Сон был длинный и вязкий. Сквозь причудливые видения долетал далекий разговор:
- Не иначе, сие от бога…
- Все от бога.
- Как услышал я, так и обмер…
- Неужто?
- Вот те крест. А скажу, не поверишь…
- Обыкновенно говорит малец.
- Да как поет!.. Уж подивлю я протопопа, уж порадую. Отблагодарит меня отче. Крышу в избе перекрою, дощатую наложу…
- Не шибко-то надейся. Леон тож тебе чего не обещал, а погляди-ко вокруг себя, живем хуже церковной мыши.
- Попомни, принесет нам мальчонка счастье.
- На нас как наслано. Не на ту пору тебя мать родила.
- Экая ты, Соломонида! Такой вовек не угодишь…
- Поболе бы в избу нес, а то все - мимо.
- Будя.
Стихли голоса, утонули в дреме. И стали сниться Егорке красивые сны. От снов этих сладостно и тесно сделалось в груди. То летал Егорка и задыхался от высоты, то над лесом, как птица, парил, едва взмахивая руками. То опускался на причудливое речное дно и плавал в зеленой и прозрачной воде, как рыба…
Долго спал Егорка. Проснулся оттого, что под овчиной стало жарко и душно. Высунул из меха нос, удивился: где это он?.. С трудом вспомнил, что находится в избе у дьякона. Тихо выпростал ноги, сел, оглянулся.
Дверь отворилась, вошла с водоносом в руке Соломонида. Улыбнулась мальцу, разливая воду по корчагам:
- Ладно ли спал, Егорка?
- Ух как ладно, - потянулся малец.
Соломонида сказала:
- Ступай в мовню, там тебя Лука дожидается…
В баню идти Егорке не хотелось, но ослушаться дьяконицы он не мог. Приплясывая на одной ноге, выскочил за дверь. Огляделся, подумал озорно: а что, как дать деру? Поди, ждет его старче. С ним - жизнь привольная… Вон плетень: перескочил - и иди на все четыре стороны.
Но Егорка вспомнил про скудные старческие хлеба и свернул на тропинку, ведущую через огороды вниз, к реке. Подошел к мовнице, потянул на себя дверь. Вошел, задохнулся от горячего пара.
Лука стоял к двери тощим задом, плескал ковшичком воду на камни, уложенные в очаге. Камни сердились, шипели и выбрасывали ему в лицо белые клубы пара.
Почувствовав потянувший по ногам холодок, дьякон обернулся, увидел Егорку, закричал:
- Куды тепло-то выпускаешь?
Егорка захлопнул дверь, стал неторопливо раздеваться. Одежку, прилежно сворачивая, клал рядом на скользкую лавку. Лука протянул руку, сгреб лохмотья, затолкал в угол. Потом, обняв за плечи, подтолкнул мальца к полку.
- Полезай наверх.
Сам выбрал веничек, обмакнул в бадейку, потряс перед собою:
- Эх, за паром глаз не видать! Ложись, Егорка, так ли уж я тебя обихожу.
Со старцем не ежедень и умывался малец, много сошло с него грязи. Удивился Лука:
- А и белехонек же ты стал!..
Чистую давал ему одежку, новую. Сам надевал застиранные порты.
Соломонида подавала им в избе заварки на смородиновом листе, медком потчевала. Пропотел Егорка, легким стал, легче пуха.
- А теперь, - сказал дьякон, - сведу я тебя в Богородичную церковь на литургию.
И пошли они в белокаменный собор, что стоял над Клязьмою на крутом ее, обрывистом берегу. Тут уж только глаза успевал пошире открывать Егорка - такого чуда не видывал он нигде, на что прошел со старцем немало разных городов.
Все вокруг блистало золотом и драгоценными каменьями. Пред дверьми алтаря высился серебряный, с позлащением амвон. Алтарная преграда, сени над престолом и сам престол были изукрашены хитрым узорочьем. Под образами горели огромные паникадила. Стены собора увешаны иконами в дорогих оправах, щедро расписаны ликами святых. Пол повсюду выстлан красными каменными плитами, на них и ступить-то боязно.
