- Но тетради! Мне нужны мои тетради! - вскричал Пушкин. - И рукопись! - Для печатания первой главы нужны поправки и дополнения. - Ты без неё не уедешь!
- Хорошо, - тотчас согласился Лёвушка. - Я сейчас привезу. - Он мялся, краснел, а потом попросил: - Не говори отцу, ну... что я был здесь... - И опрометью бросился из комнаты.
Ночью зима сделала заметный и решительный шаг: белая, ещё тощая пелена снега покрыла кусты и траву. Но всё стаяло: как говорится, первый снежок не лёжек.
Пушкин, Прасковья Александровна и барышни на площадке за банькой нетерпеливо ожидали, переминаясь с ноги на ногу в снежно-водяном месиве, когда на дороге из Михайловского снова покажется всадник.
- Не простудитесь, Александр, - заботливо сказала Прасковья Александровна.
В самом деле, Пушкин был в лёгких домашних туфлях, в которых вчера сгоряча выбежал из дома.
Но вот смутное, неразличимое вдали пятно превратилось в скачущего во всю прыть Лёвушку.
- Он! Он! - закричали девицы, для которых в их деревенской однообразной скуке все события были необычайно важными. - Это он! Наконец-то! Он! - Крики продолжались, пока Лёвушка не оказался совсем рядом.
Пушкин уединился с братом в кабинете Вульфа. Лёвушка сел за стол и склонился над рукописью, а Пушкин расхаживал по комнате с тетрадью в руках. Предисловие, примечания и поправки имели для него чрезвычайно важное значение.
- ...Первая глава представляет нечто целое, - диктовал он сочинённое им ещё прежде предисловие. - Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце тысяча восемьсот девятнадцатого года и напоминает "Бегаю", шуточное произведение мрачного Байрона... Написал?
Лёвушка прилежно трудился, макал то и дело перо в свежие чернила и от напряжения даже высунул кончик языка.
- Все пропуски, - продолжал диктовать Пушкин, - в сём сочинении, означенные точками, сделаны самим автором.
- Но где же эти строфы, обозначенные точками? - недоумённо спросил Лёвушка. - Я их не видел, даже когда первый раз переписывал главу...
- Их вовсе и нет, - признался Пушкин. - Однако на публику подобные трюки производят впечатление. Будто что-то недоговорено, скрыто - очень важное... Так поступал Байрон, я следую ему. Впрочем, автор имеет право на разные невинные хитрости... А теперь впиши строфу тридцать третью. Обозначь её римской цифрой. Ты готов?
Лёвушка снова обмакнул перо. Но в голосе брата он уловил какие-то особые интонации.
Пушкин диктовал, Лёвушка старался изо всех сил. Почерк у него был ровный, как у заправского писца-переписчика.
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к её ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!
- Написал? - И после кивка Лёвушки перелистал тетрадь.
Но Лёвушка отложил перо.
- Прости... ты доверяешь мне? О ком это?
Пушкин нахмурился. Лёвушка смотрел на него во все глаза. Он хотел знать эту тайну.
- Прости меня, но эту строфу, хотя и неполную, ты когда-то прислал мне в письме из Одессы. У меня хорошая память...
Лицо Пушкина напряглось. Сказать или не сказать? Ведь если он, Пушкин, бывает и говорлив и молчалив - в зависимости от настроения или окружения, - то Лёвушка постоянно весело-болтлив! Нет, не может он открыть ему тайну своей души: стихи эти, но в иных отрывках, создавались ещё в Крыму; они были о Маше Раевской.
- Так... Ни о ком, ни о чём определённом, - сказал он, глядя снисходительно на юношу. - Поэты, видишь ли, любят воспевать туманный свой идеал.
Но от Лёвушки не так просто было отделаться.
- Прости меня! - Подражая брату, он впился зубами в черенок пера. - Ты ведь давал мне читать письмо к княгине Вере Фёдоровне Вяземской. И в нём уверяешь её, что эти строки вдохновлены ею!
