- Видишь ли, - размышлял Пушкин вслух, - можно ли сказать что-то определённое после всего лишь одного чтения? - На самом деле мнение его в основном определилось. - Комедия нравов, не так ли? - Конечно же это была комедия нравов. Но в этом роде Хмельницкий со своими водевилями нравился ему куда больше. - Нравы нашего светского общества! - Ведь и он в первой главе "Евгения Онегина" описывал нравы света, и тоже сатирически, но у него это было всего лишь малой частью обширного замысла, вступление, объяснявшее воспитанием характер героя. - Но что такое Чацкий? Пылкий молодой человек, который набрался ума, острот, сатирических замечаний у автора, у Грибоедова! - В "Евгении Онегине" он специально подчёркивал разницу между автором и героем. - Станет ли умный человек метать бисер на балу перед старухами и барышнями? - По лицу Пущина он угадал, что тот вовсе не доволен его отзывом, и тут же принялся хвалить комедию: - Бальные сплетни, рассказ Репетилова о клобе, характер Загорецкого - да, в этом истинный комический гений! - На самом деле по-настоящему его поразил только язык комедии. - Стихи - вот необыкновенное достоинство творения! - воскликнул он. - Да, половина стихов войдёт навсегда в пословицы! Фамусов, Скалозуб - да, да, превосходно очерчены...
Вдруг, прервав свои рассуждения, он спросил:
- Грибоедов состоит в вашем обществе?
Пущин отрицательно покачал головой.
- Понимаешь, - сказал Пушкин, - в его пьесе его собственные настроения, собственные мысли, но не истина!
Боже мой, а время бежало! Ведь они ни о чём ещё и переговорили! И снова принялись вспоминать лицей. Помнишь садовника Лямина, жаловавшегося директору на ночные набеги на фруктовые царские сады? Помнишь "Священную артель" Бурцова? Помнишь швейцара Василия, баловавшего табачком? Помнишь: "Вставайте, герр Матюшкин"? "Они немножко гнилы - извольте доложить!" А что сказал Куницын при открытии лицея? "Настанет время, когда отечество поручит вам священный долг хранить общественное благо". О, Куницын! Это родник, из которого им довелось напиться...
- Почитай мне ещё что-нибудь своё, - попросил Пущин.
- Изволь. Я тут занялся "Записками" - нечто вроде биографических заметок, которые нужно объединить. Тебе может быть интересно!
И Пушкин достал тетрадь.
- Вот я пишу: выйдя из лицея, я почти тотчас уехал в Псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике, и прочее, но всё это нравилось мне недолго, и прочее... - Он прервал себя. - Дальше я пишу о своём двоюродном дяде, арапе, он и сейчас здесь, в соседнем Петровском. Прочитать тебе? Изволь. "Я навестил его, он потребовал водки. Подали водку. Налив рюмку себе, велел он и мне поднести..." - И опять прервал себя. - Недавно я его навестил. Дальше воспоминания о петербургской жизни, о сходках в доме Никиты Муравьёва, об "Арзамасе", о собраниях "Зелёной лампы"...
Время текло незаметно. Они давно уже беседовали при зажжённых свечах. Пробежал денёк!
- Ну, мне пора! - Пущин, склонив голову, посмотрел на Пушкина ясными глазами. Но в глазах угадывалась грусть.
У Пушкина задрожали губы.
- Жанно! - Сейчас ему показалось, что среди многочисленных его друзей нет у него никого ближе Пущина. С ним связано всё - пора возмужания, надежд, мечтаний, ошибок и первых радостных озарений...
- В Москве зайди к Вяземской. В Одессе я задолжал. Ты в Петербурге у Лёвушки возьми деньги...
Арина Родионовна засуетилась.
- Покушайте на дорожку, батюшка Иван Иванович. А человека вашего я уж накормила! На дорожку вдосыть надобно... Вчера кот умывался - к гостям, думаю. Да, старая грешница, не заготовила напитацца вдосыть вам...