Еще больше поразила его сама служба, а могучий голос Луки, которого он не сразу узнал, потому что был дьякон одет необычно и празднично, был подобен трубному гласу, вздымался под самые своды и повергал в благоговейный трепет…
После службы Лука свел Егорку к протопопу, заставил его петь; протопоп слушал его со вниманием, кивал лысой головой и приветливо улыбался, а Егорка не мог оторвать завороженных глаз от его прошитой золотыми нитями блестящей фелони.
Скоморошины, которые знал и сейчас старательно показывал Егорка, в божьем храме звучали кощунственно: кончив петь, он испугался и со страхом уставился на протопопа Фифаила. Но тот даже и ухом не повел, сказал вкрадчиво и тихо:
- Зело, зело способен отрок.
Лука удовлетворенно покашлял.
- Так благословляешь, отче? - спросил он со смирением.
Фифаил кротко улыбнулся, и улыбка у него была простодушна, как у ребенка.
- На учение благословляю. Однако хощу предостеречь тебя, Лука, - бесовских песен не играть, сие противно богу. И отроков учить надобно не токмо попевкам, но и Святому писанию, ибо не для услаждения слуха сие, а во славу господа…
Не впервой предупреждал протопоп дьякона, знал он (доносили ему верные служки), что поют отроки с попустительства Луки былины и старины и по ним вникают в тайны знаменного звукоряда. Однако дьякон был упрям и, пренебрегая советами, делал все по-своему. Может быть, потому, что любил его сам князь и, когда гостили у него послы из Царьграда, звал в свою дворовую церковь, чтобы сразить наповал ромеев.
- О душе забота наша, Лука, - и так погрязли прихожане в неверии и пороке… Плоть немощна, - все-таки еще раз предостерег Фифаил.
Не ответил на это протопопу Лука, хоть и слушал его со вниманием. Уйдет из храма, будет делать по-своему. Фифаил ему не указ.
- А отрок твой зело голосист. Подойди-ко, Егорка, под благословение, - сказал протопоп.
- Подойди-подойди, - подтолкнул дьякон.
Егорка опустился перед протопопом на колени.
3
Вокруг Богородичной церкви тесно лепились друг к другу боярские терема, избы знатных купцов и богатых ремесленников. Сгорали они не раз во время больших пожаров, но снова строились поближе к собору, словно искали у его стен надежного убежища. Одна из таких изб была отдана Всеволодом Луке на обучение распевщиков - было в ней просторно и зимою холодно, но дьякон твердо был убежден, что холод учению не помеха, а лучшее подспорье.
Здесь распевщики зубрили крюковую грамоту и прочие премудрости, а жили неподалеку - в кельях Рождественского монастыря. Там и кормились с монахами в общей трапезной и помогали игумену в богослужении.
Егорка приглянулся Луке, и подумывал он о том, чтобы оставить его при себе, но с самого начала баловать мальца не хотел. Потому-то сразу от протопопа препроводил он его в монастырь и сдал игумену.
Симон приветил Егорку, подозвал к себе и, поставив его между колен, стал по-отечески расспрашивать, откуда он, да как попал к старцу и что видел, скитаясь с ним по Руси.
Ровный голос игумена и теплота, струившаяся из его глаз, расположили Егорку. Он стал рассказывать о себе, не таясь.
Симон слушал его внимательно и серьезно, как взрослого, не перебивал и не поучал, и это еще больше разохотило мальца.
Игумен порадовался, встретив душу нежную и неиспорченную, и, кликнув монастырского служку, велел отвести Егорку в келью, где уже обитали четверо других учеников Луки, а сам, оставшись наедине с дьяконом, стал показывать ему новые крюковые записи, недавно доставленные из Киева от митрополита Матфея.
Сам он крюковому письму не разумел, хоть и был начитан не в одном только русском языке, но и в ромейском и в латинском, и с удовлетворением наблюдал за тем, как оживился Лука, как, жадно схватив записи, пробежал их быстрым взглядом и забубнил себе под нос, выделяя то одни, то другие лады. Потом вскинул глаза на Симона и сказал, что записи новые, но что у него есть такие же, написанные им самим, только лучше.
- Как это? - удивился игумен.
- Ромейский распев, - сказал Лука, - постоянен и не допускает ничего нового. Он словно лед на реке, но ведь под ним и в самые суровые холода течет живая струя.