Глаза братьев встретились. Пушкин рассмеялся и пожал плечами. Да, слабый он человек. Что делать, он соврал, желая сделать приятное приятной женщине. Всё это трудно было объяснить.
- Пиши, - требовательно сказал он брату. - У нас совсем мало времени. - И принялся за примечания. Увы, он вовсе не уверен был в публике. Как примет она новое его творение?
- Автор, со стороны матери, - диктовал он, - происхождения африканского. - Для публики в этом была некая романтическая экзотика. - Написал? Его прадед Абрам Петрович Ганнибал на восьмом году своего возраста был похищен с берегов Африки и привезён в Константинополь. Российский посланник, выручив его, послал в подарок Петру Великому, который крестил его в Вильне... - Подробностей о Ганнибале, его необычной жизни и странной судьбе набралось изрядно.
Лёвушка устал, но Пушкин всему придавал особую важность: предисловием он подчёркивал беспристрастное отношение автора к герою - ведь критика осуждала неудачный характер пленника; эпиграфы были особенно важны, проясняя замысел; но предельная точность каждого слова нужна была в тех строфах, в которых многозначительно говорилось о преодолённом духовном переломе или дружбе автора и героя. Наконец своею рукой Пушкин вписал посвящение: "Брату Льву Сергеевичу Пушкину".
Братья расцеловались.
Окружённый верными друзьями - Прасковьей Александровной и Лёвушкой. - Пушкин развивал план побега. В Одессе, объяснил он, у него была такая возможность. Но он ею не воспользовался. Увы, теперь он ясно видит, ему нельзя оставаться на родине. Бежать... за границу! Друг Алексей Вульф поможет. Брат из Петербурга пришлёт необходимое. Да, Лёвушка в Петербурге должен узнать, где сейчас за границей Чаадаев: Пушкин конечно же отправится к нему. Лёвушка должен прислать множество необходимых вещей: дорожный чемодан, чернильницу de voyage, сапоги, табак, трубку, курительницу... кроме того, Лёвушка должен срочно прислать бумагу простую и почтовую, книга и облатки... Впрочем, Лёвушка в Михайловское приедет во время рождественского отпуска! Главное - Жуковский: вот кто поможет! Да, Жуковский - его верный друг, его ангел-хранитель...
- Александр, разрешите обо всём, что произошло, прежде написать Жуковскому, - сказала Прасковья Александровна. - Ведь он друг вашей семьи! А Лёвушка отвезёт моё письмо. Пусть Жуковский спокойно всё рассудит...
- Ах, делайте что считаете нужным... - махнул рукой Пушкин.
Лёвушка, бережно упрятав рукопись, ускакал назад в Михайловское.
В тот же день в Тригорское неожиданно явился Никита. Он выглядел сумрачным и будто сразу постарел.
- Лександр Сергеевич, - сказал он, - да нешто так можно?
Никита был в сапогах, шароварах и армяке. Он принёс Пушкину в узелочке калоши и тёплый плащ.
- Разве можно так, Лександр Сергеевич? - говорил он озабоченно.
Пушкин растроганно смотрел на верного своего дядьку.
- Разве можно на отца свого поднимать руку, - продолжал Никита. - На барина нашего...
- Да ты что! - вскричал поражённый Пушкин. - Ты разве видел?
Никита опустил глаза в пол.
- Не видал... Да, может, другие видали...
- Ты что! - потерянно повторил Пушкин. Дело могло принять совсем плохой оборот.
- Лександр Сергеевич... - вдруг со слезами в голосе сказал Никита. - Уезжаю я от вас... Барин повелел. Братцу вашему Льву Сергеевичу, значит, буду прислуживать. - И расстроенный Никита жалостливо посмотрел на своего питомца. - Как же вы без меня-то?
Оба помолчали. В самом деле, как же? Никита был с самого детства, Никита был ему близок. Вдруг он разглядел, что старый дядька - приземистый, крепко скроенный - вовсе не так уж стар.