- Прощайте, мамушка, - с чувством произнёс Пущин.
- А уж нашему-то радость!.. - сказала Арина Родионовна, кивая на Пушкина и утирая слёзы.
Пушкин - бледный, молчаливый, поникший - следил, как Пущин закутывается в шубу.
- Оно конечно, и собака на чужбине тоскует, - продолжала Арина Родионовна. - А в глуши с нами легко ли ему?
Вышли во двор. Пущин и его человек забрались в сани и застегнули полость. Ямщик в меховой шапке и тулупе бочком вскочил на передок, разобрал вожжи, крикнул - сани скособочились, так что, казалось, грядкой зачерпнут снег, потом выровнялись и заскользили. Звякнули колокольчики.
- Жанно! Француз!
Прощай, друг. Когда увидимся? Увидимся ли? Боже мой!
XX
Приезд друга и откровенный их разговор привели его в состояние лихорадочного возбуждения. Что-то небывалое готовится! Коренное? Бессмысленное? Неизбежное? И когда сверкнёт молния и грянет гром, пролившаяся грозовая кровь даст ли благодатные всходы? И то, что он отдалён от своих друзей, случайность или указующий перст Судьбы? Нужно было многое бесконечно важное понять, осмыслить, осознать - и, может быть, что-то для себя решить...
Пока что жизнь протекала по-прежнему. Поздним зимним утром, накинув на плечи халат, через пустынный, занесённый снегом двор он направлялся из дома в нетопленую баньку. С вечера в жестяное корыто налита была вода. К утру её покрывала толстая корка льда. Замерзшее оконце тускло пропускало зимний свет. Деревянные полки покрывал пней.
Раздевшись догола, он разбивал кулаком лёд и своей неторопливостью будто дразнил двадцатиградусный мороз. Вода обжигала тело, острые иглы покалывали суставы, а он спокойно лежал, выталкивая изо рта белёсый пар. Потом, расплёскивая воду, выскакивал на деревянную решётку и истово, докрасна растирал домотканым льняным полотенцем ладное своё мускулистое тело.
Когда он возвращался, навстречу из кухни несли завтрак.
Днём седлали коня. Среди безмолвных заснеженных полей, защищаясь от леденящих порывов ветра и глядя на метущуюся позёмку, или в лесу, утонувшем в снегу, под защитой неколебимых стволов и распластанных, отяжелевших веток, можно было отдаться течению бурно сталкивающихся мыслей. И прежде всего его творения. Из множества замыслов какой ему ближе по духу сейчас? Трагедию после первых пяти сцен он отложил. Трагедия была о прошлом, а он захвачен был настоящим и будущим. Впрочем, не произрастали ли они из прошлого, как злак из земли? Во всяком случае, то, что наконец-то с дружеской откровенностью открыли ему, неизбежно должно было изменить кое-что в самом развитии главного его детища, огромной поэмы, в которой на ощупь он шёл от главы к главе. И если четвёртая глава "Евгения Онегина" была в общем ясна, то о чём будет пятая?
И вот он в своей комнате - то за столом, то на диване с книжкой, а то лихорадочно ходит, почти бегает из угла в угол.
Захотелось выразить в стихах огромную радость, которую он испытал от свидания с другом. Послание к Пущи ну! Начало легло почти сразу:
"Мой первый друг - Мой давний друг - Нежданный гость - Мой гость бесценный - И я судьбу благословил - Когда сей двор уединённый - Пустынным - Печальным снегом занесённый - Твой колокольчик огласил".
Боже мой, судьба всех разбросала в разные стороны. Сквозь минувшие годы лицейская семья вспоминалась единой, мирной, бесконечно счастливой, а они все, "чугунники", спаянные вечным и нерушимым братством. Нужно было сказать о Судьбе - и в этом выразить тот рокот неумолимых событий, приближение которых он теперь ясно ощущал:
"Скажи, куда девались годы - Скажи, где наши? где друзья? - Где ж эти липовые своды? - где Горчаков? где ты? где я?
