И сам он сейчас всесильной властной мечтою унёсся в Царское Село. Разве не пророчеством были его строки:
...с первыми друзьями
Не резвою мечтой союз твой заключён;
Пред грозным временем, пред грозными судьбами,
О милый, вечен он!
Да, уже тогда, в мирной тишине царскосельских садов, слышался им неотвратимый гром грядущих судеб!
Два дня, склонившись над тетрадями, он трудился с утра до позднего вечера. А на третий день Михайло Калашников с обозом отправлялся в Петербург.
Во дворе галдели мужики - в зипунах, подпоясанных верёвками, в шапках, в лаптях с завязками поверх портов; они укладывали в широкие пошевни припасы для господ - крупы, сало, мороженую птицу, яйца, масло, стелили рогожи, уминали сено, подвязывали ведра, поправляли хомуты и шлеи; лошади ржали и покорно мотали головами, соглашаясь потянуться в не столь уж далёкий путь.
Пушкин и Арина Родионовна, глядя в окно, то и дело подливали себе в стаканчики. Они доканчивали уже вторую бутыль домашней наливки. Старушка была крепка, однако питомец её захмелел. Он то смеялся, то целовал няню и вдруг уселся заканчивать письмо:
"Брат Лев и брат Плетнёв!
Третьего дня получил я мою рукопись. Сегодня отсылаю все мои новые и старые стихи. Я выстирал чёрное бельё наскоро, а новое сшил на живую нитку... В порядке пиес... не подражайте изданию Батюшкова..."
Это было существенно, потому что "Опыты" Батюшкова, изданные в 1817 году, имели разделы: "Элегии", "Послания", "Смесь" - он же хотел, отступив от традиции, за разделом крупных элегий поместить "Подражания древним", а "Смесь" заменить "Разными стихотворениями" - всё это полнее отражало его лирическое творчество.
"...Для сего труда возьмите себе в помощники Жуковского, не во гнев Булгарину, и Гнедича, не во гнев Грибоедову..."
И это было существенно. Хоть Булгарин практичен и современен, но у Жуковского-то вкус безукоризненный! Хоть Грибоедов остр в слоге, но Гнедич-то напитан античностью!
"Брат Лев!.. Брат Плетнёв!.. Простите, дети! Я пьян".
И, поцеловав няню, Пушкин выбежал без шапки, без шубы.
- Михайло! - Расторопный Калашников был тут как тут. - Пакеты, письма...
- Всё как милости вашей угодно...
- И на словах передай Льву Сергеевичу: чтобы всё... чтобы всё...
Михайло серьёзно, без улыбки смотрел на подвыпившего барина.
- Чтобы всё!.. - Для брата он составил длинный список необходимого: бумага, перья, облатки, чернила, табак, глиняная трубка с черешневым чубуком, вино (bordean) Sotem Champagne, baquet, medaillon и ещё многое... И книга: Библия, мемуары Фуше, журналы, и непременно "Талия" Булгарина - там о драматургии, и непременно немец Шлегель - там теория драмы...
Вдруг он поспешно вернулся в дом, чтобы заказать Льву ещё одну важную для него книгу - "Анналы" Тацита. И набросал несколько фраз предисловия; не составить ли предисловие от издателей: дескать, собранные стихотворения не представляют полного издания всех сочинений А. С. Пушкина; дескать, любопытно и даже поучительно сравнить четырнадцатилетнего Пушкина с автором "Руслана и Людмилы" и других поэм; дескать, мы бы желали, чтобы на это издание смотрели как на историю поэтических его досугов в первое десятилетие авторской его жизни... И вот ещё соображение: после "Воспоминаний в Царском Селе" не поместить ли примечание, что они написаны в четырнадцать лет, и вслед отрывки из "Записок о Державине"?..
Он снова выбежал во двор.
- Михайло! - Он передал новые листки. - Чтобы всё... Чтобы всё... Понял?
Ольга, которая жалась к отцу, вскидывала испуганно и преданно глаза на своего властелина.
