Пушкин уединился в своей комнате. Он засел за письмо к Дельвигу. Ну да, Кюхельбекер был в Москве, Пущин, первый друг, тоже был в Москве, да и, по правде сказать, уже в Петербурге, ещё до ссылки, жизнь как-то развела их... Дельвига, Дельвига он хотел видеть!
На столе уже стояли табачница, подсвечник, чернильница, лежала всякая памятная мелочь.
За окном было темно, в доме всё успокоилось.
Долго горела свеча в новой его обители.
IV
Домой он возвращался на взмыленной лошади. Река неспешно несла свои воды. Тропинка подвела к самому берегу, лошадь потянулась к воде. Она пила и в то же время хвостом обмахивала круп. Потом широким размашистым шагом пошла в гору.
Женская фигура метнулась впереди. Ну да, это Ольга Калашникова! Накинув нарядный шугай на плечи и повязав голову платком, она стояла на тропинке и вдруг бросилась бежать... И так повторялось изо дня в день: девушка убегала со всех ног, как только видела его, но то и дело попадалась, будто случайно, ему на глаза. Случайно ли это было?..
Подъезжая к усадьбе, он встретил почтовый возок. Боже мой, ведь сегодня почтовый день!
Соскочив с лошади и передав узду подоспевшему Петру, он бросился в дом. Да, на круглом столе в зальце - письма... Сергей Львович тоже читал письмо. Пушкин запёрся в комнате.
Писем было два, оба из Одессы: от княгини Вяземской и от графини Воронцовой.
Будто тончайшим запахом духов повеяло от сложенных конвертами и запечатанных облатками листов, проделавших долгий путь в грубых почтовых мешках. Он едва справился с волнением. Образ прекрасной женщины, которая - он был уверен - могла бы его полюбить, встал перед ним. И хотя письмо графини было краткое и лишь утешающее, ему упорно чудились в нём ноты нежности и признаний. Прекрасной своей рукой она на прощание прикоснулась к его голове. Не был ли полон значения талисман, который она вручила скитальцу, терпящему бедствие?
Он решил сжечь это письмо любви, дабы молва не запятнала святое имя. Пламя жадно искало пищи, бумага чернела, свёртывалась и осыпалась прахом. Всё было кончено!
Письмо княгини было полно весёлыми подробностями, городскими новостями, сведениями о знакомых, театральными вестями и - что для него было немаловажно - слухами о брошенной мужем Амалии Ризнич, слухами, которые из далёкой Италии дошли до Одессы. Княгиня не случайно писала об этом: она для Пушкина была наперсницей и знала, что произошло. У него замерло сердце.
Путы воспоминаний охватили его - жгучие, ранящие. Порывы, ошибки, надежды, признания, опасения - в эти путы вплелись графиня Воронцова, Александр Раевский и он сам, главное, он сам, Пушкин. В его поведении будто два разнородных начала перекликались, соперничали - и побеждало то одно, то другое. Вот в чём была коварность его натуры!
Он сел за стол, обмакнул перо, но, прежде чем писать, плавной линией начертал женский портрет - профиль Воронцовой.
Пушкин писал будто о двух людях, употребляя "ты", "он", "твой", "свой", и совершенно непонятно было, к кому же он обращается. Он, привыкший к филигранной отделке стихов и настоятельно чувствовавший потребность в ясности и законченности, нарочно затушёвывал смысл, и непонятно было, кто же с кем спорит, потому что это были голоса разных начал, составлявших его натуру. Он вскрывал, препарировал свою душу.
Выплеснув чувства, перелив их в стихи, успокоившись напряжённым трудом, он пошёл к сестре. Та писала акварелью. Несколько её картин - пейзажей и портретов - висели на стенах.
- Я кое-что успела заметить, - сказала она. При нежности, робости и слабости натуры она обладала цепким взглядом.
- Что же ты заметила?
Она смотрела на него улыбчиво-благожелательно.
- Твоя печатка, - она указала на перстень, который он носил на пальце, - такая же на письме к тебе из Одессы!..
- О-о! - Он не нашёлся что ответить. Перстень с печаткой был подарен ему Воронцовой. Но ожила давняя манера производить впечатление на сестру. - Да, - сказал он и вздохнул. - Да! - Он вскинул голову, глядя в пространство.
А она заговорила о том, что все последние годы её волновало:
- Ведь я чуть не вышла замуж!
- Вот как?! - воскликнул он.
- То есть вышла бы, если бы опять не воспротивилась maman. Этот молодой человек - положительно совершенство: умён, имеет прекрасную душу, всеми любим и ценим - природа не отказала ему ни в чём...
Он уже знал развязку. Но Боже мой! Всё ещё повторялось то, что было и в Петербурге.