- Объясни, - сказал игумен.
- Ромеи, дав нам веру, хотят, дабы мы следовали ей во всем, яко слепцы.
- Все мы слепы и веруем. Вера дарует нам свет и единую истину.
- Все так, - согласно кивнул дьякон. - Однако каждому из народов, населяющих мир сей, дарован не токмо свой язык, дабы общаться друг с другом, но и душа. И через душу познаем мы величие бога. И в этом есть его мудрость… Так почто же вкладывать в разверстую грудь нашу чужую душу и говорить при этом: сие токмо истина?..
- Вотще, - возразил Симон, - мы же правим литургию не по-ромейски, а на своем языке.
- Так почто распева своего не слышим? - хитро улыбнулся Лука. - Тебе, отче, один шаг остался - шагни его.
- Нешто бесовские распевы наши повторять в храме божьем?
- А ромейские?..
- Так от веку заведено.
- Худо слушаешь, отче, - сказал дьякон с грустью. - Давно уж поем мы по-новому, да признаться в том страшно… А кондак в память князей Бориса и Глеба? Будто и его ромеи выдумали… Слабо им - кишка тонка… Не-ет, не пристало нам кланяться чужестранцам, когда свое под боком. И наши распевы еще ох как зазвучат, отче, дай только срок!..
- Верно говорят, богохульник ты!
- То - пустое. А вот послушай-ко…
И, отставив ногу, Лука загудел громоподобным басом:
- Тво-я побе-ди-тель-на-я дес-ни-ца бо-го-леп-но в кре-пос-ти про-сла-ви-тся-а-а…
- Хватит, хватит, - замахал руками Симон и заткнул уши.
- Что, игумен? - улыбнулся Лука. - Прохватило?
- Бес ты. И отколь глас в тебе такой трубный?
- От бога.
- Того и гляди, иноки сбегутся ко всенощной…
- У твоих иноков уши от лени заложило.
- Слушал я тебя в церкви - шибко. Да в келье попрохватистее будет. Бес, как есть бес…
- Каков же я бес, коли гимны пою! - засмеялся Лука и, щурясь с хитрецой, подмигнул игумену.
Симон сказал:
- Богохульник ты - ладно. Да отроков почто смущать?
- В них, отец святой, вся моя надежа. Не смущаю я их, а учу. После меня умножат они славу русского распева, дай срок.
Тут беседу их прервал запыхавшийся чернец.
- Княже к нам пожаловал! - крикнул он с порога.
А Всеволод, уже отстраняя чернеца, вступал в келью.
Симон поднялся со скамьи, выпрямился; дьякон упал на колени.
- Встань, - приказал ему князь, сам сел на лавку.
Игумен про себя отметил: лицо у князя усталое, серое, под глазами набухли нездоровые мешки.
За окнами синели долгие летние сумерки. Где-то далеко вспыхивали и гасли бесшумные зарницы.
Всеволод пошевелился.
- Оставь нас, дьякон, - сказал он. - Хощу говорить с игуменом наедине.
Лука приложился к руке Симона, поклонился князю и вышел.
- Нынче был я за Шедакшей, - проговорил Всеволод, - навестил княгиню в ее уединении.
- Зело страждет матушка? - подался вперед Симон.
Вот уже два года, как слегла Мария и не встает. А до того три года мучилась болями в позвоночнике. Каких только не привозили к ней лечцов, были и бабки-знахарки - все напрасно. Весною свезли ее в загородный терем за рекою Шедакшей, что на Юрьевецкой дороге. Место красивое, уединенное, рядом лес, под окнами - озерцо, лебеди плавают. Но ничто не радовало княгиню. Стала она капризной - то, другое ей не так. Все стены в опочивальне увешала иконами, монахини слетелись в терем со всех сторон.
Будучи духовником Марии, Симон навещал ее часто, исповедовал, утешал, как мог. Но была княгиня скрытна и неразговорчива и сердца духовнику не открывала. Одни только сыновья, собираясь вместе, приносили ей облегчение. В те редкие дни, когда бывали они в гостях у матери, лицо ее, исхудавшее за время болезни, озарялось светом, и на губах появлялось подобие улыбки. Но и эта радость была недолга: Константин с Юрием часто ссорились и разъезжались поодиночке. Мария видела это, страдала и упрекала Всеволода, считая его виновником учинившегося разлада.