Прогулка во второй половине марта 1825 года.
Как ни крепка зима, а пришло ей время сдаваться. Тепла и света прибывало с каждым днём, и, как всегда в весеннюю пору, охватывала мучительная, неодолимая, беспричинная тревога. Куда-нибудь скакать - может быть, тайком в Петербург? Что-то предпринять - может быть, посвататься к Аннет?..
Снег ещё порошил, но уже какой-то влажный, рыхлый, и в воздухе висел туман. А когда туман рассеивался, снег вспыхивал блестящими чешуйками. Берег реки под лучами солнца обнажился, и там чернела мёрзлая земля с поблекшей прошлогодней травой.
Уже он получил тоненькую книжку с наборной рамкой: "Евгений Онегин". Роман в стихах. Сочинение Александра Пушкина. Сб. 1825. Предисловие. Разговор книгопродавца с поэтом. Глава первая". Тираж издания - 2400 экземпляров. Цена - 5 рублей.
Конечно же это было громадным событием!
Плетнёв слал подробные отчёты: в лавке Слёнина за две недели продано 700 экземпляров. Бог мой! Литературным трудом своим обрести независимость! Но Плетнёв же пишет: за бумагу, набор, печатание, переплёт да Льву две тысячи для Всеволожского на выкуп рукописей - и где же тысячи? Ещё в долгу!..
Ну, ладно. Зато журналы взахлёб отозвались о первой главе. "Московский телеграф" хвалит восторженно, да ведь ратует лишь за романтическое направление. "Вестник Европы" оказался умнее: дескать, картина дурного воспитания Онегина верно ли изобразила русский характер и, следовательно, имеет ли народность... Так-то так, но давнего врага Каченовского за ругань должно наказать...
Кюхельбекер в "Мнемозине" пространно рассуждает о романтизме - да врёт Блехеркюхель! Восторг для него - мерило. Чего? Ведь ересь! "В стихах стихи не самое главное". А что же, проза? Ах, в столицу бы да в жаркую журнальную драку!
В последние дни он перечитывал, в ожидании новой, прошлогоднюю "Полярную звезду" Рылеева и Александра Бестужева. Если Рылеев в обществе - значит, и Бестужев? Отрывки из "Войнаровского" ему нравились всё более:
Враг хищных крымцев, враг поляков,
Я часто за Палеем вслед
С ватагой храбрых гайдамаков
Искал иль смерти, иль побед.
Стихи лучше прежних, слог делался зрелым, Рылеев конечно же Поэт.
Полтавский гром загрохотал...
Но в грозной битве Карл свирепый
Против Петра не устоял!
Разбит, впервые он бежал:
Вослед ему - и мы с Мазепой.
Прочитанные раз стихи, если они были хороши, запоминались мгновенно. Теперь стихи эти рождали в голове смутные замыслы...
Дома он дополнил заметку, написанную именно по поводу статьи в "Полярной звезде" Александра Бестужева. Общее употребление французского языка, пренебрежение к русскому языку конечно же замедлили ход русской словесности. Но кто виноват, если не сами авторы? Некий сатирический поэт верно заметил:
...В стране моей родной
Журналов тысячи, а книги ни одной.
Ну да, с младенчества все наши знания и понятия черпаем мы лишь из иностранных книг. Да уж что может быть хуже: даже мыслить привыкли на иностранном языке! Учёность, политика, философия по-русски не изъясняется, метафизического языка у нас не существует, проза так мало обработана, что в простой переписке мы создаём нужные обороты...
Заметку он оставил незавершённой по одной очевидной причине: эти зияющие провалы, перечисленные им, по плечу было заполнить только ему одному. О чём же писать? Не пускаться в дискуссию нужно было, а приниматься за дело!
...Шутка, которую он затеял, была шуткой наполовину: обедней за упокой души Байрона - в день его смерти, 7 апреля, - он прощался с былым своим властителем дум и кумиром.
Условились с Аннет Вульф встретиться в Воронической церкви.