- Лександр Сергеевич... горды вы. А попросите - может, барин простит! - Никита искательно заглядывал Пушкину в глаза.
Возвращение блудного сына произошло на следующий день. Отец сидел в зальце перед зеркалом и что-то внимательно высматривал на своём лице. Он повернулся и побледнел.
- Монстр! - вскричал он. - Ты пришёл просить прощения?
- Я? У вас? - Кровь бросилась в лицо Пушкину.
И голоса сразу взвились, будто скандал ни на минуту не прекращался.
- Ты не знаешь, да, ты даже не знаешь, что такое сыновья любовь! - кричал тонким голосом Сергей Львович.
- Вы никогда не имели попечения о моём благосостоянии. Теперь вы захотели для меня палача и каторги! - в бешенстве кричал и Пушкин.
- И следовало бы!..
- Вы обвиняете меня в том, чего не было!
- Экий дурак, в чём ещё оправдывается! Да ты бы ещё осмелился меня бить! Да я бы связать тебя велел!
- Зачем же при всех обвинять меня в злодействе? Вы имели злой умысел!
- Да как ты смел, разговаривая с отцом, непристойно размахивать руками?
- Это дело десятое!
Сбежалась семья, снова Надежда Осиповна ломала руки, снова Ольга рыдала в голос, снова Лёвушка подбегал то к отцу, то к брату.
- Огромное горе Господь обрушил на нас, - простонал Сергей Львович. - Любимая сестра моя, Анна Львовна, скончалась в Москве. И из-за тебя, да, из-за тебя я не мог поехать отдать ей последний долг.
Сергей Львович впал в горестную аффектацию.
- Она давно была больна водянкой, ей не должно было жить. Но мой бедный брат Василий - он любит весь род человеческий, как же любил он сестру! И я, несчастный, осиротел! Зачем она оставила нас...
Сергей Львович очнулся и холодно посмотрел на сына.
- Из-за тебя я остаюсь зимовать в деревне.
- Что?! - не поверил Пушкин. - Ну, меня вы не увидите. - И ушёл в свою комнату собирать нужные вещи.
Лёвушка последовал за ним.
- Не забудь! Всё имеет особую важность! - наставлял его Пушкин. - К Жуковскому, первым делом к Жуковскому! И найди и пришли мне что-нибудь о Стеньке Разине...
- Зачем? - заинтересовался Лёвушка. - Что-то задумал новое? Может быть, на манер "Братьев-разбойников"?
Ах, этот замысел возник, когда - давным-давно - они с Николаем Раевским в станицах Казацкого войска записывали старые песни. А здесь, в Михайловском, няня Арина тоже как-то напела старую песню...
- И Библию, - перечислял Пушкин. Если он читает Коран, как не прочитать Библию? - Ты всё запомнил? - Поручений было множество.
Решено было встретиться на рождественские праздники. Лёвушка обещал непременно приехать.
Острую грусть испытал Пушкин, прощаясь с братом.
Через два дня он попрощался с сестрой. Зима неодолимо вступала в свои права. Снег то сыпал, то таял. Нужно было добираться до Петербурга или сейчас, в карете, или ждать зимнего санного пути.
- Среди этой стужи и слякоти тебе, верно, снится Одесса? - сокрушаясь о брате, спросила Ольга.
- Ты угадала. - Пушкин погладил её по голове.
- Так мало ты о себе рассказал мне, - с жаром произнесла Ольга.
- Ах, Оленька! - В голосе брата она уловила слёзы. - В моей жизни так мало было хорошего. Когда-то, в святом детстве, я чувствовал лучше и чище... Теперь я недоволен собой.
- Но как скачет время! - воскликнула она. В самом деле, давно ли они были детьми и вместе играли?
И, улыбаясь друг другу, они принялись вспоминать своё московское детство.
- Передай Льву. - Пушкин показал карандашный рисунок. - Это обязательно! - На рисунке изображены были он и герой поэмы - в сюртуках и высоких цилиндрах - у парапета набережной Невы, на фоне Петропавловской крепости. - Непременно, - повторил он. Ему важно было картиной подчеркнуть, что автор и герой - не одно лицо. Да, он изменился с тех пор, когда писал первую главу "Евгения Онегина".
