Степан Тимофеевич направил коня к кладбищу. Здесь стояли четыре Сережкины кузницы. Кузнецы не стучали в них, мехи были сняты с горнов, угли в горнах остыли, но вытоптанная вокруг трава, еще не разметенные ветром кучки золы за кузнями говорили о том, что не прошло и трех дней, как в кузнях работали. Невдалеке от одной из них в траве на солнце блеснул синеватый зуб сошки. Степан тронул его носком сапога.
- Купе-ец! - усмехнулся он, подумав о Сергее.
Он привязал коня к столбу, возле кузни, а сам заглянул под тенистые ветви кладбища.
Невдалеке от входа среди орешника два креста возвышались над двумя рядом лежавшими, заросшими травою могилами.
Степан снял шапку и постоял, не зная, что дальше делать. Посмотрел на тяжелый дубовый крест в изголовье отца.
- Батька, здорово!.. Вот я и воротился, - сказал он.
Но батька не отозвался. Только свистела в кустах за могилой какая-то пташка. И было такое чувство, словно пришел к отцу в гости, да не застал его дома… Степан потоптался на месте, хотел уходить, но, чего-то стыдясь перед самим собою, помял в руках шапку и, повернувшись, взглянул на тоненький, маленький, чуть покосившийся белый березовый крест на могиле матери. Вокруг подножья его завился вьюнок повилики и виднелись в траве два-три колокольчика. Степан вспомнил старушку, с ее любовью к цветам, и сразу вокруг потеплело и ожило, улыбка чуть засветилась в суровых глазах атамана… С отцом надо было поговорить о казачьих делах, покурить табачку, а матери никаких слов не было нужно - одна только ласка… Степан стал на колени перед ее могилой и лбом коснулся земли, словно ей на грудь, как когда-то давно, положил свою голову…
Казалось, вот-вот услышит он вздох матери. Как часто слышал он эти вздохи, когда отец был в походах! Вот-вот прошепчет она молитву или тоненьким голосом начнет созывать цыплят, кидая им горстью кашу, а не то заведет старинную украинскую песню, привезенную с далекой Черниговщины, откуда когда-то Тимош Разя привез свою чернобровую Галю:
Як зрывала дивчинонька
Червони квиточкы,
Як винок вона сплитала
Та у Днипр кидала.
Ой, несить вы, буйни хвыли,
Винок на нызыну,
На нызыни, в Чорним мори,
Згинув казачина.
Вин упав з човна у воду,
Згадав ридну матир,
Вин згадав батька старого
Та батькову хату.
Пид шаблюкою крывою
Згубыв головоньку,
Та спизнывся перед смертю
Згадать дивчиноньку.
Мать пела Стеньке эту песенку тихим, душевным голосом, и грустный напев ее навеки запал в его сердце. Он помнил, как мать баловала его! Вот садит она его на колени, за широкий стол, к миске, большой крашеной ложкой черпает в миске, дует в ложку, а сама приговаривает веселые столетние приговорки о варениках да галушках, о коржах да пампушках…
Степан забылся, приникнув к разогретой солнцем траве на могиле матери, и вдруг услыхал крики и ржанье многих коней. Войско его давно прошло мимо станицы. Что же стряслось? Неужто московская рать? Или, может, Корнила расставил сети…
- Стенько! Стенька! Степан Тимофеич! - услышал он голос Фролки. - Где ты?
Степан вышел с кладбища.
- Что там? - тревожно спросил он.
- Запорожское войско. Боба пришел с казаками.
- А ты как узнал, что я тут?
- Казачка Сережкина видела. Сам-то Сергей от греха из станицы отъехал.
- Ты научил его, что ли?
Фрол усмехнулся.
- А что же, Степан, - душевно сказал он. - Зачем крови меж братьями быть? Сережка тебе не враг. В обиде он - верно, а все же не враг. И сохи не станет более ладить.
- А где кузнецы?
- Кузнецы в Кагальник сошли… Ну, идем… Я тоже, бывает, хожу на могилки. Тишь, птахи поют, - сказал Фрол.
Степан поглядел на него.
- Я не за тем, - сказал он, почему-то вдруг застыдившись, что был на могилах: не захотел равнять себя с братом.