Пушкин пришёл первым и, сидя в довольно бедной поповской обители, беседовал со священником. Это был среднего роста плотный человек с седой бородой и плешивым лбом - отец Ларион, известный в округе почему-то под именем Шкода. Бывал у него Пушкин довольно часто - по дороге из Михайловского в Тригорское, знал хорошо и попадью, грузную, под стать мужу, но с цепкими, быстрыми глазами, и молоденькую поповну - девочку лет тринадцати, веснушчатую и всегда в мятом грязном платьице.
Шкода был уже в облачении и с крестом. Пушкин сидел у простого, сбитого из досок стола.
- В нужде живём, Александр Сергеевич, - сетовал священник. - От мирских приношений зависим. - Жаловаться он любил и при этом повторялся. - Иной думает: дело ваше лёгкое, мы горбом, а вы горлом. Дескать, Господи помилуй, Господи помилуй - вот тебе и гривна. А пропел: аллилуйя, аллилуйя - вот тебе пятак...
- Почтения от прихожан вовсе не видим, - произнесла попадья, замешивая подле печи просвирное тесто. - Можно даже сказать, бедствуем мы, Александр Сергеевич...
- Я так по совести беру, - перебил жену Шкода. - За молитву родильнице - две копейки, за крещение младенца - три, за свадьбу - десять, а за исповедь и причащение Святых Тайн, Александр Сергеевич, отнюдь ничего не беру... И по малоимению своих доходов принуждён я о святой Пасхе, о Рождестве и в прочие храмовые праздники ходить с крестом по домам...
- Хорошо, - сказал Пушкин, - вот скоро деньга получу и пожертвую...
- Оное не запрещается, - согласился Шкода, оправляя складки на тёмной рясе. - По своему желанию, имуществу, состоянию это дело угодное...
Этот плотный, бородатый, говорливый священник разве не подходил для задуманной сцены в трагедии о Борисе Годунове?
- Юродивых-то в округе много? - спросил Пушкин, следуя ходу своих мыслей. По замыслу, юродивый в его трагедии должен был занимать значительное место.
- В Святых Горах да на наших ярманках юродивые со всей губернии!..
- Веришь ли ты в чудеса? - вдруг спросил Пушкин.
- Да как же не верить, Александр Сергеевич? Да почитайте-ка хотя бы примеры из Жития святых...
- Но ты-то сам веришь? - допытывался Пушкин. - Не в Бога, а в чудеса...
- Так для этого до святости нужно дойти, - уклончиво ответил Шкода. - Вот однажды келарь доложил преподобному Евфимию, что в кладовой нет хлеба, тогда как в монастырь пришло много народу, преподобный Евфимий повелел келарю заглянуть опять в кладовую, а в ней уже хлеба столько, что и дверь-то отворить невозможно... - Но это было лишь учебно-семинарской премудростью.
Пушкин вздохнул:
- В приметы я верю, батюшка. Это грех? Это не христианство даже, а просто язычество...
Но Шкоде спокойней было от привычной темы.
- Без земельного надела церковь наша - вот в чём беда, - сказал он. - Сам рад бы, как древний патриарх, вкушать от трудов своих да назидать нравы народные, а что делать?.. Вот как-то уже и уездный землемер приезжал, погостил у Прасковьи Александровны - да с тем и уехал...
Явилась Аннет - раскрасневшаяся, в лёгкой шубке, в шапочке с меховой оторочкой, заказанных и купленных в Петербурге. Она выглядела премиленькой.
- Опоздала? Maman задержала, хотя знала, что вы здесь ждёте!.. - После быстрой ходьбы её грудь бурно вздымалась.
Попадья увязывала в белую салфетку горячие просвирки.
- Значит, по ком служим панихиду? - Шкода склонился над заранее переданной ему бумажкой. - За упокой души раба Божия боярина Георгия Байрона...