Симон знал, что именно это больше всего мучит князя, и смутно догадывался о причине его приезда. Уже не раз вставал он между сынами и призывал их образумиться. Сперва и ему казалось: молодые петухи, подерутся - помирятся, но теперь и он стал задумываться и понял, что так беспокоит Всеволода: отдаст им в руки князь в поту и крови собранное отцом Юрием Долгоруким, братьями Андреем и Михалкой и им самим. Тут задумаешься, тут не одну ночь просидишь без сна. Шутка ли, когда дни твои уже на исходе!..
- Поезжай ко княгине, Симон, - сказал Всеволод. - Нынче снова котору затеяли мои сыновья, Мария в беспамятстве…
Нелегко выговорил слова эти князь.
- А ты как же? - удивился игумен.
- Кузьму Ратьшича в Киев снаряжать буду - Роман своевольничает…
- Сызнова за свое?
Князь не ответил, встал.
- Благослови, отче.
- Господь с тобой, - перекрестил его Симон. Глядя вслед уходящему князю, вздохнул: "Тяжела ноша твоя, Всеволоде" - и стал собираться в дорогу.
4
Нелегко, ох как нелегко ужиться двум взрослым княжичам в одном тереме!
У себя-то во Владимире в крепкой узде держал своих сынов Всеволод. А едва только выехали они из Марьиных ворот на Юрьевецкую дорогу, тут все и началось. Слово за слово - начинали с пустяков, а когда показался над Шедакшей материн терем, глядели друг на друга волками.
Жена Константинова Агафья встречала княжичей на Красном крыльце. Кланялась обоим, на мужа глядела счастливыми глазами. Юрий хмуро протопал мимо, Константин обнял жену.
- Что это братец неласковый? - спросила Агафья.
- Пчела в ино место ужалила, - беззлобно отвечал муж.
Юрий задержался на гульбище, палючим взглядом ожег брата.
- Ты, Агафья, ступай покуда, - сказал он, - мне с Константином договорить надобно…
Агафья посмотрела на него с мольбой:
- О чем договорить-то, Юрьюшка? Чай, за дорогу наговорились…
- Не твово ума дело, - оборвал ее Юрий. - Ступай!
- Погоди, - остановил жену Константин. Брату спокойно сказал:
- Уймись, брате.
Лицо Юрия ожесточилось.
- Ступай! - дернул он Агафью за руку. - Кому велено?
- Останься, - сказал Константин. На брата смотрел твердо, но не враждебно. Юрий двинулся на него, сжав кулаки.
Константин легонько отстранил его, натянуто рассмеялся:
- Будя, будя дурить-то.
Агафья втиснулась между ними, тоненько заголосила. Юрий был с ней почти одногодок. И роста они были почти одного. Не испытывал к ней почтения юный княжич. Таких-то девчонок еще таскивал он за косы.
Подхватил Юрий взбрыкивающую ногами Агафью под мышки, отставил в сторону: Константин и глазом моргнуть не успел.
Сцепились друг с другом княжичи, покатились по ступеням вниз со всхода. Константин покрепче был, подмял под себя братца, сел на него верхом.
Бог знает, чем бы все кончилось, ежели бы Юриев дядька не подоспел. Был он неохватист, как старый дуб, ручищи - кузнечные клещи. Сгреб правой рукой Константина, поставил на ноги, левой приподнял Юрия.
- И не стыдно вам, княжичи, - сказал с усмешкой. - Весь двор на вас глядит, княгиня-матушка сидит у окошка… Каково ей, недужной?
Развозя по щекам ладонью грязь, Юрий смотрел на Константина с ненавистью:
- Зря встрял ты промеж нас, Тишило. Не всяк тот прав, кто поначалу сверху оказался…
- Братья вы, - укорял дядька, - единая кровь. Гоже ли этак-то?