Ольгу сопровождал в Петербург с обозом приказчик Калашников.
XI
В Петербурге яростно дули ветры со взморья. Небо низко обложили свинцовые тучи, и ветер, казалось, не в силах был их сдвинуть, зато неустанно гнал воду в Неву.
Нева потемнела, вздулась и чем-то злобно грозила. Порывы ветра поднимали, несли, крутили обрывки бумаги и комья мусора и конского помёта, древесную щепу и мраморную крошку от строящегося Исаакиевского собора, и шквалы, всё усиливаясь, били в морды лошадей, заставляя их тревожно прядать ушами и фыркать, а извозчиков - глубоко надвигать и крепко держать шляпы.
Лёвушка не утруждал себя пешими прогулками. Кликнув ближайшего ваньку, он развалился в коляске, умело закурил на ветру и, пуская стремительно уносящиеся струйки, весело поглядывал по сторонам, радуясь даже дурной погоде. Деньги пока что были, и он подумывал с поступлением на службу сразу же снять отдельное от родителей жильё.
Сквозь опущенные или приподнятые окошки проезжающих карет можно было разглядеть хорошенькие личики. Это вдохновляло. Всё же поглощали мысли о брате. Как бы, наверное, хотелось тому сейчас, сидя в этой коляске, поглядывать на прохожих, кареты, дома, вывески магазинов и рестораций, слушать дробный топот лошадиных копыт и полной грудью вдыхать влажный запах моря... Но он, Лев Пушкин, здесь, в Петербурге, как бы продолжает знаменитого своего брата. Это сам Александр Пушкин покачивается в коляске и ловит на себе восхищенные взгляды.
Однако не все поручения были выполнены. Но рукопись он передал. И сегодня ареопаг у Жуковского должен был решить судьбу первой главы "Евгения Онегина".
Копыта глухо застучали по Аничкову мосту. Вот и дворец на углу Невского и набережной Фонтанки. Здесь с некоторых пор жил Жуковский.
Лёгкой походкой пересёк Лёвушка парадный двор, поглядывая на пышную лепнину, павильоны, трельяжи, беседки, скульптуры, и по довольно узкой и крутой лестнице поднялся на третий этаж жилого флигеля.
Но что это - все уже в сборе! Не хватало лишь Пушкина, то есть его, Лёвушки... Белозубо всем улыбаясь, не испытывая ни малейшего смущения, он пожал руки Дельвигу, Гнедичу, Плетнёву, Тургеневу и Жуковскому. Только Крылову он издали почтительно поклонился.
И опустился в кресло, ожидая вопросов, восторгов, восклицаний, охов и ахов, и в самом деле сразу же оказался в центре общего внимания. Его спрашивали - он звонкой, торопливой скороговоркой отвечал, захлёбываясь в потоке слов. Как выглядит его брат? Боже мой, вот так же, как он! Изменился ли за эти годы его брат? Боже мой, это он, Лёвушка, изменился - прежде был совершенным ребёнком! Скучает ли в деревне его брат? Что правда, то правда... И, заметив на зелёном сукне обширного письменного стола знакомую, его рукой переписанную рукопись, победно рассмеялся: что-нибудь это да значило! И - непоседа - вертелся, оглядывая кабинет.
Холостяк Жуковский, первый поэт, как наставник сына великого князя Николая, занимал во дворце удобные апартаменты. Кабинет был обширен, стены увешаны портретами, литографиями и картинами, блестящий пол устлан коврами, мебель - старинная, дворцовая - обита штофом, и, уютно деля кабинет, стояли шкафы, набитые книгами. Здесь были удобные уголки с круглыми столиками на резных ножках, рабочий стол, уставленный письменным прибором, стулья вокруг подставки с курительными трубками, а в центре ещё оставалось много свободного места.