На глазах у Ольга показались слёзы. Он смотрел на акварели на стенах. Моська соскочила с дивана и слабо тявкнула. Сестра справилась с волнением.
- Этот Алексей Вульф, - сказала она весело, - aimable ct plein d’esprit. И не глуп. И даже весьма привлекателен. - Пушкин посмотрел на сестру. Она покраснела. - Всё же он самонадеян, - тотчас возразила она. - Он моложе меня, а хочет быть моим наперсником!..
Во двор въехала коляска. Лошади ржали; дога на псарне залаяли.
- Боже мой, это Рокотов, - сказала Ольга. - Меня нет. Я больна. Он недавно сватался, но я сама ему отказала.
...Этот богатый стехневский помещик был средних лет, с изрядным брюшком, в зелёном фраке и с пышно повязанным галстуком. Лицо его дышало добродушием, румяный рот приветливо всем улыбался.
- Драгоценная... - Он поцеловал у Надежды Осиповны руку. - Почтеннейший... - Он поцеловал у Сергея Львовича плечо. - Александр Сергеевич! - Он протянул руку.
- Вы изволите знать меня? - спросил Пушкин, пожимая руку.
- Ах, Боже мой, Александр Сергеевич, кто же не знает вас! - Неожиданно он и Пушкина поцеловал в плечо. - Однако же... - он обвёл зальце глазами, - я не всех вижу.
- У моей сестры мигрень, - сказал Пушкин. - Она лежит.
Рокотов вздохнул.
- Что ж... Однако же, Александр Сергеевич, дошло до меня, что новую коляску...
- Никита! - позвал Пушкин. Дядька остановился в дверях. - Вели карету выкатить из сарая во двор.
Однако исполнительный дядька на сей раз не торопился. Он вопросительно посмотрел на Сергея Львовича. Его барином был Сергей Львович. Тот кивнул головой.
Вышли из дома. Рокотов и его кучер осмотрели коляску.
- Хорошая вроде бы... Красивая вроде бы... - бормотал Рокотов.
- А только чеку, ваше благородь, надо б ковать, - вмешался его кучер.
- Как же, скажешь - ковать! - возразил михайловский кучер Пётр.
- Сколько же вы пожелаете-с? - спросил Рокотов.
Пушкин назвал цену, которую сам заплатил. Рокотов почесал в затылке.
- Подумаю-с, Александр Сергеевич. Сейчас, знаете, не при деньгах.
Вернулись в дом.
Рокотов огляделся, будто кого-то отыскивая, и снова вздохнул.
- Да-с... А слышали новость? - вдруг затараторил он. - Как же-с! Помещик Карамышев, которого вы хорошо изволите знать, имел дочь от своей крестьянки и вот умер - как же, третьего дни, - не успев дать вольную и назначить приданое. И теперь конечно же наследники желают девушку продать. Pardonner та franchise, в щекотливых делах нужна основательность. Как вы полагаете? Je tiens beaucoup h votre opinion. - Произношение у него было ужасное. Пушкин и Сергей Львович насмешливо переглянулись.
Надежда Осиповна всполошилась.
- Серж, - обратилась она к мужу, - не купить ли взамен Дуняшки, которую мы отдали в крестьянки?
Сергей Львович неопределённо пожал плечами.
- Какова цена...
- Впрочем, - сообразила Надежда Осиповна, - девушка воспитывалась в доме, поэтому конечно же ленива и избалованна. Нет!
- А знаете ли, что дочь Николая Ивановича Бухарова тайно обвенчалась с штабс-ротмистром полка, расквартированного в уезде? Штабс-ротмистр сватался, получил отказ, уговорил бежать - и они обвенчались в Пскове. Je tiens beaucoup a votre opinion!
Рокотов уехал. Пушкин сел за рабочий стол. Ещё доносился звон колокольчика. Он принялся за свои "Записки".
Вскоре в доме поднялась суета. Тяжёлый дормез подогнали к крыльцу. В него грузили корзинки с бельём и платьем, подушки, сундуки и ларцы. Сергей Львович и Надежда Осиповна собирались к друзьям: к Ивану Никитичу Бухарову в Михалёво, к Григорию Павловичу Назимову в Преображенское, к Николаю Абрамовичу Яхонтову в Кампо.
- А мы с Лёвушкой в Тригорское, - сказал Пушкин сестре. - Пойдёшь с нами?
У Ольги был несчастный вид. Maman брала её с собой. Надежда Осиповна требовала, чтобы даже на близкие прогулки она испрашивала разрешение.