Судьба, судьба рукой железной - Разбила мирный наш лицей - Наш мирный развела лицей..."
Но строки о гражданском подвиге друга, о деятельности его на судебном поприще почему-то не давались:
"Но ты счастлив, о брат любезный - Счастлив ты, гражданин полезный - На избранной стезе своей..."
Нет, стихи не шли!
"Ты презрел - Ты победил предрассужденья - Ты от общественного мненья - От истинных граждан - И от признательных граждан - Умел истребовать почтенья - И ты потребовал почтенья - Умел потребовать почтенья - В глазах общественного мненья - Ты от общественного мненья - Клеймо стереть отверженья..."
Долго бился он и бросил, не закончив стихотворение. В России крали, брали взятки и, верно, всегда будут красть и брать взятки - так этим ли заниматься поэту?
Когда на дворе мороз и всё вокруг завалено снегом, ты невольный пленник своей комнаты. И Пушкин обрадовался, когда пришла Ольга.
Улыбаясь девушке, он помог ей снять шубу из овчины и развязать платки. У Ольги ресницы и брови от мороза побелели, а щёки пылали. Всё же она перестала бояться его, привыкла к нему и даже старалась нравиться. Ей хотелось, чтобы ему с ней не было скучно.
- Загадку загадаю, ага? - сказала она.
Он погладил её по шелковистым светлым волосам. Она ободрилась, оживилась.
- Без рук, без ног, - произнесла она скороговоркой, - а в гору лезет?
У него складка залегла от переносицы через лоб. А она рассмеялась.
- Дежа!
Он не понял. И она пояснила:
- Ну, квашня под тесто!
Он поцеловал её. Тогда она заговорила шёпотом:
- Ой, барин, сумляюсь я очень, а вдруг батюшка изведал?
- Не бойся, не бойся, - успокаивал он.
И она доказала, что не боится. А потом сказала:
- Вот у меня родиминка тута. Значит, я судьбой меченная, да, Александр Сергеевич? Ах, я вас ничего не прося, Александр Сергеевич, а только на милости ваши очень надеюсь... Севони всё о вас, о вас думала. Навыкла я теперь к вам. Ай, бедушка! Ай, лихонько... Мне жданки теперь уж невтерпёж. Я аж стомилася...
Она была наивно искренна, и от неё пахло свежими яблоками. Глядя на неё, он думал о том, что, если его друзья победят, эта девушка из крепостного состояния перейдёт в свободное. Уже ради одного этого следовало бросить кровавый вызов и идти на жертвы. Впрочем, он вспомнил, что Арина Родионовна, сама получив вольную, не захотела её для своих дочерей. Но в этом был резон: если земля оставалась помещикам - что без земли делать крестьянам?
- Мне идтить? - спросила Ольга.
- Да. Нет. Постой...
Он о чём-то раздумывал, а она украдкой поглядывала. Странный был этот барин - не похож ни на Осипа Абрамовича, ни на Марью Алексеевну: их обоих она видела ещё маленькой девочкой и от страха перед ними трепетала.
- Мне идтить?
- Послушай, Ольга. Хочешь быть вольной? - спросил Пушкин.
Она не поняла.
- Ну... Жить где хочешь, жить как хочешь...
Что-то обидное показалось ей в его словах.
- Как можно! Мы - ваши. Мы очень даже довольны нам других господ не нужно!..
- Но ведь крестьяне кругом всё бунтуют!
- Дак, Александр Сергеевич, кому же волюшки не хочется? Кому же погулять не хочется? Мне идтить?
- Ну иди...