Жуковский - располневший, одышливый, с неестественно белой кожей лица и восточно-сладостными тёмными глазами - недоумённо развёл руками:
- Не понимаю! - Ему в самом деле трудно было понять. - Какая-то нелепая ссора с отцом... Твой брат пишет одно, тригорская барыня другое... "Отец хочет для меня рудников сибирских и лишения чести" - это Сергей-то Львович, которого я знаю всю жизнь? А она: "Трепещу следствий для нежной матери и отца, и не дайте погибнуть любимцу муз..." - Жуковский опять развёл руками. - Я в совершенном замешательстве... Что делать, кого просить...
- Они оба не правы, - затараторил Лев. - Они не могут понять друг друга. Ну да, отец взволнован - так нужно бы его успокоить. Ну да, брат горд, независим - так можно бы это принять во внимание. Мы с ним говорили о многом, очень многом, но о религии не говорили - и отец здесь не прав...
- Я мог бы съездить к маркизу Паулуччи. - Для Александра Тургенева было обычным делом хлопотать обо всех, о Пушкине же он хлопотал с самого определения его в лицей. - Маркиз Паулуччи как раз здесь и по старой памяти, надеюсь, меня бы уважил. - Служебное положение Александра Тургенева теперь, после падения князя Голицына, было не тем, что прежде. - Однако нужно ли выносить сор из избы? Приведёт ли это к хорошему? - Он принялся расхаживать. По-прежнему он был сановит, грузен и боролся с неожиданно овладевающей им сонливостью; борясь с ней, он заложил короткие руки с мясистыми ладонями за спину. - К чему это приведёт? - рассуждал он вслух. - К формальному расследованию, а это не сулит ничего хорошего...
- Не надо! - воскликнул Лёвушка. - Ничего не надо! Всё само собой уладится. Ведь не безумцы же они! - Он, несомненно, был добрый малый.
- Твой брат? - Жуковский тихо рассмеялся. Откинувшись к спинке дивана, он покуривал трубку. - Твой брат при мне на голову лил холодную воду, чтобы остыть от прилива крови... Впрочем, я не о том. Какой гений! - Он кивнул на рукопись на столе. - Был ли ещё когда такой гений в мире?
И сразу все заговорили о новом творении Пушкина: нужно издавать, скорее издавать, немедленно издавать! Кто обратится к адмиралу Шишкову? Кто отправится к цензору Бирюкову?
- Я с Львом будем издатели, - сказал Плетнёв, застенчиво приглаживая рукой мягкие русые волосы. И тихим голосом, и осторожными движениями он как бы старался показать, что вполне сознает собственную незначительность среди собравшихся литературных корифеев. Лицо у него было круглое, с крутыми дугами бровей, а нос короткий, отчего верхняя губа казалась приподнятой. Приземистую его фигуру облекал форменный сюртук преподавателя Екатерининского института. - Южные поэмы уже одни доставили бы славу и во Франции, и в Англии. - Плетнёв воодушевился. - Да он выше любого нынешнего стихотворца, как когда-то Ломоносов был выше всех литераторов-современников. Да что там! Я даже не понимаю: его гений с какой-то чудесной лёгкостью творит в совсем разных областях... А что касается "Разговора книгопродавца с поэтом", которым он предваряет "Онегина", то это верх ума, вкуса и вдохновения! - Казалось, он всё не может найти достаточно веских слов.
Дельвиг, до этого лениво молчавший, неожиданно взорвался.
- Он как малое дитя: ссорится, недоволен, брыкается... Да понимает ли он сам себя? Зачем ему в скучный, холодный Петербург? Чего недостаёт ему в деревне? Понимает ли он сам, что как никто ворочает сердцами русских? Я приеду и всё скажу ему...
- Он спит и видит: ты наконец приехал! - поддакнул Лёвушка, который знал о брате решительно всё.
- Приеду, вот соберусь и приеду!.. - Дельвиг, взволновавшись, с неожиданной прытью вскочил и начал бегать по кабинету, обгоняя тучного Тургенева.