинам не было ни отца, ни матери, Хома частенько прибегал к операции, называемой "отнимки и недоедки". Состояла она в том, что Хома выкрикивал внезапно: "На отнимки и недоедки!" - и все, кто был за столом, не доев того, что держали в руках, накидывались на миску, и каждый захватывал сколько мог, причем разрешалось вырывать у соседа. Способ этот применялся, конечно, не к борщу или картошке, а к мясу и вообще к чему-нибудь вкусному, чего не хватало, чтоб все наелись вволю.
Ивась и все младшие мало что успевали ухватить, но жаловаться было некому, потому что в этой веселой операции принимал участие дедушка Мусий с тем большей охотой, что у него-то уж никто не отваживался отнимать.
Изо всех, так сказать, важнейших родственников мы не упомянули только о матери героя. Но о ней, хотя она играла наибольшую роль в воспитании Ивася, будет говорено мало. Эта обыкновенная женщина с добрым сердцем родила десятерых, никогда не вылезала из трудов и была довольна своей судьбой, считая, что женщина для того и существует, чтобы рожать детей и трудиться.
3
Когда Ивасю исполнилось шесть лет, началась его трудовая жизнь, а с нею и настоящие заботы. Надо сказать, что до шести лет Карабутеня жило довольно спокойно, если не считать таких необычайных приключений, как столкновение со старым Шинкаренко. Основное благо его возраста было - свобода; если отбросить неприятную обязанность каждый вечер молиться, неприятную особенно в силу своего гнетущего однообразия, то больше его ни к чему не принуждали, а если он делал что-нибудь сам, то уж делал вволю. К сожалению, память мало что сберегла из впечатлений тех лет, и Карабутеня, став взрослым Карабутом, не вспоминало о своем детстве как о счастливом.
Первая работа, которую поручил отец Ивасю, была пасти корову. Сама по себе пастьба, собственно, не требует большого физического и морального напряжения, но с нею связано много побочных неприятностей.
Всех детей можно разбить на две категории - на тех, которые, проходя по улице, дразнят собак, и на тех, которые не дразнят. Карабутеня принадлежало ко второй категории и в описываемый период собак боялось. Пока Ивась гнал корову селом, собаки были не очень страшны: у богачей они на цепи, а у бедняков и середняков редко злой пес. К тому же на улице встречались люди, которые защитили бы ребенка.
Страшное начиналось за селом. По дороге, неподалеку от пастбища, стоял хутор Котов, родичей соседа Карабутов Каленика Шинкаренко. Как и у каждого богача, у Кота был большой и злой пес. Если сельским собакам надоедало лаять на прохожих и они гнались за Ивасем больше для порядка, то этот бросался на мальчугана с явным намерением укусить. Карабутеня, держа одной рукой на веревке корову, другой героически отбивалось от остервенелого пса, который был вдвое больше его ростом. Ни Кот, ни Котиха не останавливали собаку. Поскольку мимо проходило совсем немного народу, хозяева считали Карабутеню вполне подходящим объектом, чтобы учить пса рвать людей, вырабатывая качество, необходимое "другу человека", "дружащему" с кулаком.
Прибыв на место и привязав корову к колышку, пастух чувствовал себя спокойно и, если бы не перспектива гнать корову домой на обед и не боязнь, что корова вырвет колышек и сбежит, был бы счастлив. Ивась барахтался в заболоченном озерке, мечтая о рыбе, ловил головастиков, рвал лютики и лепеху или искал в траве щавель и козлобородник.