Константин вел себя достойно, вступать в разговоры с Тишилой не стал, повернулся, медленно взошел на всход. Агафья повела его в свою светелку, почистила платно, полила из ковша воды, чтобы умылся, приговаривала:
- Не кручинься, Костя. Молод еще Юрий, оттого и неразумен…
- Образумиться пора, - стряхивая воду с рук, сказал Константин.
Агафья потупилась:
- Обнял бы ты меня. Сколь ден не виделись - чай, соскучилась.
Бася по-взрослому, Константин упрекнул ее:
- У баб все одно на уме… Матушка-то как?
Агафья растерялась от неожиданности, слезы вот-вот готовы были брызнуть у нее из глаз. Но ответила покорно:
- Нынче спала княгиня хорошо.
- Ждет ли? - смягчаясь, улыбнулся Константин.
- С утра велела новое платье принесть. Девки опочивальню прибрали, по углам разложили душистых травок.
- Ждет, - удовлетворенно кивнул Константин и привлек к себе жену. Не родная она ему была, ничего не испытывал он к ней, кроме жалости. И Агафья чувствовала это, однако верила - всему свой срок. Обманывала себя и тем успокаивала…
В опочивальне у княгини и впрямь было все чинно и чисто, и пахло свежей зеленью, хотя окна были затворены от случайного ветра и сквозняков.
Юрий уже сидел возле матери. Мария возлежала на высоком просторном ложе под шелковым одеялом. Голова ее, причесанная и маленькая, покоилась на пышно взбитых подушках, глаза были устремлены на дверь в ожидании старшего сына.
Константин опустился на колени и, поцеловав матери руку, сел поодаль от Юрия.
Мария заметила это, легкая тень пробежала по ее бескровному лицу, но она тут же взяла себя в руки, улыбнулась и стала расспрашивать их и рассказывать о себе, и голос ее был тих, словно шелест опадающих с деревьев осенних листьев.
Время близилось к обеду. Княгиня устала, речь ее сделалась бессвязной. Скоро она задремала. Княжичи переглянулись и на цыпочках тихо вышли из опочивальни.
В сенях уже все было готово к трапезе. Константин, как старший, сел во главе стола, по правую руку от него села Агафья, по левую - Юрий, рядом с Юрием - меньшой брат Владимир, пятилетний Иван уже отобедал и спал в своей светелке.
Ели молча, лишь Константин перебрасывался редким словом с Агафьей. Когда подавали кисели, в сенях неожиданно появился Всеволод. Из-за спины князя выглядывал Юриев дядька Тишило, это было дурным предзнаменованием.
Константин вскочил, уступая отцу место во главе стола, все встали и кланялись поясно, ожидая, когда князь сядет.
Всеволод сел, сели все. Не притрагиваясь к еде, отец долгим взглядом окинул своих чад, нехорошо усмехнулся:
- Что нынче - сызнова потешали челядь? - спросил с упреком.
Константин с Юрием молчали. Агафья смотрела на свекра с трепетом, вся подобравшись, ждала грозы.
- Кого вопрошаю? - возвысил голос Всеволод. Почто ты, Агафья, молчишь?
Князь любил невестку, относился к ней с нежностью и, видя, как она засмущалась, всем телом повернулся к Константину:
- Ну, аль язык проглотил?
- Виноваты мы, батюшка, - через силу выдавил из себя старший. - А что да как было, знаешь ты и без нас. Тишило тебе все рассказал.
- Тишило-то рассказал - вашего слова разумного не слышал. Небось обеспокоили княгиню, в ночь снова не сомкнет глаз. Доколь котороваться будете, в чем причина?..
Так говорил князь, но сам уверен был, что не дождется ответа. Ссориться-то братья ссорились, но друг друга не выдавали. В беде держались вместе, любое наказание делили поровну. И это в них нравилось Всеволоду, но раздоров в своем доме потерпеть он не мог.
- Изыдите, - сказал князь, так и не дождавшись от сыновей ответа.
Те с явным облегчением поднялись из-за стола и степенно вышли за дверь.
Всеволод одним глотком опростал стоявшую перед ним чару, поморщился: квас.
- Эй, кто там! - кликнул зычным голосом.
Вбежала испуганная девка, на князя глазами - морг-морг.
- Что уставилась? - рассердился Всеволод. - Никак, меды в княгинином тереме перевелись?