- Я ведаю - ты не за тем, - просто ответил Фролка.
- А за чем?
- За родительским благословеньем… Ить дело затеял какое! Нельзя без того…
- Дурак! - оборвал Степан. - Ну, пойдем.
Фрол с обидой моргнул, но покорно пошел вместе с братом.
За станицей в степи бродили сотни заседланных коней. Боба с Наливайкой и с ближними казаками сидели уже в курене Фролки. Табачный дым валил из окошка, как из трубы. По улицам и над берегом Дона кучками собрались запорожцы. Стоял громкий говор, слышались выкрики, песни.
Степан шел, размахивая руками, широко расставляя ноги. Фролка, чуть приотстав от него, вел под уздцы его коня. У самых ворот Степан повернулся к брату.
- Брось, не серчай. Я ведь так…
- Да уж ладно, чего там! - застенчиво отозвался Фролка. - Иди к столу, тебя ждут. Я коня поставлю…
- Чи здоров, Стенько! - крикнул Боба, поднявшись навстречу Степану. - Четыреста конных привел тебе в допомогу!
Казачье войско шло с Дона на Волгу по Иловле. Неширокая река была переполнена челнами и ладьями. Вдоль берега двигался конный и пеший люд, скрипели телеги с войсковым и личным казацким добришком.
Конные казаки ехали впереди дозорами, расходясь далеко по обоим берегам реки, оберегая все войско от внезапного нападения.
Берега реки сверкали золотыми головками одуванчиков в сочной и яркой весенней зелени. Позади войска везли обоз с солониной, крупой и хлебом, гнали стада овец, оглашавших окрестность оглушительным блеянием.
Трава поднялась уже выше колен. Майское солнце в полдень сильно припекало, и пешие разинцы старались идти в тени, по опушке берегового леса.
Разин вместе с запорожцами нагнал свое войско вблизи самой переволоки челнов. Он опередил растянувшийся караван. Хозяйским взглядом подметив усталость лошадей, атаман указал согнать с телег ленивых пешеходов и подмазать колеса возов. Он посадил на резвых коней кашеваров и отправил их вперед, чтобы на переволоке готовили дневку. Сам проскакал к голове войска, переправился на коне вплавь через реку, объехал конные дозоры.
Слух о том, что батька идет вместе с войском, заставил всех подтянуться.
Войско встречало его приветом. Махали с челнов шапками, шутливо звали к себе:
- Батька! Айда на челне, веселее! Давай погребись, мы пристали!
- Тю вы, косорукие черти! Не атаманская справа лопатой махать!
Степан Тимофеевич отшучивался.
Серебряков, седобородый сухой казак, держась в седле восемнадцатилетним парнем, прискакал навстречу Степану.
- Атаман, у нас прибыль! Наехали мы на волжских дозорных атамана Алешки Протакина. Тысячу конных привел он к тебе.
- Не брешут?
- Я дозор наперед посылал. Лежат. Кашу варят, коней кормят. Далече шли. Сказывают - письмо твое получили. Ужо будут к нам.
На переволоке уже дымили костры кашеваров.
Дозоры маячили по долине на лошадях.
Прокопченные войсковые котлы, подвешенные на треногах, начинали распространять смачный запах вареного мяса. Любители рыбы уже заходили в челнах с неводами…
Атаманский шатер раскинули на пригорке. Степан Тимофеевич сидел с Бобой. Еремеев, Наумов, Серебряков, Тимофеев, Минаев и станичные атаманы были заняты каждый своим делом.
Атаманский кашевар, взятый вместо Тимошки, запалив костер, варил пищу для атамана.
Боба рассказывал Разину, как запорожцы приняли его письмо. Дорошенко с Сирком были готовы соединиться с разинцами, просили назначить место, где бы лучше сойтись им с войсками. Им была по сердцу думка о едином казацком войске, о единой казачьей державе от Буга до Яика.
- А чи не хотят они меня обдурить? Как ты скажешь, братику Боба? Чи не хочет он, чертов твой Дорошенок, сесть за гетмана надо всей той казацкой державой?! Может, Сирко атаман и добрый, а Дорошенку я веры не маю чего-то! - возразил Степан.