Начинался новый день, и опять он для бодрости с утра садился в ванну со льдом. А потом принимался за работу. Он вернулся к своим "Запискам". Теперь он перебирал в памяти всё, что, несомненно, связано было с тайными обществами. Конечно же сходки в доме на набережной Фонтанки - пылкого и резкого Никиты Муравьёва, дерзкого и храброго Михайлы Лунина, рассудительного и осторожного Ильи Долгорукова, морского офицера Бестужева, и ещё, и ещё многих - конечно же эти сходки были не случайными. И в Кишинёве разговоры у Михаила Орлова, и якобы мирная встреча в Каменке с Давыдовым и Якушкиным, конечно, тоже были полны скрытого смысла... Он занёс всё, что сохранила память, в "Записки" - для Истории. Несколько страниц посвятил он разговору с Пущиным.
А потом мысли невольно притекли к Николаю Михайловичу Карамзину. С этим, бесспорно, великим человеком связано было так много! В Китайской деревне Царского Села он - может быть, последний русский летописец - при нём, Пушкине, составлял ноты к обширному своему труду... Конечно же Карамзин проклянёт переворот! За неизбежно пролитую при этом кровь. Ужасы якобинской диктатуры некогда потрясли его. Он восклицал: "Век просвещения! Я не узнаю тебя - в крови и пламени не узнаю тебя!" Нет, он ратовал лишь за постепенные улучшения на пути общего просвещения...
Он набросал заметку о Карамзине: "Это было в феврале 1818 года. Первые восемь томов "Русской истории" вышли в свет. Я прочёл их с жадностью... У нас никто не в состоянии исследовать огромное создание Карамзина... Молодые якобинцы негодовали, несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом события, казались им верхом варварства и унижения... Но "История" есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека..."
Что желал доказать Карамзин своей "Историей"? Что Россия не Европа? Но разве не то же самое доказывал адмирал Шишков? Отчего же эти люди возглавили в мыслящем обществе две, казалось бы, противоположные партии: "Арзамас" и "Беседу", европеистов и славянофилов? Может быть, Карамзин, дав толчок для европеистов, убедительно доказав необходимость европейского просвещения, сам остался вполне славянофилом, таким же, как и Шишков? В этом было какое-то безысходное противоречие!..
И во время прогулки он размышлял всё о том же. Лошадь, не чувствуя повода, неспешно направилась привычным путём вдоль берега Сороти в сторону Тригорского. Однако всадник пожелал перебраться на противоположный берег. Лед был крепок, но, чуя опасность, лошадь пошла неохотно и в самом деле вдруг поскользнулась передними ногами. Она завалилась, но Пушкин успел освободить ноги от стремян и всё же упал и ушибся. Лошадь беспомощно билась, пытаясь подняться. Людей вокруг не было. Потягивая за узду, понукая, он поднял лошадь. Та понуро свесила голову, прядала ушами и подрагиванием кожи стряхивала снег с шеи. Ведя её за повод и прихрамывая, Пушкин направился в Тригорское.
Ахи, охи, возгласы встретили его! И сразу же примочки, повязки...
- Не я упал, а лошадь упала, - объяснял он. Это было важно для его самолюбия.
Но почему его не было несколько дней? Его ждали, даже собирались к нему наведаться! Да потому, что приезжал его друг Пущин. Боже мой, почему же не привёл он Пущина к ним? Да потому, что... О, если бы они познакомились с Пущиным, его другом лицейским Жанно - необыкновенным, исключительным, ни с кем не сравнимым...
Тотчас тригорские обитательницы заметили: Пушкин был чрезвычайно возбуждён, необычно, лихорадочно оживлён, какие-то фразы срывались с его губ, какие-то намёки, которые не могли понять. И вдруг он объявил: он решил тайком на пару дней съездить в Петербург! Не безумец ли он? Он хочет новых гонений? Не дожидаясь письма от Алексея Вульфа, он отправится в Дерпт! Ну, это вовсе безумие...
- Умный человек не может быть не плутом! - вдруг воскликнул он.
Что сие означает? О ком эта фраза? А эта фраза из прелестной комедии "Горе от ума" Грибоедова - не слышали? Как же, кто же не слышал об этой комедии...