К вечеру Пушкин с братом дружно шагали верхней дорогой. Их сопровождали два ленивых разъевшихся дога из псарни. Сосновым бором спустились к Сороти и прибрежной тропой вышли к лугу вдоль озера. Это озеро Маленец было куда меньше озера Кучане, и берега здесь были другие, в камышах, и дно илистое. Здесь не купались. Зато луг, напоенный водой, густо зарос высокой травой и цвёл ковром голубоватых и розовых цветов. Сильно пахло водой, тиной, разнотравьем.
- Первое твоё дело в Петербурге, - наставлял Пушкин брата, - пойти к Никите Всеволожскому.
Лёвушка усердно кивал головой. Этот юноша, которому шёл двадцатый год, внешностью и движениями - всем своим обликом - так напоминал Пушкина, что казалось, это один человек раздвоился.
- Я намерен издать собрание стихотворений! - Желание было давнее, ещё с лицейской поры. - Я составил тетрадку, напечатал билеты и раздал за наличные около сорока. Но, покидая Петербург впопыхах, расплатился с Никитой за карточные долга этой рукописью. Теперь ты, Лев, должен перекупить рукопись за тысячу рублей.
И поручение было не из новых. Ещё из Кишинёва Пушкин писал брату, л тот якобы был у Всеволожского, но поручения так и не выполнил. Впрочем, тогда он был совсем мальчик - и Пушкин обращался даже к Гнедичу и Александру Бестужеву. Издать собрание стихотворений было для него настоятельной необходимостью: даже его дядя издал собрание стихотворений, не говоря уже о Жуковском и Батюшкове.
- Никита имел права издателя - конечно, на определённых условиях. Теперь ты скажешь: Пушкин, мол, сам хочет издать - и отдашь ему тысячу.
- Где же ты возьмёшь тысячу? - недоумённо спросил Лёвушка. Его отец любил, но и с ним был скуп.
- Вот именно, - ответил Пушкин. - Может быть, коляску продам. Или - у кого-нибудь. В общем, отдашь тысячу!
Теперь дорога круто потянулась в гору, и здесь был конец Ганнибаловых владений, и на самой границе росли три сосны. Дальше расстилались поля, а вдали виднелись холмы над Соротью.
- Конечно, - вслух размышлял Пушкин, - прошло много лет, и нужно объявить в газетах, что, если билеты затерялись, достаточно одного имени адресата, ибо - это мы солжём - имена всех господ подписавшихся находятся у издателя. Ты меня понял?
Лёвушка клятвенно обещал исполнить всё в точности.
- Да, собирались мы у Всеволожского - после спектаклей, как правило, но и по средам... Эх, друзья, друзья! - В самом деле, куда девались закадычные его друзья? - Не верь в дружбу, - сказал он Лёвушке. И снова попробовал исповедаться брату - и снова увидел, что брат воспринимает его слова как скучную проповедь старшего.
Миновали Воронич - высокий холм с плоской вершиной, остатками древнего городища, погостом и Егорьевской церковью; по склону холма раскинулась деревенька.
- Как же мыслишь ты своё будущее? - спросил Пушкин.
Из путаных слов, междометий и заиканий он понял, что брат всё ещё бредит поэзией.
- Зачем тебе? - возразил Пушкин. В письмах он своё отношение выразил достаточно резко. - Это не даёт положения в обществе. Просто увеличишь собой ряды горе-поэтов. Пойми, это особое призвание совсем немногих, и никакое желание, даже самое горячее, здесь не имеет никакой власти...
Лёвушка сник.
Но вот они покинули дорогу и извилистой тропинкой взобрались по крутому склону наверх.
Тригорский помещичий дом выглядел ещё проще михайловского, зато был куда вместительнее. Когда-то в этом длинном, приземистом, похожем на сарай здании располагалась полотняная фабрика. Но барский дом от старости развалился, и энергичная Прасковья Александровна обшила сарай некрашеным тёсом, с обоих торцов украсила незатейливыми фронтонами и террасами с деревянными колоннами и внутри всё обновила и переустроила.
Тропа огибала дом и вела мимо пруда к началу парка и аллеям. Всюду были цветники, лужки, куртины, изгороди из кустарников.
Зато как богато и уютно был обставлен дом изнутри: стулья и кресла с накладными подушками, диваны, ломберные столики, настенные зеркала, каминные часы, безделушки, статуэтки... Комнат было множество - столовая, гостиная, спальни, кабинет хозяйки, кабинет Алексея Вульфа, библиотека, классная, девичья. Все комнаты были обжитые и хорошо вытапливались, потому что семья Осиповых-Вульф жила в Тригорском круглый год.