- Чекай, Стенько. Пошто ты гетману Дорошенку не маешь виры? Вин дуже добрый казак!
- А бес его знает. Чего-то не верю. Он, сдается мне, как другой Бруховецкий - в бояре хочет. У него дюже панская хватка… Чего-то с султаном путлякает… Нет, мы трохи покуда еще почекаймо. А там как мы сильны будем, то и сустренемся вкупе, - задумчиво говорил Степан.
В кустах возле самого атаманского шатра завязался тем часом какой-то спор.
- Эй, батька! - позвал атаманский кашевар. - Лазутчика я изловил. Схоронился в кусты да глядит, будто волк, на тебя скрозь полог.
Кашевар вытащил из кустов невысокого, коренастенького мужичишку в лаптях и в посконных портах и рубахе.
- Пусти! Ну, пусти! - огрызался тот, отбиваясь.
- Пусти-ка его, - приказал атаман. - Отколе ты? Чей? - спросил он мужика.
- А ничей! Сам свой я да божий! - бойко ответил мужик.
- Боярский лазутчик, чай, шиш! - крикнули из толпы казаков, услыхавших возню и теперь окруживших шатер атамана.
- В глаза тебе плюнуть за экое слово! Какой же я шиш! - разозлился мужик.
- А пошто ты залез в кусты?! - взъелся кашевар.
- Ватамана смотреть. Родом-то я, вишь, с Нижегородчины, князей Одоевских вотчины…
- А на что же князьям Одоевским наш атаман? - снова кто-то из казаков, забавляясь, перебил мужика.
- Дура! Каким князьям? Князя мы на воротах повесили, а сами пошли праведна ватамана искать: к Алехе Протакину, к Василию Лавреичу Усу и к тебе, ватаман честной, - поклонился мужик Разину.
- А на что вам во все концы посылать? Шли бы разом сюда. Наш атаман удал и богат, всем Доном владает! - сказал молодой кашевар.
- Наш атаман прошлый год персицка царя покорил, караваны купецкие разбивал, воевод казнил, а царь ему милость дал, - подхватили собравшиеся казаки.
- А ныне наш атаман казацкое царство ладит от Буга до Яика, всех беглых зовет! - подойдя, подхватил Еремеев.
Тот мотнул головой.
- Пошто к вам! К Василию Лавреичу, мыслю я, наша дорога.
- А что за Василий?
- Василия Уса не слышал?! Таков богатырь-то великий! Бояр сокрушитель, дворян погубитель, неправды гонитель - вот кто он, Василь-то Лавреич! Он ватаман-то поболе вашего будет!
- Поболе?! - с насмешкой переспросили его из толпы.
- Мужики с ним всю Тульщину и Тамбовщину погромили, дворянские домы пожгли, - продолжал пленник. - А вы что? Слава про вас шумна, а поистине молвить, так вы не за правду идете, а по корысти…
- А Васька за правду? - спросил Разин.
- Василий за правду! - уверенно подтвердил пленник. - Все ведают, что Василий Лавреич за правду. За ним-то всяк, не жалея души, полезет. Таких ватаманов, как он, больше нет…
- Сам видал ты Василья? - спросил его Разин.
- Я не видал. Народ видел! Весь народ говорит - стало, правда!
- Каков же он атаман?
- Орел! Собой богатырь. И ростом взял, и дородством, и силой, и головою мудрец. С ним разок человеку потолковать, его речи послушать - и хватит тебе утешенья и радости на всю жизнь.
- Красно говоришь!.. - оборвал Минаев, подошедший со стороны, заметив волнение и скрытую ревность в глазах Степана.
- А где он, Василий-то, ныне стоит? - в свою очередь, перебил Степан.
- Вот и сам-то ищу. Сказали, что тут на Иловле, али на Камышинке-речке, в лесу он скопляет силы. Тьма народу к нему идет. Сказывают, и в день и в ночь все приходят.
- Митяй! Мы писали ведь к Ваське? - спросил атаман Еремеева.
- В первый день, как в Черкасск пришли, батька.
- А что ж он на отповедь?