- Да, в России умный человек не может быть не плутом! - повторил он. - А знаете, о ком это? О бывшем моём приятеле Толстом-Американце - кажется, я не раз рассказывал? Так вот, запомнил наизусть:
Не надо называть, узнаешь по портрету:
Ночной разбойник, дуэлянт,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом
И крепко на руку нечист...
- Какой язык! - воскликнул Пушкин. - Вот язык - всякая фраза войдёт в пословицу!
И вдруг замолк, помрачнел и принялся собираться в обратный путь. Но зачем? И с перевязанными рукой и ногой... Побудьте с нами!
...В деревне праздник. Что такое? Свадьба! Какая свадьба? Да свадьба! Барин Сергей Львович прислали строгай наказ девку Дуняшку, ту девку, которую прогнали из горничных за разбитое блюдо, непременно и тотчас выдать замуж за Федьку.
Утром Пушкин отправился в деревню. Народ, народ он хотел узнать и понять!
Нищая, жалкая деревенька бурлила и горланила. Принарядились - у кого цветастая занавеска под нагольным тулупом, на ком башлык суконный поверх шапки, кто в берестяных лаптях с оборами, а кто и в бахилах с обрезанными голенищами. Запряжённые верёвочной упряжью пошевни и сани вытянулись длинным поездом. Снег был утоптан, грязен.
В одном из домов во весь голос выла невеста:
- Родимая, родная матушка! Родный мой батюшка!
Бабы, угорев от самогона, носили по улице, от дома к дому, в большой миске красоту - наколки и ленты из косы невесты. Дружки грузили в сани свечи, пирога, образа. И подруга укладывали в сено мешки и припасы.
Но вот молодые предстали перед молодым своим барином. К боку рослой грузной восемнадцатилетней Дуняшки прислонился четырнадцатилетний - худенький и слабый - Федя. Он был испуган и плакал. Молодые в пояс поклонились барину. Пушкин дал им денег, много денег, благо Плетнёв недавно прислал из Петербурга.
Поезд тронулся - сначала сани жениха, за ними сани невесты - в церковь, в Вороничи...
Боже мой, дойдёт ли сюда то, что готовят в Петербурге?
И снова он, подперев голову рукой, за своим столом. Но всё же за что приняться? События могут разразиться при первой же суматохе в России - на это намекнул Пущин. Его братья, его друзья! Но знают ли они Россию? Именно Карамзин в доме Муравьёвых вопрошал: знаете ли вы Россию?.. Теперь в голову пришёл замысел: описать путешествие Онегина. Это могло составить одну из глав романа. Тем более что вообще для романов путешествия были почти традицией. В конце концов и Чайльд-Гарольд путешествовал! Однако же путешествие Онегина должно быть не по экзотическим странам, а по России! Онегин должен узнать Россию!..
XXI
В Тригорском праздновали именины Аннет. Окна ярко светились, и дом был уже полон гостей, когда Пушкин приехал. Подъездная дорога была расчищена, снег с дорожек сметён, и с разных сторон расставлены люди с зажжёнными факелами. Громоздкие дедовские кареты, поставленные на полозья, лёгкие санки с пологами, дормезы в упряжке цугом заполняли двор. Металась дворня, ржали лошади, лаяли возбуждённые собаки.
На парадном крыльце - под навесом, за колоннами - зажжены были фонари и тоже стояли люди с горящими факелами.
В передней знакомый Пушкину Арсений, одетый в затейливую, с красными лампасами швейцарскую форму, принимал шубы и салопы. Дохнуло обжитым теплом и спёртым от многолюдья воздухом.
Но вот зала - и мелькают фраки, сюртуки, венгерки, подолы, буфы, рюши, высокие причёски, оголённые плечи, щегольские мундиры... Голоса слились в звонкий нестройный гул. Как обычно, на празднество приехали целыми семьями - и дети, и старики; слышались смех, кашель, окрики и плач. И над говором гостей плыла музыка: оркестр, под который летом танцевали в саду, выстроился у стены.