Вышли из жаркой обители, пересекли двор и вошли в нетопленую деревянную церковь. Захудалость приходского храма сразу бросалась в глаза: иконостас почернел, пол неровный, стены голые, царские врата облезлые и даже свет будто неохотно пробивался в церковную полутьму сквозь узкие оконца...
Ожидая отца Лариона, Пушкин и Аннет, стоя у клироса, разговаривали вполголоса.
- Панихида эта напоминает мне обедню Фридриха Второго за упокой души Вольтера, - сказал Пушкин.
- Я не поняла, - смущаясь, призналась Аннет.
- Король прусский прежде восторженно почитал Вольтера, но в конце концов изменил к нему отношение.
- При чём здесь вы?
- А при том, что и я изменил былому кумиру.
- Ах, вы опять напускаете на себя! Расскажите лучше о Фридрихе и Вольтере!..
- Вы разве способны понять?..
Из алтаря вышел отец Ларион и, глядя в книгу, привычно, монотонно загудел:
- А ещё помолимся о преставившихся рабах Божиих... - Вначале он, как обычно, перечислил имена Ганнибалов, Пушкиных, Вындомских, а в конце назвал преставившегося боярина Георгия. - Помяни, Господи...
- При чём здесь вы? - шепнула Аннет.
- Ах, вы не способны понять!..
XXIV
Дельвиг всё мешкал. Ещё к Рождеству обещал и не приехал. В новом году что-нибудь да мешало: уж совсем собрался - вдруг в Петербург явился отец; из Петербурга санный путь в Михайловское - отец увёз его в Витебск; обещал в самом начале марта - заболел горячкой. Потом долго не было писем. А на дворе уже апрель!
Дельвиг! Брюхом хотел он Дельвига - так, как голодный алчет насытиться, как роженица алчет дитя...
И вот послышался звон почтового колокольчика. Издали, сначала едва различимо, или, может быть, ему это кажется?.. Нет, ближе, ближе... Сомнении быть не могло! Он выскочил, вглядываясь в извилистую дорогу. Капель весело стучала, длинные ледяные сосульки свисали с крыши. Ступеньки крыльца были мокрые, скользкие.
Вот и коляска. Она въехала в раскрытые ворота. Дельвиг!
Рослый, толстый, крупноголовый... Воображение напряглось, и он так чётко увидел Дельвига, как будто тот стоял совсем рядом.
Из коляски грузно ступил на землю рослый полный соседский помещик. Как любезно, что Александр Сергеевич собственной персоной встречает его на крыльце! А он от нечего делать забрёл на пару часов...
Сидели в тесной комнате, и, опустив голову, Пушкин слушал неторопливую речь сельского хозяина, облачённого в просторный фрак с толстой цепочкой, спускающейся по жилету.
- Изволите видеть, Александр Сергеевич, я познакомился с известным сочинением Болтина. Должен сказать: вполне с ним согласен. Потому, Александр Сергеевич, что, ежели помещик сам живёт в деревне или, скажем, имеет надёжного приказчика, это одно дело. А ежели помещик в отсутствии, или, скажем, приказчика надёжного не имеет, или земли в дачах у него недостаточно, тогда, Александр Сергеевич, понятное дело, куда прибыльнее положить крестьян на оброк.
Так как хозяин угрюмо молчал, гость переменил тему:
- Изволите видеть, супруга моя, урождённая баронесса Сердобина, с недавних пор зачала кашлять... Я - докторов. В Пскове пользует инспектор врачебной управы Всеволодов - давний знакомый, при случае могу рекомендовать. Советует ехать на воды. Пока прописал декохт... Я вам скажу, Александр Сергеевич, было бы семейное счастье, добрая совесть и изрядное здоровье - так грешно ещё жаловаться!..
Но, видя явное нерасположение Пушкина - поэтов не поймёшь! - гость вскоре откланялся.
...Знакомой дорогой, вдоль озера Маленец, отправился он в Тригорское. Лошадь неторопливо шагала, чавкая по снежному грязному месиву. Моросил мелкий затяжной дождь. Кое-где земля вовсе обратилась в трясину, и лошадь вязла по щиколотки.