- Невежа, нахальщик! - отозвался из толпы Наумов. - Гордится, знать, крепко: ни послов не шлет, ни сам не идет. Пошли-ка к нему меня, Тимофеич. Уж я наскажу ему ласковых слов… За рога приведу с повинной!..
- Ты с ним свару затеешь, а нам надо дружбой. Один у нас враг-то - бояре! - ответил Степан.
- Есаулов послать с дарами! - выкрикнул кто-то из казаков.
- Ладно, там разберемся… Пустить мужика, куды схочет сам. На что нам его! - прервал Разин.
Слава Василия Уса встревожила Разина. Кругом шумел свой огромный табор. Все было покорно воле Степана, но слова мужика не давали ему покоя.
"Единый должен быть атаман у всех казаков, - думал Разин. - Вон тогда, при Богдане, какая могучая Украина повстала - держава великая! Все атаманы и атаманишки под единую руку пришли… Говорят, что меня весь народ величает, ан - врут! Не в едином во мне народ спасения ждет. И сам ведь я ныне слыхал, как Ваську народ прославляет… В глаза-то первым меня зовут, а в сердцах как?.. Походи по стану, послушай, что бают, может, иное услышишь - не похвалу себе, а укор…
Ведь видать, что мужик не подсыльщик, от сердца все молвит… А к Ваське придет ли кто с эдаким словом про Стеньку, Разина сына?!"
Василий - мужицкий вож
Василий Ус лежал у лесного костра на овчинной подстилке. Перед ним стояла глубокая деревянная миска с похлебкой.
- Да кушай ты, Васенька, кушай, сыночек. Не станешь ись, язва тебя еще пуще замучит. Перво дело с твоей хворью - ись надо лучше. Грудиночка-то жирна-а!.. - уговаривала его старуха стряпуха.
- В душу нейдет. Отвяжись, мать! - отмахнулся Василий. - Укрой тулупом, знобит меня что-то…
- Туманом с реки потянуло - вот то и знобит! - отвечала старуха, уже укрывая его огромной шубой на волчьем меху. - Горяченькой похлебал бы - и легче бы стало!..
Василий смолчал. Он лежал, как груда огромных костей, набитых в кожу. Все большое бессильное тело атамана было словно чужое его живой русоволосой голове, на которой светились темные большие глаза. Кудрявая русая борода еще не серебрилась сединой.
- Знахарка прислала тебе щавельку. Велела сырым ись, - сказала старуха.
- Ну вот, угодила! Давай сюда. Я ныне будто корова - любую траву, а пуще с кислинкой бы ел.
Старуха придвинула к нему лыковую плетеную кошелку с щавелем. Василий набрал костлявой рукой полную горсть.
У костров вокруг по лесу был разбросан табор. Сотни три разношерстного оборванного сброда сидело в дыму, подставляя к кострам каждый свой котелок или плошку с просяной похлебкой, с ухой. Иные пекли в золе рыбу, те, вздев на ветки, обжаривали в огне кусочки бараньего мяса, свиного сала. В стороне, на поляне, бродили спутанные кони.
Молодой парнишка в лаптях, в белой рубахе вынырнул из ближних к Василию кустов.
- Василь Лавреич, яичек принес тебе свежих! - весело крикнул он.
- Где взял, Сережа?
- Матка прислала.
- Спасибо скажи. Отдай вон старухе, я утре их…
- Когда, Василий Лавреич, мы всей-то землею повстанем? - спросил парнишка. - Я саблю выточил из косы. Ну и сабля!
- Постой, вот яички как поприем да поправлюсь, тогда и пойдем, - шутливо ответил Василий.
Василий Ус был славен не только на Волге. Тамбовщина, Тульщина и Рязанщина знали его набеги. Он налетал на дворянские поместья, сжигал дома, опустошал хлебные клети, делил хлеб крестьянам и уходил в леса. В ватаге его иногда собиралось свыше трех тысяч беглых крестьян и холопов. Стрелецкие сотни, которые высылали на них, не раз были биты. Беглые выходили с Дона и вновь уходили на Дон. В царских бумагах их звали "воровскими казаками".