Какими радостными криками обитатели дома приветствовали гостей! Прасковья Александровна на полуслове отставила запись в приходно-расходную книгу; Александра она поцеловала в лоб. Алексей Вульф - теперь уже в студенческом форменном сюртучке - держал в руке раскрытую французскую книжку. Барышни убежали причёсываться и поправлять туалеты, а потом обступили молодых соседей.
Пока ставили самовар и накрывали стол, расположились в просторной гостиной. Здесь на блестящем полу пестрели циновки и дорожки - все домашней работы, в стороне от стены неподалёку от двери стояло тёмное фортепьяно, вблизи камина круглый стол, диван и кресла составляли уютный ансамбль. Специальная игрушка издавала трели соловья.
Закипел разговор. Вы слышали последние уездные новости? Ну как же, Лизет, дочь Бухарова, тайно обвенчалась с...
- Какая прелесть! - воскликнула Аннет Вульф.
Теперь Пушкин пригляделся к ней ближе. У неё был выпуклый лоб, гладкая причёска с затейливыми локонцами от висков вдоль лица и тяжеловатый округлый подбородок.
- Le Dieu i’est l’amour! - И она бросила быстрый взгляд на Пушкина.
Он не удержал насмешливой улыбки.
- Что же ты нашла в этом хорошего? - строго спросила Прасковья Александровна. Она была довольно полная, сохраняя при этом стройность, с пышной причёской из каштановых волос и двигалась быстро, легко.
- Но они любят друг друга.
- Ведь они любят друг друга! - подхватила пятнадцатилетняя Зизи.
- А отца с матерью не любит и не уважает?
- А я сам бы помог этому молодцу штабс-ротмистру! - воскликнул Лёвушка.
Красивая Алина Осипова молчала, сдержанная и сосредоточенная. Но взгляды, которые она иногда бросала на сводного брата, не оставляли никаких сомнений.
Алексей Вульф в небрежной позе расположился на обитом штофом диване. Пушкин подсел к нему.
- Наша студенческая жизнь, - начал рассказывать дерптский студент, - ни дня без дуэли. На саблях или пистолетах - и по любому ничтожному поводу. Просто это неистребимый дух рыцарства. В этом потребность. Двое дерутся, а пятьдесят смотрят. А потом примирение к конечно же пьяное застолье...
- У меня так есть серьёзная причина для дуэли, - произнёс Пушкин. - И дуэль неизбежна. - Он принялся рассказывать об оскорблении, которое ему нанёс Толстой-Американец. Клевета, которая, можно сказать, едва не погубила его. - Каждый день в Кишинёве и Одессе я упражнял руку тяжёлой палкой - чтобы не дрожала. У вас не найдётся?
- Как же, - ответил Вульф, - пойдёмте.
Прошли в его кабинет с письменным и ломберным столами, этажеркой для книг и скрещёнными саблями по ковру на стене. Из угла Вульф извлёк железную, с Т-образной ручкой, с четырёхгранным остриём палку. Пушкин поднял её на ладони - не менее девяти фунтов.
- То, что мне нужно!
Пушкин задержался в библиотеке. Это была узкая комната со шкафами чёрного дерева "под орех", с круглым столом на массивной ноге и диваном с пёстрой обивкой. На стенах висели картины фламандской школы.
Он открыл полузастеклённые дверцы. Какая мешанина и какое богатство! Здесь были книги и журналы, собранные ещё стариком Вындомским, - "Трутень" Новикова и "Всякая всячина" Екатерины II, творения Ломоносова, Тредьяковского, Сумарокова и Державина - и книга, приобретённые его дочерью, с подписями, в которых отразился пройденный ею жизненный путь: "Prascovie de Windomsky", "Prascovie Woulff", "Prascovie d’Ossipoff"; учебники физики, географии, арифметики, по которым обучались Аннет и Знзи, и читаные-перечитаные знаменитые романы Ричардсона о Грандисоне и Клариссе Гарлоу; Расин, Корнель, Шекспир, Гёте; домашние лечебники, месяцесловы, календари в сафьяновых переплётах; "Российский Феатр" и "Деяния Петра", творение хозяина "Записка, каким образом сделать из простого горячего вина самую лучшую французскую водку".
Пушкин тотчас отобрал несколько книг и, неся их под мышкой, вернулся в гостиную.
Сразу же послышалось:
- Прочтите, прочтите!
Вот уж чего он не любил!
- Хочешь, я за тебя прочту... ну то... начало... "Цыган", - предложил Лёвушка.
Вот память! Лёвушка с раскрасневшимся лицом и живо поблескивающими глазами стоял подле Алины Осиповой. Она смотрела не на него, а на Алексея Вульфа, сидевшего в небрежной позе, закинув ногу на ногу, на диване.
- Я прочту, - сказал Пушкин, - если мадемуазель Алина сыграет нам.