Известный путь, привычный путь, обычный путь. Опять Тригорское, опять щедроты сельского гостеприимства, опять слухи и новости, завезённые из Опочки, Новоржева или Острова, опять барышни - ломающиеся, кокетничающие, очаровывающиеся, разочаровывающиеся, мечтающие, ожидающие, опять суетливая дворня, пуще смерти боявшаяся хозяйку, опять секреты, намёки, зевки, дурнота и вздохи - опять всё то же Тригорское!
Только что расположились в кладовой, дабы обсудить полученную от опочецкого трактирщика Жака записочку о предстоящем gaiete bruyante, бале в дворянском собрании, как из Михайловского явился кучер Пётр. Сапоги и порты его были забрызганы грязью, картуз он мял в руках.
- Так что, Александр Сергеевич, барин к вам...
- Что ж ты, дурак, в господскую гостиную впёрся в грязи! - осерчала Прасковья Александровна.
- Дак, барыня, Прасковья Александровна, велела побыстрее.
- Кто же ещё? - рассердился Пушкин. - Сказать ему нет, мол, дома и не скоро будет...
- Дак они ждать изволят... Барон - о себе говорят...
- Что? - Пушкин вскочил. - Кто? - Не простившись ни с кем, он выскочил из дома.
Он скакал, не жалея хлыста. Грязное месиво разлёта лось из-под лошадиных копыт. Скорее! Неужто?..
Что же он застал! Дельвиг лежал на диване, по-детски подогнув ноги, а Арина Родионовна заботливо кутала его в шали.
- Замаялся... - Она будто даже предостерегала Пушкина, оберегая гостя. - Уж больно трухлявый... Сомлел с дороги.
Дельвиг сонно приподнял голову.
- Это ты, Француз?..
- Боже мой, Дельвиг! Неужто, Боже мой!
Дельвиг степенно поднялся с дивана, мешковатый, одышливый и ещё более располневший. Он пошарил рукой - наконец нашёл и надел очки с толстыми стёклами. Некоторое время они смотрели друг на друга, потом обнялись.
Наконец-то он всласть наговорится о поэзий, о журнальных битвах, о новинках - русских и иностранных - с Дельвигом, который протёкшие долгое пять лет варился в гуще петербургской литературной жизни.
- В "Вольном обществе любителей русской словесности", - рассказывал Дельвиг, - противоборствуют партии. Видишь ли, Француз, ты уехал, а я занял должность цензора стихов, что ли, то есть в заседаниях оглашал оценки. Ну и начались нападки на наш священный союз поэтов. Меня в "Благонамеренном" назвали Сурковым - дескать, я люблю спать; Кюхельбекера - Тевтоновым из-за его немецкого происхождения. Ну и всякое такое. В общем, дунь и плюнь!
Дельвиг протёр очки.
- Тося! - воскликнул Пушкин. Боже мой, ведь пять лет они не виделись!
Вообще есть всякие нюансы и сложности - постепенно вводил Дельвиг друга в курс событий. Рылееву и Бестужеву издавать альманах "Полярная звезда", как известно, помогал Слёнин. Вдруг они решили обойтись без услуг многоопытного дельца. Вот Слёнин и поставил условия Дельвигу: издавать "Северные цветы". Те всполошились - да поздно и видят теперь в Дельвиге конкурента.
- Из-за тебя, Француз, и дерёмся!
И Тося поблагодарил за отрывки из "Евгения Онегина", за "Демона", "Песнь о вещем Олеге" и "Прозерпину".
- Ты, Француз, поддержишь меня?
Он привёз "Северные цветы", собранные бароном Дельвигом на 1825 год. Это была изящная книжечка в осьмушку, с гравированными картинками и виньетками, изображающими лиру и гирлянды цветов. Отдел "Стихотворения" открывала "Песнь о вещем Олеге".
Дельвиг восхищался ею. Рылеев же и Александр Бестужев относились к ней по-иному.