Народная молва призывала к Усу все новые и новые толпы беглых. С каждым годом их становилось все больше. У них было несколько пушек. На зиму они строили город, с острожком, с башнями, в глубине лесов, куда не могли проникнуть разрозненные отряды из боязни быть истребленными, а посылать против усовцев настоящее войско казалось смешным и ненужным делом.
Сейчас Василий стоял, поджидая, когда к нему подойдут еще мужики из приволжских уездов и от Воронежа, где стрелецкие заставы вылавливали разрозненных беглецов, не давая им проходить к донским казакам. В это лето наметил он идти в Жигули и там, разбивая волжские караваны, пополниться бурлаками. Ему казалось уже недостаточным жечь поместья отдельных дворян. В скопищах беглых он чувствовал силу, с которой можно совсем истребить весь дворянский род и устроить вольное, справедливое царство, где каждому будет довольно земли - только бы рук хватило для пашни. "А подать платить одному государю. Он там пускай и стрельцов накормит, и крепости ставит, и во всем государство блюдет. От подати мы не прочь: хошь - с работника в доме, хошь - с дыма, а хошь - и с сохи, лишь бы было в одно - государю. А то каждый помещик себе норовит. До того уж дошли, что жениться воли не стало. Прости, господи, скоро уж нашего брата учнут, как собак, продавать!.." - поучал Василий приходивших к нему крестьян. Многие из них возвращались к своим домам, за побег принимали плети, селились на старых своих местах и между тем несли в толщу народа Усову проповедь справедливого царства.
"Язва" томила Василия уже четыре года, и с каждым годом все хуже. Все началось с того, что после побега из вотчины от боярина он, спасаясь от сыска, три дня просидел во ржавом болоте, в воде. Двое его товарищей умерли через неделю, а сам он остался сначала даже здоров, пошли только чирьи на пояснице и по ногам. Василий добрался на Дон, стал казаком, жил в станице, научился владеть пищалью, мушкетом и саблей. Чирьи не проходили, открылись гнойные язвы. Знахарки давали ему и лук и чеснок, хрен с медом, редьку, телячью печенку, медвежье сало. Чего не ел только, что не прикладывал к язвам - все втуне! Ноги распухли. Язвы покрыли все тело. Летом, на солнышке, они утихали, а осенью снова ему становилось хуже. Сильное тело ослабло. Теперь уже он и не думал сесть на коня. Он или плыл на челне, или ездил в санях, не то - в двуколке на сене. Но народ уже знал его и любил.
"А что, не поднять мне всю Русь?! Есаулов довольно, саблей махать не хитро, и другие могут, а голова у меня светла. Во товарищи умного атамана возьму - и пойдем. Ить сила народная зря пропадает! - раздумывал Ус. - А бояре все крепнут, а мужик все слабеет, как словно в язвах. Время упустишь - и язва народ заест. Уж тогда не поднять… Атаманишек много на свете: народ разобьют на ватажки, туды, сюды, - и вся сила в разбой изойдет, на шарпальство… А надо собрать во единую крупность народ. Вдруг помру, не поспею!.."
Ус испугался этой впервые пришедшей мысли. Он решил бороться во что бы то ни стало за жизнь, за силы.
- Эй, мать! - крикнул он стряпухе.
- Что, сыночек?
- Давай там грудинку, разогрей, что ль, поем.
- Василий Лавреич, яички тоже? - спросил парнишка, принесший яйца.
Не смея тревожить атамана в его размышлениях, он присел у костра и стругал из дерева черенок к своей сабле.
- И яички вари! - согласился Ус.
Стряпуха радостно захлопотала с едой.
- Василий Лавреич, тебя человек добиватца! - сказал, подходя к костру, один из есаулов Уса, Петенька Рыча.
- Чего же не пускаешь?
- Я мыслил, ты хвор. Да, вишь, человек-то странный: сказывает - пахотный, ан по хлебам идет, зеленя потоптал, не взглянул. Худа какого не стало б!
- А что, ему голова не мила? Вон сколь людей вокруг. Позови, не беда.
Есаул вернулся с дюжим чернобородым мужиком в лаптях, в сермяжном зипуне и поярковой шапке. Ворот рубахи был расстегнут. Медный крестик болтался на нитке.
- Добра здравья, Василь Лавреич! - сказал он, кивнув головой.